от отца к сыну, от отца к сыну, так что во веки веков, пока дети твоих детей
будут   производить   на  свет  детей,  ты  будешь  всего  только  отпрыском
бесконечной линии полковников, убитых во время атаки Пиккета при Манассасе?
     --  При Геттисберге, -- сказал Квентин. -- Тебе этого не понять. Для этого
надо там родиться.
     --  А  тогда  я  бы  понял?  -- Квентин ничего не ответил. -- А ты сам это
понимаешь?
     --  Не  знаю,  --  отозвался Квентин. -- Да, конечно понимаю. -- Оба громко
дышали в темноте. Через минуту Квентин сказал: -- Не знаю.
     --  Да.  Ты  не  знаешь.  Ты  даже ничего не знаешь про эту старушенцию,
тетушку Розу.
     -- Мисс Розу, -- сказал Квентин.
     -- Ладно. Ты даже и про нее ничего не знаешь. Не считая того, что она до
конца отказывалась стать призраком. Что даже через полсотни лет она не могла
заставить себя смириться и дать ему спокойно лежать в могиле. Что даже через
полсотни лет она могла не только взять да и поехать туда заканчивать то, что
считала не вполне завершенным, но даже сумела найти кого-то, кто поехал туда
вместе  с нею и ворвался в этот запертый дом, ибо инстинкт или что-то другое
в этом роде говорило ей, что это еще не кончено. Так знаешь или нет?
     --  Нет,  -- спокойно ответил Квентин. Он ощущал на губах вкус пыли. Даже
сейчас, когда лицо его овевал чистый прохладный снежный воздух Новой Англии,
он  чувствовал,  ощущал  вкус пыли того душного (или, вернее, пышущего жаром
раскаленной  печи)  сентябрьского  вечера  в Миссисипи. Он даже ощущал запах
старухи, сидевшей рядом с ним в повозке, запах затхлой, пропитанной камфарою
шали  и  даже  сложенного  черного  ситцевого  зонта,  в который (об этом он
узнает,  только  когда они доберутся до дома) она запрятала фонарик и топор.
Он  ощущал  запах лошади, он слышал сухое скрипенье легких колес в невесомой
всепроникающей  пыли;  ему казалось, будто эта сухая пыль медленно ползет по
его  потному телу; ему казалось также, будто он слышит единый глубокий вздох
агонизирующей,  выжженной  солнцем  земли,  вздох, улетающий ввысь к далеким
равнодушным звездам. Теперь она заговорила, в первый раз после того, как они
выехали  из  Джефферсона, после того, как она забралась в повозку с какой-то
суетливой неловкой поспешностью (которая, как он думал, объясняется страхом,
тревогой;  потом  он  понял, что глубоко ошибался) и, прежде чем он успел ей
помочь, устроилась на самом краешке сиденья; маленькая, закутанная в затхлую
шаль,  она крепко сжала в руке зонтик и подалась вперед, словно это движение
должно  было помочь ей скорее очутиться там, очутиться там сразу же вслед за
лошадью, и намного скорее его, Квентина.
