лен
кусок затейливого затканного старинного атласа в пене кремовых кружев; белая
девушка   поспешно   хватает  его,  прижимает  к  груди;  дверь  с  грохотом
распахивается,  и  перед  нею  предстает  ее  брат  -  с непокрытой головой,
лохматые,   расчесанные  штыком  волосы  падают  на  небритые  впалые  щеки;
залатанный  выцветший  мундир;  пистолет в небрежно повисшей руке; и вот они
оба, брат и сестра, как две капли воды похожие друг на друга, словно разница
полов  лишь подчеркивает это порожденное общностью крови, до ужаса странное,
почти невыносимое сходство, сошлись грудь с грудью, как два борца, и бросают
друг  другу  в  лицо  короткие,  резкие, словно пощечины, фразы, и ни тот ни
другая не делает даже попытки отвести удар.
     {Теперь ты не можешь выйти за него замуж!
     Почему я не могу выйти за него замуж?
     Потому что он умер.
     Умер?
     Да. Я его убил.}
     Он  (Квентин)  не  мог  через это переступить. Он даже ее не слушал; он
только проговорил:
     - Сударыня? Что? Что вы сказали?
     - В этом доме что-то есть.
     - В этом доме? Так ведь это Клити. Разве она?..
     -  Нет. В нем что-то живет. Оно там прячется. Оно уже четыре года живет
спрятанное в этом доме.






VI


     На  рукаве  пальто  Шрива был снег, снег таял; Шрив был без перчаток, и
его квадратная, заросшая светлыми волосками рука покраснела от холода. Потом
на  столе  под  лампой  на раскрытом учебнике забелел прямоугольный конверт;
Квентин   увидел   сначала   знакомый   расплывчатый  штемпель  {Джефферсон,
Миссисипи,  10  янв.  1910},  а  затем,  развернув письмо, написанные тонким
наклонным  отцовским  почерком  слова  {Дорогой  сын};  они напомнили ему то
унылое  пыльное  лето,  когда  он  готовился в Гарвард, и вот теперь письмо,
написанное  рукою отца, легло на освещенный лампой чужой стол в Кембридже и,
преодолев  чужие  суровые  снега Новой Англии, принесло из Миссисипи сюда, в
эту  чужую  комнату,  те  унылые  летние  сумерки  -- глицинию, запах сигары,
светлячков:
     {Дорогой сын,
     вчера  похоронили  мисс  Розу  Колдфилд.  Почти две недели она была без
памяти  и  два  дня  назад  умерла,  не  приходя  в сознание, и, говорят, не
испытывая  боли,  хотя  непонятно, что это значит -- мне всегда казалось, что
безболезненною  смертью  можно  назвать  лишь ту, которая отнимает рассудок,
нападая  неожиданно,  так  сказать, с тыла -- ведь если смерть нечто большее,
нежели  короткое  своеобразное эмоциональное состояние и скорбь оставшихся в
живых,  она  должна  быть коротким и столь же своеобразным состоянием самого
умирающего.  И если что-либо может причинить любому рассудку, превосходящему
рассудок  ребенка  или  кретина,  страдание  более  сильное, чем медленное и
постепенное  приближение того, что этот рассудок за долгий период смятения и
ужаса научился считать безвозвратным и жалким концом, то я такого не знаю. И
если можно обрести покой, избавиться от боли, освободившись от непреходящего
чувства  жестокой  обиды,  которое  сорок  три  года  было спутником, хлебом
насущным, огнем и всем прочим, то и такого я тоже не знаю...}
     ...письмо принесло с собой тот сентябрьский вечер (и ему скоро придется
сказать,  объяснить:  "Нет,  не тетка, не кузина, не дядя, просто Роза, Мисс
Роза  Колдфилд,  старая  дама, которая умерла молодой от негодования однажды
летом  в  1866  году",  а  потом  Шрив  спросил: "Значит, она тебе не родня,
никакая  не  родня;  значит, на Юге все-таки был хоть один Баярд и хоть одна
Джиневра,  которые  тебе  не  родня?  Тогда почему она умерла?", причем Шрив
спрашивал  это  уже не в первый раз; начиная с сентября, все в Кембридже уже
не  раз  его  просили:  {Расскажи  о  Юге.  Что там происходит. Что люди там
делают.  Почему  они  там  живут.  Почему  они  вообще  живут)}... тот самый
сентябрьский  вечер,  когда  мистер  Компсон  наконец перестал говорить и он
(Квентин)  смог  наконец  уйти  от отцовских рассказов, потому что пора было
ехать,  а  вовсе  не  потому,  что  он  уже все выслушал -- ведь он даже и не
слушал, ведь все еще оставалось что-то, чего он так и не мог переступить: та
дверь;   то   изможденное,   трагически   самозабвенное  юное  лицо,  словно
трагическая  маска  в студенческом спектакле, словно университетский Гамлет,
которого  пробудил  от  беспамятства опустившийся занавес, и он, спотыкаясь,
бежит  с  пыльной  сцены,  откуда  вся  труппа ушла еще в день прошлогоднего
торжественного выпуска; сестра, что смотрит на него, прикрывшись подвенечным
платьем,  которое  она  никогда  не наденет и даже не сможет дошить -- и оба,
словно пощечины, бросают в лицо друг другу двадцать пять слов, большая часть
которых  повторяется  по  нескольку  раз, так что суть составляют всего лишь
каких-нибудь десять -- двенадцать.
