ренная
речь,  как  приговор (он и стоял так, как стоят, читая приговор), который не
произносят  и  не  выслушивают,  а  читают вырубленным на гладком камне, что
служит подножьем забытой безымянной надгробной статуи. Я этого не извиняю. Я
не  прошу  ни  оправдания, ни жалости; я не ответила: "Да, я согласна", - не
потому,  что меня об этом не просили, и не потому, что для ответа не нашлось
ни  времени,  ни  места  и  никакой возможности. Ведь я могла ответить. Ведь
стоило мне только захотеть, и я бы силой вырвала возможность сказать в ответ
не  кроткое: "Да", а в слепом отчаянье обрушить жестокий сокрушительный удар
любым  оружием, доступным женщине, чья зияющая рана вопиет. "Нет! Ни за что!
Спасите!  Помогите!"  Нет,  я не прошу ни оправданий, ни жалости - ведь я не
шевельнулась,  я  сидела  под  тяжестью бесчувственной руки людоеда из моего
детства;  я  слышала,  как  он  сказал что-то Джудит, слышала ее шаги, потом
увидела  ее  руку  -  да,  не  Джудит,  а только ее руку, по которой, как по
печатной хронике, я прочитала всю ее историю - -сиротство, лишения, погибшую
любовь,  четыре  года неблагодарного и тяжкого труда; натруженную ладонь, на
которой  оставили  неизгладимый  след ткацкий станок, топор, мотыга и другие
орудия, назначенные в удел мужчинам; и на этой ладони лежало кольцо, которое
он  тридцать  лет  назад  дал  Эллен  в  церкви. Да, аналогия, парадокс, а в
придачу  еще  и  безумие.  Я  сидела и, не глядя, чувствовала, как он теперь
надевает  это  кольцо  на  палец  мне  (он теперь тоже сидел - на том стуле,
который  обычно занимала Клити, а она стояла у камина, там, куда не достигал
свет  горящих  поленьев),  и  слушала  его  голос,  как тридцать лет назад в
апрельский  день своей юности слушала его Эллен; он говорил не обо мне, не о
любви  и  не  о  свадьбе  и  далее  не  о себе; это была не речь нормального
человека,  он обращался не к другим нормальным людям, а к темным силам рока,
которые  он сам же вызвал к жизни и которым теперь сам бросил дерзкий вызов;
это  была  неуемная  похвальба  безумца,  одурманенного сном о прежней целой
Сатпеновой  Сотне, которой теперь не существовало (и больше никогда не будет
существовать  в  действительности),  как  это  было  в тот день, когда Эллен
впервые  о  ней  услышала,  как  будто,  снова  надев  кольцо на палец живой
женщины,  он  повернул  время  на двадцать лет назад, сумел его остановить и
заморозить.  Да. Я сидела, слушала его голос и говорила себе: "Ведь он сошел
с  ума.  Он  назначит,  эту  свадьбу на сегодня; сам и священник и жених, он
совершит  свой собственный обряд и со свечой в руке произнесет свое безумное
благословенье;  но и я тоже сошла с ума, ибо я дам согласие, покорюсь, стану
его  сообщницей  и  брошусь  в  пропасть". Нет, я не ищу себе оправданий, не
взываю к жалости. Если в ту ночь я спаслась (а я действительно спаслась; мне
была уготована иная, еще более горькая участь, которая постигнет меня позже,
когда  у  нас...  то  есть  у  меня  не будет никаких оснований ссылаться на
захваченную врасплох докучную предательскую плоть), это была не моя заслуга,
я  не  сделала  для  этого  ровно  ничего, это случилось просто потому, что,
водворив  на  место кольцо, он тотчас перестал на меня смотреть или, вернее,
смотрел так же, как все предыдущие двадцать лет; словно он на короткое время
вновь обрел рассудок, как это бывает с безумцами, да и нормальных людей тоже
порою  охватывают  приступы  безумия,  чтобы они не забывали о своем здравом
рассудке.  И даже более того. Он уже три месяца ежедневно меня видел, хотя и
вовсе  на  меня  не  смотрел,  ибо  я попросту составляла часть триумвирата,
принимавшего  его  молчаливую  грубоватую  мужскую  благодарность если не за
жалкие спартанские удобства, которые мы ему доставляли, то, по крайней мере,
за  возможность  и  дальше  жить  в своем безумном сне. Однако следующие два
месяца  он  меня  даже  и  совсем  не видел. Скорее всего потому, что он был
слишком  занят,  а после обручения (если предположить, что именно этого он и
хотел)  ему  уже  незачем  было со мною видеться. Разумеется, незачем - ведь
даже  день  свадьбы  не  был  назначен.  Казалось,  будто того вечера вообще
никогда  не было, не существовало. Меня могло вообще никогда не быть в доме.