     "Ну  вот, -- сказала она. -- Вот мы и в Поместье. На земле, принадлежащей
ему,  ему  и  Эллен  и  потомкам  Эллен.  Насколько  я  понимаю,  ее  у  них
впоследствии  отобрали.  Но  она  все  равно  принадлежит  ему,  Эллен  и ее
потомкам". Но Квентин уже и сам это увидел. Еще до того, как она заговорила,
он сказал себе: "Вот. Вот", и (как это было весь долгий жаркий день в душном
полутемном   домике)  ему  показалось,  что  если  он  остановит  повозку  и
прислушается,  то  сможет  даже  услышать  топот  копыт, сможет даже в любую
минуту  увидеть,  как  всадник  на  вороном  коне выскакивает впереди них на
дорогу  и  галопом  несется  дальше  --  всадник, некогда владевший всем, что
только  видел  с  любой  точки  его  глаз, всем, что там было; и все -- люди,
животные  и  растения, -- все напоминало ему (если б он даже когда-нибудь про
это  позабыл),  что из всего, что видят и они и он, он самый большой и самый
важный;  он  пошел  на  войну,  чтобы  все это защищать, и проиграл войну, и
вернулся домой, и увидел, что проиграл нечто большее, чем даже и войну, хотя
и не все; и тогда он сказал По крайней мере, у меня еще осталась жизнь но на
самом  деле  у него осталась не жизнь, а всего только старость, и дыхание, и
ужас,  и  презрение,  и  страх,  и  гнев, а из всех, кто прежде с неизменным
почтением  на него смотрел, осталась одна только девочка -- когда он видел ее
в  последний раз, она была совсем еще ребенком, -- она, наверно, наблюдала за
ним  из окна или из дверей, когда он, не замечая ее, проезжал мимо, смотрела
так,  как,  вероятно, смотрела бы на самого господа бога, ибо все остальное,
что  она видела, принадлежало тоже ему. И быть может, он даже останавливался
возле хижины и просил напиться, и она шла с ведром к источнику -- милю туда и
милю  обратно,  --  чтобы  подать  ему  свежей  холодной воды, так же не смея
сказать  ему, что ведро пусто, как не посмела бы сказать это господу богу, --
но и это было еще не все, ибо, по крайней мере, он был жив и он дышал.
     Теперь  Квентин,  некоторое время тихо пролежав в теплой постели, снова
стал  тяжело дышать, с трудом вдыхая пьянящую чистую снежную тьму. Она (мисс
Роза)  не  позволила  ему  въехать  в  ворота. "Остановитесь", -- сказала она
вдруг;  он  почувствовал,  как ее ладонь затрепетала на его руке, и подумал:
"Да ведь она боится". Теперь ему было слышно, как она дышит; голос ее звучал
как  робкий  стон, полный, однако, железной решимости: "Не знаю, что делать.
Не знаю, что делать". ("Зато я знаю, -- подумал он. -- Возвращайтесь в город и
ложитесь  спать".)  Но  он  этого  не  сказал.  В  свете звезд он увидел два
огромных гнилых воротных столба, на которых теперь не было ворот, и принялся
гадать,  с  какой стороны подъехали в тот день Генри и Бон и что отбрасывало
ту   тень,  которой  Бону  не  суждено  было  переступить  живым,  --  то  ли
какое-нибудь живое дерево, которое и теперь еще жило, покрывалось листьями и
снова  их сбрасывало; то ли другое дерево -- его срубили, сожгли ради тепла и
пищи  много  лет назад, а может, оно просто погибло; то ли один из этих двух
столбов;  ему очень хотелось, чтобы здесь сейчас оказался сам Генри, который
остановил  бы  мисс  Розу и велел им вернуться обратно; он говорил себе, что
если  б  Генри  сейчас оказался здесь, то никто не услышал бы выстрела. "Она
непременно  захочет  меня  остановить,  --  всхлипывая, лепетала мисс Роза. --
Захочет,  я  знаю.  Может,  в  такой  дали от города, когда мы здесь одни, в
полночь, она даже велит этому негру... А вы даже не взяли с собой пистолета.
Или взяли?"
     "Нет,  сударыня,  -- сказал Квентин. -- Что она там прячет? Что это может
быть? Впрочем, не все ли равно? Вернемся обратно в город, мисс Роза".
     Она  ничего  не  ответила.  Она  только сказала: "Именно это я и должна
узнать".  Она  сидела,  наклонившись вперед и дрожа, всматривалась в аллею --
кроны деревьев образовывали над нею арку, -- в аллею, ведущую туда, где стоит
гнилая  оболочка дома. "И теперь я непременно все узнаю", -- всхлипнула она с
каким-то   изумлением,   с   жалостью  к  самой  себе.  Потом  она  внезапно
зашевелилась. "Идем", -- прошептала она, вылезая из повозки.