     На  ней (на мисс Колдфилд) была шаль, как и следовало ожидать, и шляпка
(некогда  черная,  она  теперь  выцвела  и отливала металлической прозеленью
старых  павлиньих  перьев),  в  руках  она  держала огромный черный ридикюль
размером  с  хороший саквояж, со всеми ключами, какие только были в доме: от
буфета,  чулана  и входной двери; одни ключи уже не поворачивались в замках,
которые,  впрочем,  мог  бы  открыть шпилькой или куском жевательной резинки
любой  ребенок;  другие  теперь  даже  не  подходили  к  замкам, для которых
предназначались,  совсем  как  престарелые супруги, которым давно уже нечего
друг  с  другом  делать  и  не о чем говорить и у которых не осталось ничего
общего,  кроме  массы  воздуха,  который  они  вытесняют  и которым дышат, и
равнодушной  многотерпеливой земли, что несет на себе их тяжесть. Тот вечер,
те  двенадцать  миль  позади  упитанной кобылы в пыли безлунной сентябрьской
ночи;  деревья  вдоль  дороги  не  стоят,  не  тянутся  ввысь,  как подобает
деревьям,  а  осели, прижались к земле, словно гигантские птицы; их тяжелые,
покрытые толстым слоем двухмесячной пыли лохматые листья трепыхаются, словно
перья  клохчущих  кур;  придорожные  кусты тоже покрыты тягучей, как резина,
слившейся  от  жары  пылью,  и  если  смотреть на них сквозь пыльное облако,
окутавшее  лошадь  и  повозку,  они  кажутся  сгустками  какого-то  твердого
вещества,  что  стойко  и  неуклонно  поднимается вертикально вверх в некоем
древнем  вулканическом,  лишенном кислорода жидком праэлементе; туча пыли, в
которой  движется  повозка, не рассеивается, потому что ее поднял не ветер и
держит  ее  на  весу  не  воздух, она возникла, материализовалась вокруг них
мгновенно  и навеки -- один кубический фут пыли на один кубический фут лошади
и  повозки  --  она  ползет  под окаймленной клочьями ветвей бескрайнею далью
плоских,  черных,  густо  утыканных  свирепыми  звездами  небес; облако пыли
движется  вперед,  окутывая  их  -- оно не то чтобы грозит, оно скорее мягко,
ласково,  чуть  ли  не дружески предупреждает, словно говоря: {Езжайте, если
хотите.  Но  я  приду туда раньше; сгустившись перед вами, я приду первым; я
поднимусь, тихонько заберусь под копыта и колеса, и вы не достигнете цели, а
просто  скатитесь  в  долину, и перед вами разверзнется глухая непроницаемая
ночь, и тогда вам не останется ничего другого, кроме как возвратиться назад,
и  потому  я советую вам не ехать, а сразу же повернуть обратно, и пусть все
остается, как прежде}; он (Квентин) был с этим совершенно согласен, он сидел
в  повозке  рядом с неукротимой, маленькой, как кукла, старухой, сжимавшей в
руках  ситцевый  зонтик;  он  вдыхал  сгущенный зноем запах старого женского
тела,  сгущенный зноем запах нафталина в слежавшихся складках старой шали; у
него  было  такое  чувство, словно он превратился в электрическую лампочку и
состоит из одной только крови и кожи -- повозка приводила в движение так мало
воздуха,  что  он не давал никакой прохлады, вызывала у него внутри так мало
движения,  что кожа перестала выделять пот; он думал {О господи, не допусти,
чтобы мы нашли того человека или то, что там находится; не допусти, чтобы мы
хотя бы даже попытались, рискнули нарушить его покой} (и опять голос Шрива:
     -- Подожди. Подожди. Ты хочешь сказать, что эта старушенция, эта тетушка
Роза...