Хуже  того, я могла уехать, возвратиться к себе домой, а он бы этого даже не
заметил.  Я  (не  знаю,  что  ему было от меня нужно, во всяком случае, не я
сама,  не  мое присутствие, скорее чтобы я просто существовала; ему было все
равно,  кто  сыграет  эту  роль  - Роза ли Колдфилд или любая другая молодая
женщина,  не состоящая с ним в кровном родстве; однако и тут я должна отдать
ему  должное:  он ни разу не подумал о том, что позже предложил мне сделать,
ни  разу  до  той  минуты, когда он сам об этом объявил, - я знаю, что он не
стал  бы  откладывать  это предложение не только на два месяца, но даже и на
два  дня)...  мое  присутствие  было  для него всего лишь отсутствием черной
трясины,  густых непроходимых дебрей и лиан для человека, который пробирался
сквозь  болото  без  всякой  надежды, без света, руководимый и движимый лишь
одной  несокрушимой  стойкостью  непораженья,  и  вдруг наткнулся на твердую
сухую   землю,  увидел  солнце,  вдохнул  воздух  -  если  для  него  вообще
существовало  солнце,  если  кто-то  или  что-то могло затмить ослепительное
сиянье  его безумия. Да, он был безумен, но не настолько уж безумен. Ибо и в
злодействе  есть  целесообразность:  вор, жулик, даже убийца руководствуются
правилами  более  строгими,  чем сама добродетель, так почему бы не иметь их
безумию?  Если  он  был  безумцем,  то сумасбродной была лишь его неотвязная
мечта,  а  не  образ  действий;  тот, кто посулами и увещаньем мог заставить
людей  вроде Джонса трудиться в поте лица, не был безумцем; тот, что чурался
белых  балахонов  и  скачущих в ночи галопом лошадей, при помощи которых его
прежние  знакомцы,  если  не  друзья,  пытались избавиться от разъедавшей их
гнилостной  язвы  пораженья,  не  был  безумцем;  а разве безумным был план,
посредством   которого   он  ухитрился  по  самой  дешевой  цене  заполучить
единственную  женщину,  способную  стать  его  женой,  и притом единственным
способом,  сулившим успех? - нет, только не безумцем, ибо ведь и в безумии и
даже  в  маниакальной  одержимости  есть  нечто,  чего, ужаснувшись дела рук
своих,  бежит сам Сатана и, что вызывает сострадание господа бога - какая-то
ничтожная  искорка, какая-то частичка, способная облегчить участь и искупить
грехи  наделенной  даром  речи,  зрением,  слухом,  обонянием и вкусом живой
плоти,  которую  мы называем человеком. Но все равно. Я расскажу вам, что он
сделал,  а  вы  судите сами. (Или, вернее, попробую вам это рассказать: ведь
существуют  вещи,  для  которых  три  слова  на три больше, чем нужно, а три
тысячи  слов  ровно на столько же меньше, и это - одна из них. Об этом можно
рассказать:  я  могу  произнести  ровно  столько  же фраз, повторить грубые,
бесстыдные  и  дерзкие  слова,  которые  произнес он, и внушить вам такой же
ужас,  возмущенье  и  смятенье,  какие охватили меня, когда я поняла, что он
имеет  в  виду; я могу произнести три тысячи фраз и оставить вам лишь тот же
вопрос:  -  почему? почему? и еще раз почему? - который я задаю себе и слышу
уже почти полсотни лет.) Но я хочу, чтоб вы судили сами и сказали, была ли я
права, чтобы вы были судьей и сказали мне, права я или нет.
