, сам Сатпен. Зато я знаю, кто его отверг. Казалось, тетка
теперь  твердо решила навязать городу не только Сатпена, но и самую свадьбу.
Весь  следующий  день она в домашнем платье и в шали ходила из дома в дом со
списком  приглашенных, а за нею плелась одна из двух колдфилдовских служанок
(слуг  мужского  пола  у  него не было) -- то ли для защиты, то ли просто ее,
подобно одинокому листку, увлек за собой яростный вихрь гнева оскорбленной в
своем женском достоинстве фурии; да, и к нам она явилась тоже, хотя твой дед
и  в мыслях не имел уклониться от приглашения; насчет папы у тетки наверняка
никаких  сомнений  не было -- ведь папа помог освободить Сатпена из тюрьмы, а
впрочем,  к  этому  времени она уже скорее всего утратила всякую способность
логически  мыслить.  Папа и твоя бабушка в ту пору только-только поженились,
мама  в  Джефферсоне еще не осмотрелась, и я не знаю, что она подумала, знаю
только,  что  она  никогда  не  рассказывала,  что произошло: как совершенно
незнакомая  обезумевшая  женщина  ворвалась  в  дом  --  не  для  того, чтобы
пригласить  ее  на  свадьбу,  а чтоб сказать ей: пусть только она посмеет не
явиться,  --  после  чего выскочила вон. Мама вначале даже не могла понять, о
какой свадьбе идет речь, и когда отец вернулся, он нашел ее тоже в истерике,
и  даже  еще  двадцать  лет  спустя  мама  не  могла  сказать, что же именно
произошло.  Ничего смешного она в этом не находила. Папа, бывало, подшучивал
над  нею  по  этому  поводу, но даже и через двадцать лет, стоило ему начать
свои  шутки,  я  видел,  как  она  поднимает руку (возможно, с наперстком на
пальце), словно пытаясь защититься, и на лице ее появляется то же выражение,
какое наверняка было на нем после ухода тетки Эллен.
     В  то утро тетка обошла весь город. Это заняло не так уж много времени,
но  она не пропустила никого, и к ночи обстоятельства дела стали известны не
только  за  городом, но среди городского отребья; они проникли на извозчичий
двор  и  в  трактир  гуртовщиков,  откуда  потом на свадьбу и явились гости.
Эллен,  разумеется,  ничего  об этом не знала, равно как и сама тетка, и, уж
конечно,  не  могла  вообразить,  что  должно  было произойти, будь она даже
ясновидящей,  способной  воочию  увидеть  репетицию событий еще до того, как
наступит  их  час.  Не  то  чтобы  тетка почитала себя застрахованной против
подобных оскорблений, она просто не могла себе представить, что ее намерения
и поступки в тот день способны были вызвать какое-либо иное следствие, кроме
того,   ради  которого  она  временно  поступилась  не  только  достоинством
Колдфилдов, но и всякой женской скромностью. Я полагаю, что Сатпен мог ей об
этом сказать, но он, без сомнения, знал, что тетка ему все равно не поверила
бы.  Скорее  всего  он даже и не пытался; он просто сделал единственное, что
можно  было  сделать,  а именно: вызвал из Сатпеновой Сотни еще шестерых или
семерых  негров,  на  которых  он мог всецело положиться (кроме них он ни на
кого  положиться  не  мог),  и  вооружил  их  горящими  сосновыми ветками, с
которыми  они  и  стояли у дверей, когда к церкви подъехала коляска и из нее
вышли  жених с невестой и родственники. И тут слезы прекратились, потому что
теперь вся улица перед церковью была уставлена колясками и повозками; однако
один  только Сатпен и, быть может, еще мистер Колдфилд заметили, что хотя им
следовало  стоять  у дверей пустыми, они, наоборот, стоят на противоположной
стороне  улицы  с седоками и что теперь дорожка, ведущая ко входу в церковь,
представляет  собой  нечто  вроде  арены,  освещенной  дымящимися  факелами,
которые  негры  держат  у  себя  над  головой;  их пламя, дрожа и колыхаясь,
освещает два ряда лиц, между которыми свадьба должна пройти, чтобы попасть в
церковь.  Пока  еще  не  было  слышно  ни  свистков, ни насмешек; совершенно
очевидно, что ни Эллен, ни тетка ничего дурного не заподозрили.