     -- Мисс Роза, -- поправил Квентин.
     -- Ладно ладно... что эта старая дама, эта тетушка Роза...
     -- Говорят тебе, мисс Роза.
     --  Ладно ладно ладно... что эта старая... эта тетушка Ро... Ладно ладно
ладно  ладно...  что  она там не была, что она сорок три года не переступала
порога  этого  дома  и,  однако,  не  только  утверждала,  будто  там кто-то
скрывается,  но  нашла  человека,  который  ей  поверил,  который  в полночь
отправился  на  повозке  за эти двенадцать миль, чтобы узнать, права она или
нет?
     -- Да, -- отвечал Квентин.
     --  Что  эта  старушенция,  которая  выросла в доме, напоминавшем битком
набитый  мавзолей,  где ей только и было заботы, что тихо и мирно ненавидеть
своего  отца,  тетку  и  мужа  сестры,  в ожидании дня, когда они докажут не
только  самим  себе,  но  и  всему  свету,  что она была права. И вот в одну
прекрасную ночь тетка спустилась по водосточной трубе и удрала с барышником,
и,  значит,  насчет  тетки  она  была права и тут все вышло, как она хотела;
потом  ее  отец  заколотил  себя гвоздями на чердаке, чтобы его не забрали в
армию  бунтовщиков,  и  умер с голоду, и значит, тут тоже все вышло, как она
хотела, не считая неизбежной возможности, что, когда для него настанет время
признать  ее правоту, он окажется не в состоянии говорить или не найдет себе
слушателя,  и вышло, что насчет отца она тоже была права: ведь если бы он не
разозлил  генерала  Ли  и Джефа Дэвиса, ему не пришлось бы заколачивать себя
гвоздями  и умирать, а если б он не умер, он не сделал бы ее сиротою и нищей
и  не  поставил  бы  в  такое  положение,  в  котором  ей  могли нанести эту
смертельную  обиду;  и  насчет  зятя  она  тоже  была права: ведь не будь он
демоном,  его  детей  не нужно было бы от него защищать, и ей не пришлось бы
туда ехать, и тогда старик не обманул бы ее, и ей не пришлось бы вместо роли
Кассандры  при  овдовевшем Агамемноне играть пылкую, но нетронутую Тисбу при
дряхлом  подагрическом  Пираме, который явился перед ней незваным апрельским
многоликим  демоном  и предложил зачать от него ребенка на пробу, и если это
будет мальчик, то они поженятся, и тогда первый порыв негодования и ужаса не
унес  бы  ее обратно в город, и ей не пришлось бы на рассвете воровать овощи
сквозь дыры в дощатых заборах, что было для нее горше желчи и полыни. Но тут
все  вышло  совсем не так, как она хотела, и притом навсегда -- она ведь даже
не  могла  про  это  рассказать, и все из-за того, кем была ее преемница, не
из-за  того,  что  стоило  ему  посмотреть по сторонам, как он в тот же день
нашел ей преемницу, а именно из-за того, кем эта преемница была; из-за того,
что  она  вообще  могла  попасть  в такое положение, при котором возникла бы
возможность   или   необходимость   отказаться  от  обязанностей,  какие  ее
преемница,  пусть даже по мнению демона, была достойна выполнять; нет, вышло
совсем  не  так,  как  она хотела, ибо когда для него настало время признать
свою  неправоту,  с  ним получилась бы та же незадача, что и с ее отцом -- он
тоже  был  бы мертв; ведь она, без сомнения, предвидела эту косу, хотя бы по
одному тому, что коса будет последним оскорблением и афронтом, как молоток и
гвозди  в случае с ее отцом; эту косу, этот символический лавровый венец еще
одной  победы  королевы-смерти,  эту ржавую косу, которую сам же демон двумя
годами  раньше  одолжил  Джонсу, чтобы тот мог скосить сорную траву у дверей
лачуги  и  тем  расчистить  дорогу  для случки, -- это ржавое лезвие, которое
ежедневно  украшалось  новой яркой лентой или дешевыми бусами, в которых она
(как  бишь  она  ее называла? потаскушка? нет, как-то иначе) щеголяла, -- эта
коса,  этот символический образ, из-за которого он, даже мертвый, когда сама
земля отказалась его носить, все еще продолжал над нею глумиться?