     "Постойте,  --  сказал  Квентин. -- Давайте подъедем к дому. Ведь до него
еще полмили".
     "Нет,  нет, -- прошептала она; слова, словно свирепое шипенье, сорвались
с  ее  уст  с  тою  же странной, полной ужаса, но неумолимой решимостью, как
будто  идти  и  узнавать  должна была вовсе не она, как будто она была всего
лишь  безвольным  орудием  кого-то  другого,  кому непременно нужно было это
узнать.  --  Привяжите  лошадь  здесь.  Скорее". Прежде чем он подоспел ей на
помощь,  она,  крепко сжимая в руке зонтик, неловко спрыгнула с повозки. Ему
казалось,  будто  он  все еще слышит, как она задыхается и всхлипывает, стоя
возле  одного  из  столбов  в  ожидании,  когда он отведет кобылу с дороги и
привяжет  ее  за  повод  к  молодому  деревцу,  поднимавшемуся  из  заросшей
сорняками  канавы.  Она  так тесно прижалась к столбу, что ее совсем не было
видно,  и когда он прошел в ворота, она просто отодвинулась от столба и, все
так  же  всхлипывая  и тяжело дыша, зашагала рядом с ним под аркой листвы по
изрытой  ухабами  аллее.  Тьма  стояла  кромешная;  она  споткнулась;  он ее
поддержал.  Она взяла его под руку, вцепилась в него мертвой хваткой, словно
ее  пальцы,  вся  ее  рука  была  маленьким  мотком  упругой проволоки. "Мне
придется  опереться о вашу руку, -- всхлипывая, прошептала она. -- А у вас нет
даже  пистолета... Подождите. -- Она остановилась. Он обернулся; ее совсем не
было  видно,  он  слышал только торопливое дыхание и шелест ткани. Потом она
сунула  что-то  ему  в  руку.  -- Вот, -- прошептала она. -- Возьмите". Это был
топор,  он  понял  это  не  зрением,  а осязаньем -- топор с тяжелым истертым
топорищем и тяжелым зазубренным ржавым лезвием.
     "Что это?" -- спросил он.
     "Берите! -- прошипела она. -- Вы не взяли с собой пистолета. Это все-таки
лучше, чем ничего".
     "Постойте", -- сказал он.
     "Идем,  -- прошептала она. -- Я так дрожу, что мне придется взять вас под
руку.  -- Они снова двинулись вперед; в одну его руку вцепилась она, в другой
он  держал  топор. -- Он может понадобиться нам, чтобы войти в дом, -- сказала
она;   спотыкаясь,   она   почти  тащила  его  за  собой.  --  Она  наверняка
откуда-нибудь  за  нами  следит,  --  всхлипывая,  проговорила  она.  -- Я это
чувствую.  Только  бы нам удалось подойти к дому, пробраться в дом..." Аллея
казалась,  бесконечной.  Места  эти  были ему знакомы. Он не раз проходил от
ворот  до дома, мальчиком, в детстве, когда расстояния кажутся действительно
очень  большими  (так  что  для взрослого мужчины бесконечно долгая миля его
детства  становится совсем короткой -- бросишь камень, он и то летит дальше),
но  теперь ему казалось, будто дом никогда не появится у него перед глазами,
и  вскоре  он  поймал  себя  на  том, что повторяет ее слова: "Только бы нам
удалось  подойти  к  дому,  пробраться  в дом", но тут же опомнился и сказал
себе:  "Я не боюсь. Я просто не хочу быть здесь. Я просто не хочу знать, что
она  там  прячет".  Однако  в конце концов они добрались до дома. Перед ними
возникла  высокая  прямоугольная  громада; на слегка просевшей крыше торчали