     Понимаете,  я  была  солнцем или думала, что я им была - ведь я верила,
что в безумии есть хоть искорка, хоть частичка божественного огня, если даже
само  безумие  не  знает  слов для обозначения ужаса и жалости. Был на свете
людоед  моего детства; еще до моего рождения он утащил в свое мрачное логово
мою  единственную  сестру  и  породил  двоих  маленьких получудовищ; меня не
поощряли,  да  я  и  сама  не  хотела  с ними дружить, словно мое запоздалое
рождение  и  одиночество  внушило  мне  предчувствие того рокового сплетения
судеб,  предупредило  о  той  роковой  зловещей катастрофе еще прежде, чем я
узнала  слово  "убийство"  -  и я его простила; был призрак, который ускакал
верхом под знаменем и (был то демон или нет) мужественно нес свой крест; и я
не только простила, я его уничтожила, ибо пять лет спустя людоед возвратился
в  своем  прежнем  обличье,  каким  он жил в памяти, протянул руку и сказал:
"Поди  сюда",  как  говорят  собаке,  и як нему пошла. Да, то же тело, то же
лицо,  с  тем  же  именем  и памятью: он даже правильно запомнил, кого и что
(кроме  меня; и разве это не было еще одним доказательством?) он покинул и к
чему  возвратился,  но  теперь  то был уже не людоед - бесспорно, злодей, но
смертный,  способный  ошибаться злодей, внушающий скорее жалость, чем страх,
но не людоед; бесспорно, безумец, но я сказала себе: разве безумец не жертва
собственного безумия? Быть может, это вовсе не безумие, а отчаяние одиночки,
вступившего  в  титаническую  схватку  с  одиноким,  обреченным, неукротимым
духом,  но  уж никак не людоед, ибо он погиб, исчез, быть может, поглощенный
парами  серы  и  огнем  среди  унылых  скалистых  утесов  воспоминаний моего
одинокого детства, воспоминаний, а может быть, забвенья; я была тем солнцем,
я  думала,  что  он  (после  того  вечера  в комнате Джудит) не забыл о моем
существовании,  а  просто  сам  не  отдает себе отчета в своих чувствах, как
вырвавшийся  из  болота путник, который снова почуял под собою землю, увидел
свет  и солнце, но понял лишь, что больше нет болота и тьмы; я думала, что в
чужой,  не родственной крови таятся чары, которые мы называем бледным словом
"любовь",  что  она  станет,  сможет стать ему солнцем (хоть я была моложе и
слабее),  в  лучах  которого  ни  Джудит,  ни  Клити  не смогут отбросить ни
малейшей  тени;  да,  я  была  моложе  их  всех,  но зато мой не исчисляемый
временем,  не поддающийся измерению возраст придавал мне силы, и потому я, и
только я одна, могла сказать ему: "О безумный сумасбродный старик, я сделана
не  из  того,  о  чем ты грезишь, но я дам тебе воздух и вольный простор для
твоих  лихорадочных  снов".  А  потом  как-то  среди  дня - да, то была сама
судьба:  среди  дня,  среди  дня,  среди дня - понимаете? - умерли надежда и
любовь,  умерли гордость и достоинство, умерло все, и осталось только вечное
негодование,  ужас  и  недоуменье, которые длятся вот уже сорок три года: он
вернулся  домой  и позвал меня, стоя на заднем крыльце, он громко звал меня,
кричал  до  тех  пор, пока я не спустилась вниз; да, да, я вам уже говорила,
что он вовсе не думал об этом до той самой минуты, бесконечно долгой минуты,
вместившей  в  себя  все  расстояние между домом и местом, где он находился,
когда  это  пришло  ему в голову; и вот еще одно совпадение - это было в тот
самый  день,  когда  он  определенно  и точно узнал, какую часть своей сотни
квадратных  миль  он сможет спасти, удержать и назвать своею в свой смертный
час  и  что  теперь  (что бы с ним ни случилось) он по крайней мере сохранит
оболочку  Сатпеновой  Сотни,  хотя  теперь  было  бы  правильнее называть ее
Сатпеновой  Единицей; он кричал и звал меня до тех пор, пока я не спустилась
вниз. Он даже не успел привязать лошадей; он стоял, небрежно накинув на руку
поводья  (на  этот  раз он не положил руки мне на голову), и говорил со мной
такими  грубыми  бесстыдными  словами,  точно  советовался  с  Джонсом или с
кем-либо еще насчет кобылы, коровы или суки.