     -- Да, -- сказал Квентин.
     --  Что  этот  Фауст,  этот  демон, этот Вельзевул сбежал от мимолетного
огненного  взгляда  своего  разгневанного  и  возмущенного сверх всякой меры
Кредитора,  удрал  и  укрылся  в  респектабельности,  словно шакал под кучей
камней,  --  так  ей  показалось сначала, пока она не поняла, что он вовсе не
скрывался,  даже и не думал скрываться, а просто строил свои последние козни
и  совершал последние пакости перед тем, как Кредитор снова, на этот раз уже
окончательно,   его   настигнет;  этот  Фауст,  который  в  одно  прекрасное
воскресенье явился с парой пистолетов и двумя десятками подсобных демонов, и
выманил  у  несчастного невежественного индейца сто квадратных миль земли, и
построил  на  этой  земле  самый  большой  дом  на  свете,  и уехал с шестью
фургонами,  и вернулся с хрустальными гобеленами и веджвудскими стульями для
этого дома, и никто не знал: то ли он ограбил еще один пароход, то ли просто
выкопал из тайника еще небольшую часть прежней добычи; который прятал рога и
хвост  под  человеческой одеждой и касторовой шляпой; который выбрал (купил,
перехитрив  при этом своего будущего тестя, так ведь?) себе жену, после того
как  три  года изучал, взвешивал и сравнивал -- не из самых родовитых местных
фамилий,  а  из  менее  знатных,  чье  положение  в  обществе было подорвано
настолько,  что  он  не рисковал получить за невестой манию величия, которую
еще  не  готов  был  претворить в действительность, однако же и не настолько
подорвано,  чтобы  она  не  сумела  разобраться в купленных им новых ложках,
кожах  и  вилках,  жену,  которая  не только укрепит его убежище, но сможет,
захочет  и в самом деле родит ему двоих детей, чтобы они сами и их потомство
стали  щитом  и опорой хрупких костей и утомленной плоти старика в тот день,
когда  Кредитор  в  последний раз его настигнет и ему не удастся уйти; и вот
пожалуйста  ---  дочь  влюбляется,  а  сын, орудие и живая преграда между ним
(демоном)  и  рукой  Кредиторова  шерифа,  пока  сын  не  женится  и  тем не
застрахует  его  вдвойне  и с ежегодным приростом; и после всего этого демон
вдруг ни с того ни с сего делает полный поворот крутом и выгоняет из дому не
только   жениха,   но  и  сына  и  настолько  его  развращает,  обольщает  и
гипнотизирует,  что тот берет на себя роль вооруженной пистолетом негодующей
отцовской  руки,  когда  возникает  угроза  прелюбодеяния,  так что пять лет
спустя демон возвращается с войны и видит: то, чего он добивался, свершилось
окончательно  и  бесповоротно  --  сын бежал навсегда под угрозой петли, дочь
обречена  остаться  старой девой, -- и, не успев еще вынуть ногу из стремени,
он  (демон)  берется  за дело и снова обручается, чтобы заместить потомство,
надежды на которое он сам же уничтожил?
     -- Да, -- сказал Квентин.
     -- Он возвращается домой и видит, что его надежды на потомство рухнули --
о  чем  позаботились  его  дети; что его плантация разорена, на невспаханных
полях  пышно разрослись сорняки; что судебные исполнители Соединенных Штатов
засеяли  их налогами, сборами и штрафами; что все его черномазые сбежали -- о
чем  позаботились  явки; и можно подумать, что теперь он наконец угомонится,
но  не  тут-то  было:  не  успев  еще  вынуть ногу из стремени, он не только
предпринимает   попытку  привести  свою  плантацию  в  прежнее  состояние  --
возможно,  надеясь  сбить с толку Кредитора, чтобы тот думал, будто он тешит
себя  иллюзией, что время еще не вышло и ничто не изменилось, хотя ему скоро
стукнет  шестьдесят,  а  тем  временем  родить  себе  для  опоры новую ораву
ребятишек,  но  выбирает  для этой цели последнюю женщину на земле, какую он
только  мог  бы  к  этому  склонить,  эту тетушку Ро... ладно ладно ладно...