полуразвалившиеся  зубчатые трубы, и в ту минуту, когда они чуть ли не бегом
устремились  к  дому,  Квентин  сквозь его темную плоскость разглядел четкий
зазубренный  кусок  неба, в котором жарко пылали две звезды, словно дом имел
только  одно  измерение,  был  намалеван  на дырявом парусиновом занавесе, и
теперь  мертвый,  пышущий  жаром  раскаленной  печи  воздух,  в  котором они
двигались, медленно вырываясь из этих дыр, казалось, издает запах запустения
и  тлена,  словно  дерево,  из которого дом был построен, было живою гниющею
плотью. Теперь она семенила с ним рядом; ее дрожащие пальцы железной хваткой
сжимали  его  руку;  она  ничего не говорила, не произносила никаких слов, а
только  протяжно  всхлипывала,  почти  стонала.  Она  теперь  явно ничего не
видела,  так  что ему пришлось подвести ее к тому месту, где, как он помнил,
должны  были находиться ступени, и там ее остановить, с шепотом, с шипеньем,
бессознательно  усвоив  ее  напряженную,  почти  бесчувственную поспешность:
"Постойте.  Сюда.  Осторожно. Они гнилые". Он почти что поднял, пронес ее по
ступеням,   поддерживая   сзади  за  оба  локтя,  как  поднимают  детей;  он
чувствовал,  как  через  ее  худые  напряженные  руки  в  его ладони и плечи
переливается какая-то неукротимая неистовая сила, и теперь, лежа в постели в
штате  Массачусетс, он вспомнил, как тогда подумал, понял, неожиданно сказал
себе:  "А  ведь  она  ничуть  не боится. Там что-то есть. Но она не боится",
чувствуя,  как  она  вырывается  у  него  из  рук, слыша ее шаги на галерее,
нагоняя  ее  перед  невидимой парадною дверью, где она, тяжело дыша, наконец
остановилась. "Ну, а дальше что?" -- прошептал он.
     "Ломайте,   --   шепотом   ответила  она.  --  Дверь,  наверно,  заперта,
заколочена. У вас топор. Ломайте".
     "Но ведь..." -- начал он.
     "Ломайте! -- зашипела она. -- Этот дом принадлежал Эллен. Я ее сестра, ее
единственная  живая  наследница.  Ломайте. Скорее". Он толкнул дверь. Она не
поддавалась.  Мисс  Роза  тяжело  дышала  рядом.  "Скорее,  -- сказала она. --
Ломайте".
     "Послушайте, мисс Роза, -- сказал он. -- Послушайте".
     "Дайте мне топор".
     "Постойте, -- сказал он. -- Вы и вправду хотите войти?"
     "Хочу, -- всхлипнула она. -- Дайте мне топор".
     "Постойте",  --  сказал он. Он пошел по галерее, держась рукою за стену;
он  шел очень осторожно, потому что не знал, где половицы прогнили, а где их
нет вовсе, и наконец нащупал окно. Ставни были закрыты и, наверное, заперты,
но  когда  он  просунул между ними лезвие топора, они сразу поддались, почти
совсем  бесшумно  -- словно это жалкое заграждение было наспех сооружено либо
дряхлой  старухой,  либо  каким-то  безруким  неумехой; не успел он вставить
лезвие  топора  под  раму,  как  тотчас убедился, что в ней нет стекла и ему
остается  только  шагнуть в пустой оконный проем. Он на секунду остановился,
убеждая  себя  войти, убеждая себя, что не боится, а просто не желает знать,
что  может  скрываться там, внутри. "Ну что? -- раздался от дверей шепот мисс
Розы. -- Открыли?"