     Вам,  наверное,  уже рассказали, как я вернулась домой. Да, да, я знаю:
"Роза  Колдфилд  зарыдала,  был  мужчина  -  потеряла";  да,  да, я знаю (но
доброжелательно,   они   исполнены   доброжелательности):   Роза   Колдфилд,
несчастная,   жалкая,  одинокая  сиротка  по  имени  Роза  Колдфилд  наконец
обручилась  и  тем  избавила город и округ от необходимости ее кормить; вам,
наверное,  уже  рассказали, как я отправилась туда жить до конца дней своих,
якобы  усмотрев  в  преступлении  племянника  перст  божий, повелевающий мне
исполнить  последнюю  волю  умирающей  сестры и спасти хотя бы одну из двоих
детей,  которых она сама обрекла на гибель уже при зачатии, на самом же деле
-  чтобы находиться в доме, когда он вернется, - будучи демоном, он неуязвим
для  пуль  и  ядер  и  потому непременно вернется; они вам рассказали, что я
ждала  его,  потому  что  была  еще молода (и не похоронила свои надежды под
сенью знамен и под звуки горна), что я созрела для замужества именно здесь и
теперь,  когда  большая  часть  молодых  людей погибла, а все, кто остался в
живых, либо стары, либо давно женаты, либо устали, слишком устали для любви;
меж тем как он - самый завидный и единственно возможный для меня жених: ведь
в  том  окружении,  где даже в лучшем случае и в мирное время мои виды и так
были  бы ничтожны, потому что я не только не была богатой и знатной южанкой,
а  напротив,  весьма  скромной молодой особой, чье происхождение и состояние
недвусмысленно говорили сами за себя - будь я дочерью богатого плантатора, я
могла  бы  выйти чуть ли не за кого угодно, но как дочь мелкого лавочника не
могла  даже позволить себе принять в подарок букет цветов почти ни от кого и
потому  была  обречена  в  конце  концов  выйти замуж за первого попавшегося
приказчика  из  лавки  своего отца... Да, они, наверное, уже рассказали вам:
она  была  молода  и  похоронила  свои  надежды лишь на ту ночь, что длилась
четыре  года, когда при свете затененной бессонной свечи увековечивала Войну
и  завещанные,  ею  страдания,  несправедливость  и горе на обратной стороне
страниц  старого гроссбуха, тайком вдыхая вместо воздуха смертоносные миазмы
вожделенья,  ненависти  и  убийства; они, наверное, уже вам рассказали: дочь
скрывшегося от военной службы человека, которому суждено было стать демоном,
злодеем,  она имела все основания ненавидеть своего отца - ведь если б он не
умер  у себя на чердаке, ей не пришлось бы искать в Сатпеновой Сотне защиты,
крова  и хлеба; а если бы ей не пришлось есть хлеб Сатпена и прикрывать свою
наготу его одеждой (даже если она и помогала работать на огороде и ткать) до
тех  пор,  пока  простая справедливость не потребовала уступить ему во всем,
что не угрожало ее чести, она не обручилась бы с ним; а если бы она с ним не
обручилась,  ей  бы  не  пришлось  сорок  три  года подряд бессонными ночами
спрашивать   себя:   Почему?   Почему?  Почему?  словно  она  даже  ребенком
бессознательно  была  права в своей ненависти к отцу, и потому эти сорок три
года  бессильного  невыносимого  возмущения  коварная, глумливая, бесплодная
природа  мстила  ей за ненависть к тому, кто дал ей жизнь. Да, Роза Колдфилд
наконец  обручилась,  а  ведь если б сестра не оставила ей в наследство хоть
какое-то  подобие крова и родни, она могла бы стать обузой для города; и вот
теперь  Рози  Колдфилд  зарыдала,  был  мужчина  -  потеряла; Роза Колдфилд,
которая,  возможно, была права, да только женщинам мало того, что они правы;
они  скорее  предпочтут  быть неправыми, нежели удовлетвориться только своею
правотой;  им надо, чтобы свою неправоту признал мужчина. И именно этого она
ему  не  может  простить  -  не оскорбленья, не того, что она его бросила, а
того,  что  он  умер.  Да,  да, я знаю, знаю, как два месяца спустя им стало
известно, что она собрала свои пожитки (то есть снова надела шляпу и шаль) и
возвратилась в город жить в пустом доме, где умерли ее родители и куда время
от  времени  будет  заглядывать  Джудит,  чтоб  привезти  ей  кое-что из тех
съестных припасов, которые имелись в Сатпеновой Сотне и которые лишь крайняя
нужда,  лишь  присущая  плоти  необъяснимая,  упрямая  животная воля к жизни