которая  его ненавидит, которая всю жизнь его ненавидела; однако он выбирает
именно  ее, с какой-то невероятной дерзостью, словно отчаянная уверенность в
собственной неотразимости или неуязвимости составляет часть платы за что-то,
проданное  им Кредитору; что именно -- неизвестно, но только не душу, ибо, по
словам  старухи,  души  у  него  не было никогда; он делает ей предложение и
получает  согласие,  а  три  месяца  спустя, хотя дата свадьбы так и не была
назначена,  да  и  о женитьбе с тех пор тоже ни разу не заходила речь, в тот
самый  день,  когда  он точно выясняет, что сможет сохранить по крайней мере
часть  своей  земли  и  какую  именно, он подходит к ней и предлагает вместе
родить  парочку щенят, с дьявольскою хитростью прибегнув к уловке, к которой
мужья  и  женихи  пытаются  прибегать  уже  десять  миллионов лет, к уловке,
которая,  не  причиняя  ей  вреда и не давая оснований возбудить против него
судебное   преследование,   не   только  сдует  с  голубятни  эту  маленькую
обитательницу   мира   грез,   но  окончательно  и  бесповоротно  свяжет  ее
супружескими  узами  (а  ему,  жениху или супругу, она благополучно наставит
рога,  еще не успев опомниться) с бестелесным призраком негодования и мести.
Он  произнес  эти  слова  и  освободился,  навеки  освободился от угрозы или
вмешательства  со  стороны  кого  бы  то  ни  было  -- ведь теперь он наконец
избавился  от  последнего  родственника  своей  покойной жены, теперь он был
свободен: сын бежал в Техас, в Калифорнию, может, даже в Южную Америку; дочь
обречена остаться старой девой и до самой его смерти (после это уже не будет
иметь  значения)  жить  в этом гниющем доме, заботиться о нем и кормить его,
разводить кур и выменивать яйца на одежду, которой они с Клити не могли сами
сшить,  так  что теперь ему незачем даже быть демоном, теперь он стал просто
безумным  и  бессильным  стариком,  который  наконец  понял, что его мечты о
восстановлении  Сатпеновой  Сотни  не  только  тщетны,  но  то,  что  от нее
осталось,  никогда  не  сможет  прокормить ни его, ни его семью, и потому он
открыл  придорожную  лавчонку,  где  торговал  лемехами для плугов, вожжами,
керосином,   ситцем,  дешевыми  лентами  и  бусами,  где  покупателями  были
освобожденные негры и белая (как это, напомни мне это слово -- белая...? -- ах
да, белая шваль), а приказчиком Джонс, и кто знает, может, он и лелеял мечту
посредством  этой  лавки разбогатеть и заново возродить свою плантацию: ведь
он уже дважды сумел спастись -- один раз он попался, но потом его выпустил на
свободу  Кредитор,  который заставил его детей уничтожить друг друга, прежде
чем  у  него  появилось  потомство,  и он решил, что, может, зря вырвался на
свободу,  и  потому снова залез в кабалу, а потом решил, что это напрасно, и
снова  выбрался  из  кабалы,  после чего сделал крутой поворот и заплатил за
новую  кабалу  бусами, ситцем и полосатыми леденцами со своих же собственных
прилавков и полок?
     -- Да, -- сказал Квентин. {Он говорит совсем как отец} подумал он, бросив
мимолетный взгляд (лицо его было спокойно, безмятежно, даже, как ни странно,
угрюмо) на Шрива, который всем своим обнаженным лоснящимся торсом, розовым и
гладким,   как  у  ребенка  или  херувима,  почти  лишенным  растительности,
наклонился  к  лампе,  и  на  его  круглом,  как луна, румяном лице блеснули
близнецы-очки;  при  этом  он  (Квентин)  услышал  запах  сигары и глицинии,
увидел,  как  в  сентябрьских  сумерках,  вспыхивая,  мигают  светлячки.  {В
точности как отец, если бы накануне той ночи, когда я туда поехал, отец знал
об  этом  столько,  сколько  наутро  после моего возвращения} думал он {Этот
немощный  безумный  старик наконец понял, что даже демону поставлен предел в
его  способности творить зло; он наверняка увидел, что находится в положении
статистки, танцовщицы кордебалета, которой вдруг стало ясно, что музыку, под
которую  она  выделывает  свои  антраша, исполняют вовсе не труба, барабан и
скрипка,  а  календарь  и  часы; сам наверняка увидел, что напоминает старую
изношенную  пушку,  которой вдруг стало ясно, что она может произвести всего
лишь  один  оглушительный  выс