     "Да,  --  сказал  он.  Он  говорил  не шепотом, но и не громко; в темной
комнате,  у  окна  которой  он стоял, гулко отозвалось эхо, как это бывает в
пустом  помещении.  --  Подождите  там.  Я  попробую открыть дверь". "Значит,
теперь  мне  придется  войти!"  -- подумал он, перелезая через подоконник. Он
знал,  что  комната пуста, об этом сказало ему эхо, и все же он передвигался
здесь  так  же медленно и осторожно, как на галерее; держась рукою за стену,
он  добрался  до  угла,  повернул,  пошел дальше вдоль второй стены, нащупал
дверь и прошел сквозь нее. Теперь он, очевидно, находился в прихожей; он был
почти  уверен,  что  по  ту  сторону  стены  слышит дыхание мисс Колдфилд. В
непроглядной тьме не было видно ни зги; он знал, что ничего не видит, но все
равно  чувствовал, как от напряжения у него болят веки и глазные мышцы, а на
сетчатке  то  появляются,  то  исчезают расплывчатые красные пятна. Он пошел
дальше;  в  конце  концов он нащупал рукою дверь и теперь, стараясь отыскать
замок,  услышал  за нею всхлипыванье и дыхание мисс Колдфилд. Позади, словно
взрыв,  словно  выстрел  из пистолета, чиркнула спичка; слабый огонек еще не
успел  вспыхнуть, как у него от страха задрожало все внутри, и он на секунду
застыл  на месте, хотя остатки здравого смысла беззвучно прогремели у него в
черепе:  "Ничего  страшного!  Иначе  он  не стал бы зажигать спичку!" Потом,
вновь  обретя  способность  двигаться,  он  обернулся  и  увидел перед собою
крошечное  существо, какого-то гнома в широченной юбке, с платком на голове;
существо  стояло,  обратив  к нему морщинистое кофейное лицо и подняв высоко
над  головой  кофейную кукольную руку со спичкой. Потом он стал смотреть уже
не  на  нее,  а на спичку, которая догорела до самых ее пальцев; он спокойно
смотрел,  как  она  наконец  зашевелилась,  зажгла  вторую  спичку о первую,
отвернулась,  и  он  увидел у стены прямоугольный обрубок, а на нем лампу, с
которой  она  сняла  стекло и поднесла спичку к фитилю. Он вспомнил все это,
лежа здесь в своей массачусетской постели и снова начиная задыхаться, потому
что  мир  и покой снова его покинули. Он вспомнил, как она не сказала ему ни
слова,  не  спросила Кто вы и Что вам тут нужно, а просто подошла со связкой
огромных  старинных  железных ключей, словно всегда знала, это этот час рано
или  поздно  настанет  и  потому  сопротивляться бесполезно, отперла дверь и
немного  отступила,  пропуская мисс Колдфилд. Она (Клити) и мисс Колдфилд не
сказали друг другу ни слова, как будто Клити, один-единственный раз взглянув
на мисс Колдфилд, сразу поняла, что словами тут не поможешь, и, повернувшись
к  нему,  Квентину,  положила  ему  руку на плечо и сказала: "Не пускайте ее
наверх,  молодой господин". Взглянув на него, она, наверное, подумала, что и
это  тоже не поможет, ибо тотчас от него отвернулась, догнала мисс Колдфилд,
схватила  ее  за  руку  и сказала: "Не ходите наверх, Рози", а мисс Колдфилд
оттолкнула  ее  руку  и  направилась  к  лестнице  (и  тогда он увидел у нее
фонарик;  он  вспомнил,  как тогда подумал: "Он, наверно, тоже был в зонтике
вместе  с  топором"),  а Клити сказала: "Рози", -- снова за ней побежала, -- и
тут  мисс  Колдфилд  повернулась на ступеньке и со всего размаху, по-мужски,
сбила  Клити  с  ног,  повернулась  обратно  и  пошла вверх по лестнице. Она
(Клити)  лежала  на  голом  полу  в  пустой  облупившейся  прихожей,  словно
маленький  бесформенный узелок с чистыми линялыми тряпками. Подойдя поближе,
он  увидел,  что  она  в  полном сознании и что глаза у нее широко открыты и
спокойны;  он стоял над нею и думал: "Да. Вот она, хранительница ужаса". Она
была  совсем  невесомой,  и  он  поднял  ее  легко,  словно  связку палочек,
завернутую  в  тряпку. Она не стояла на ногах; ему пришлось ее поддержать, и
он  ощутил  в  ее  теле  какое-то  слабое движение, словно она хотела что-то
сделать, и наконец он понял: она хочет сесть на нижнюю ступеньку. Он опустил
ее туда. "Кто вы?" -- спросила она.