заставляли  ее  (мисс  Колдфилд)  принимать.  Что и говорить - действительно
крайняя,  ибо  теперь  весь  город  - проезжие фермеры, чернокожие служанки,
спешащие  поутру на кухни белых, - увидит, как она задолго до рассвета будет
собирать  зелень  в  чужих  огородах,  будет  вытаскивать  ее  сквозь щели в
заборах,  потому  что  у  нее  нет  ни  своего  огорода, ни семян, чтобы его
засевать,  ни  орудий,  чтобы  его  обрабатывать,  даже если бы она толком и
знала, как это делается: ведь, поработав всего лишь год на огороде, она была
в  этом  деле  сущим  новичком  и  к тому же вряд ли стала бы разводить свой
собственный  огород,  даже если б и умела; она будет просовывать руку сквозь
забор  и  собирать  овощи, хотя соседи охотно пригласили бы ее зайти и взять
их,  они  бы  даже собрали овощи и прислали их ей сами, потому что не только
судья  Бенбоу,  но  и  многие  другие  по  ночам  оставляли у нее на крыльце
корзинки  с  едой.  Но  она  им этого не позволяла; она даже не пользовалась
палкой,  чтобы  достать овощи, до которых нельзя было дотянуться рукой - ома
грабила   лишь  на  длину  невооруженной  руки  и  этот  предел  никогда  не
переступала.  Она  выходила на добычу, пока город еще спал, но не из страха,
что  кто-нибудь  увидит,  как  она  ворует  овощи,  -  ведь если б у нее был
черномазый  слуга,  она отправила бы его средь бела дня на любой огород, как
воспетые  ею  в  стихах  герои-кавалеристы  отправляли  на фуражировку своих
солдат.  Да, Рози Колдфилд зарыдала, был жених, но потеряла (да, да, они вам
это  расскажут);  нашла  жениха,  но  он  ее  оскорбил, услышала что-то и не
простила;  не столько за то, что это было сказано, сколько за то, что кто-то
посмел  про  нее такое подумать; и потому, когда она это услышала, ее словно
громом поразило, и она поняла, что он, наверное, носился с этой мыслью целый
день,  неделю, возможно, даже целый месяц, что он каждый день смотрел на нее
с  этой мыслью, а ока даже и не знала. Но я его простила. Вам будут говорить
совсем  другое, но я его простила. А почему бы нет? Мне было нечего прощать;
я его не потеряла, потому что он мне никогда не принадлежал - какой-то комок
грязи  вошел  в мою жизнь, сказал мне нечто такое, чего я никогда не слыхала
прежде  и  никогда не услышу вновь, а потом вышел вон, и все. Он никогда мне
не принадлежал, и уж во всяком случае в том грязном смысле, который вы этому
слову придаете и, быть может, думаете (но тут вы ошибаетесь), что придаю и я
сама. Это не имело значения. Суть оскорбленья заключалась совсем не в том. Я
хочу  сказать,  что он никогда не принадлежал никому и ничему на этом свете,
не  раньше  и  не  позже,  он не принадлежал даже Эллен, даже внучке Джонса.
Потому что он никак не воплотил себя на этом свете. Он был ходячей тенью. Он
был  слепым,  как летучая мышь, фантомом, перевернутым зеркальным отраженьем
своих   адских  мук,  выброшенным  из-под  земной  коры  лучом  дьявольского
волшебного  фонаря; верша свой путь небытия из бездны темного хаоса в бездну
темной  вечности,  он постепенно (вы замечаете эту постепенность?) спускался
все  ниже  и  ниже,  цепляясь, пытаясь уцепиться своими призрачными тщетными
руками  за  все,  что  могло  -  как  он  надеялся  - его задержать, спасти,
остановить  -  за Эллен (вы замечаете эти вехи?), за меня и, наконец, за эту
безотцовщину,  за  это  дитя единственной дочери Уоша Джонса, которая, как я
однажды  слышала,  умерла  в  каком-то мемфисском борделе, - пока наконец не
обрел  избавление  (если  не  мир и покой) в ударе ржавой косы. Об этом меня
тоже  оповестили,  поставили в известность - правда, на этот раз не Джонс, а
кто-то другой, кто из любезности зашел ко мне сказать, что он умер. "Умер? -
вскричала я. - Ты умер?! Ты лжешь, ты не умер; небеса не смогут, преисподняя
не  посмеет тебя принять!"} Но Квентин ее не слушал, ибо в ее рассказе также
было  нечто,  чего  и  он  не мог переступить - эта дверь, а за дверью топот
бегущих  по  лестнице ног, словно продолжение того глухого выстрела; эти две
женщины, негритянка и белая девушка в одной рубашке (сшитой из мешков из-под
муки,  если  в  доме  еще  была  мука,  из оконных занавесок, если ее уже не
стало),  они  оцепенели, они глядят на дверь; на кровати аккуратно рассте