     "Я Квентин Компсон", -- отвечал он.
     "А...  Я  помню  вашего  дедушку.  Поднимитесь  наверх  и  заставьте ее
спуститься. Заставьте ее отсюда уйти, Что бы он ни сделал, я, и Джудит, и он
за  все  сполна  расплатились. Ступайте за ней. Уведите ее отсюда". Он пошел
вверх  по лестнице, по истертым, ничем не покрытым ступеням; с одной стороны
возвышалась  треснувшая  облупившаяся стена, с другой -- перила, у которых не
хватало  балясин. Он вспомнил, как обернулся и увидел, что она все еще сидит
там,  где  он ее оставил, и что теперь (он не слыхал, как тот вошел) внизу в
прихожей  стоит  нескладный  молодой  светлокожий  негр  в  чистой выцветшей
рубашке  и  в  комбинезоне;  руки  болтаются у него по бокам, а на губастом,
цвета  седельной  кожи  лице  идиота  нет ни удивления, ни какого-либо иного
чувства.  Он  вспомнил,  как  тогда  подумал:  "Потомок,  прямой  (хотя и не
бесспорный)  наследник",  как  услышал  шаги  мисс  Колдфилд, увидел, что по
верхнему  холлу  движется  свет  фонаря,  и она прошла мимо, пошатнулась, но
выпрямилась  и посмотрела прямо на него, словно никогда раньше его не видела
--  широко  раскрытыми,  невидящими глазами лунатика; в лице, всегда бледном,
теперь  совсем,  до  ужаса,  ни  кровинки, и он подумал: "Что это? Что с ней
такое? Это не шок. Да и страха она никогда не испытывала. Уж не торжество ли
это?"  --  а  потом  она прошла мимо него и двинулась дальше. Он услышал, как
Клити  сказала  негру: "Отведи ее к воротам, к повозке", а он стоял и думал:
"Мне  бы  надо  пойти  с  нею. Но я должен посмотреть. Мне обязательно нужно
посмотреть.  Может,  завтра  я  об  этом  пожалею,  но  я  все  равно должен
посмотреть".  Когда он спускался с лестницы (он вспомнил, как подумал тогда:
"Может,  у меня такое же выражение, какое было у нее, но только это никак не
торжество"),  в  прихожей  была  одна Клити, она сидела на нижней ступеньке,
сидела  в той же позе, что и прежде. Она даже не взглянула на него, когда он
проходил  мимо. Мисс Колдфилд и негра он не догнал. Было слишком темно, и он
не  мог  идти быстро, но вскоре услышал впереди их шаги. Фонарик она на этот
раз  не зажгла, и он вспомнил, что подумал тогда: "Но ведь теперь ей не надо
бояться,  что  кто-нибудь  увидит свет". Однако она его не зажгла, и он стал
гадать,  держит ли она негра за руку, и думал об этом, пока не услышал голос
негра  --  ровный,  невыразительный,  равнодушный: "Вам лучше идти здесь", но
никакого ответа не последовало, хотя он находился (или думал, что находится)
достаточно близко, чтобы слышать ее всхлипывающее, тяжелое дыхание. Потом он
услышал  другой  звук  и  понял,  что она споткнулась и упала; он, казалось,
почти  увидел,  как нескладный губастый негр, остановившись точно вкопанный,
смотрит в ту сторону, откуда раздался звук падения, и без всякого интер