     Эллен  ненадолго  вышла  из  плача, из слез, и вошла в церковь. Церковь
пока  еще  была  пуста,  если  не  считать  твоих дедушку и бабушку да еще с
полдюжины гостей, явившихся из преданности Колдфилдам, а может, просто чтобы
быть  поближе  и  не  пропустить  ничего из тех событий, которые весь город,
представленный  стоящими  в  ожидании колясками, казалось, предвидел -- равно
как  и  сам  Сатпен.  Церковь  все  еще  была  пуста  -- даже после того, как
церемония  началась и закончилась. У Эллен тоже была известная гордость или,
по  крайней  мере, то тщеславие, которое временами может заменить гордость и
силу  духа;  к тому же пока еще ничего не случилось. Толпа на улице пока еще
хранила  спокойствие,  возможно,  из  уважения  к церкви или из свойственной
англосаксам способности и даже склонности к абсолютному мистическому приятию
всякой  священной  чепухи.  Эллен,  по-видимому,  вышла  из церкви и вошла в
толпу,  все  еще  ничего  не  подозревая. Возможно, она была все еще движима
гордостью,  не позволявшей ей показывать свои слезы гостям. Она просто вошла
в  толпу,  видимо торопясь поскорее укрыться от любопытных взоров в коляске,
где  можно  было поплакать; возможно, первым предостережением послужил крик:
"Смотри,  как  бы  не попасть в нее!", потом какой-то предмет -- комок грязи,
нечистот  или  что-то  еще,  --  пролетевший  мимо,  а  возможно,  что и сами
заколыхавшиеся  огни, а потом она обернулась и увидела, что один из негров с
поднятым  факелом  вот-вот  прыгнет  в  толпу,  на  эти  лица,  и тут Сатпен
обратился к нему на том наречии, которое большая часть жителей округа до сих
пор  не  считала языком цивилизованных людей. Вот что увидела она, а вот что
увидели  другие  из  колясок,  стоявших  на  противоположной  стороне улицы:
новобрачная  бросается под защиту его руки, он загораживает ее спиной, а сам
стоит,  не  шелохнувшись  даже  тогда,  когда второй предмет (они не швыряли
ничего,  что  могло  бы  причинить  увечья,  всего лишь комья грязи и гнилые
овощи) сбивает шляпу у него с головы, а третий шлепается прямо ему в грудь --
он же стоит неподвижно, чуть ли не с улыбкой, и зубы сверкают сквозь бороду,
одним-единственным  словом  сдерживая  своих  диких  негров  (в  толпе,  без
сомнения,  были пистолеты и, уж конечно, ножи -- стоило негру прыгнуть, он не
остался  бы в живых и десяти секунд), меж тем как вокруг свадебного шествия,
казалось,  смыкаются лица -- разинутые рты, в глазах отражается пламя факелов
--  и все это колеблется, меняет очертания и исчезает в дымном сияньи горящих
сосновых  веток.  Закрыв  своим  телом обеих женщин, он отступил к коляске и
опять одним-единственным словом приказал неграм следовать за собой. Но никто
больше ничего не бросал. Очевидно, это была лишь первая стихийная вспышка, и
они  держали  наготове  еще  и  другие  предметы, а не только то, что успели
бросить.  Так  кончилась  вся  эта  история,  достигшая  высшей  точки двумя
месяцами  раньше,  когда  комитет  бдительности  проводил  Сатпена  до ворот
мистера   Колдфилда.  Ибо  люди,  из  которых  состояла  толпа  --  торговцы,
гуртовщики  и  извозчики, -- вернулись восвояси, снова укрылись в тех местах,
откуда  ради  этого  случая  вылезли,  как крысы; рассеялись, разбежались по
окрестностям  --  их  лиц  даже  Эллен не могла потом припомнить; таких людей
встречаешь  порою,  когда  они  закусывают  или просто выпивают в трактирах,
разбросанных  вдоль  безымянных  дорог  в  двадцати, пятидесяти и даже в ста
милях  от  города,  и которых потом и там не встретишь, среди них были и те,
кто приезжал в колясках и повозках поглазеть на бой гладиаторов либо являлся
в  Сатпенову Сотню с визитом либо (если это были мужчины) поохотиться на его
дичь,  лишний  раз  пообедать за его столом и при случае собраться вечером у
него  на  конюшне,  где  он  стравливал  пару  диких негров, как стравливают
бойцовых петухов, а бывало, даже выходил на ринг и сам. Все это как бы сдуло
ветром  --  но не из памяти. Сатпен не забыл этот вечер, хоть Эллен, я думаю,
могла  и  забыть, потому что она смыла его из памяти слезами. Да, теперь она
снова плакала -- уж поистине на этой свадьбе лило как из ведра.







III



     Если б он бросил мисс Розу, ей, по-моему, вряд ли захотелось бы об этом
рассказывать, {заметил Квентин}.
     --  Видишь  ли,  {сказал  мистер  Компсон}, после того, как в шестьдесят
четвертом году мистер Колдфилд умер, мисс Роза перебралась в Сатпенову Сотню
к Джудит. Ей было тогда двадцать лет, на четыре года меньше, чем племяннице,
которую  она, согласно воле умирающей сестры, намеревалась -- очевидно, путем
бракосочетания  с  Сатпеном  --  спасти  от  тяготевшего над семьею рока, чьи
замыслы  Сатпен  явно стремился осуществить. Она (мисс Роза) родилась в 1845
году,  когда  ее сестра уже семь лет была замужем и имела двоих детей, между
тем  как  родители  мисс  Розы были уже в летах (мать ее, которой, очевидно,
было  уже  лет  сорок,  умерла от родов, и мисс Роза так и не простила этого
отцу)  и  -- если считать, что мисс Роза отражала отношение своих родителей к
зятю -- они желали только мира и покоя и, вероятно, не ожидали, а быть может,
даже  и  не  хотели  еще  одного ребенка. Но она родилась, ценою жизни своей
матери, и ей никогда не суждено было об этом позабыть. Ее воспитала та самая
старая  дева -- тетка, которая пыталась навязать городу -- вопреки его желанию
--  не  только  жениха  ее  старшей сестры, но и самую свадьбу; она выросла в
замкнутой,  доступной  лишь  женщинам  масонской  ложе  и  самый факт своего
существования  считала  не  только  единственным  оправданием  жертвы  своей
матери, не только ходячим живым упреком своему отцу, но и живым обвинением --
вездесущим  и  даже не требующим личного присутствия -- всего мужского начала
(того начала, из-за которого ее тетка в тридцать пять лет все еще оставалась
девственницей).  Итак, первые шестнадцать лет своей жизни она прожила в этом
мрачном  тесном домике с отцом, которого она, сама того не зная, ненавидела,
--  с  этим  странным  молчаливым  человеком,  чьим  единственным товарищем и
другом,  казалось,  была  его  совесть, а единственным предметом забот -- его
доброе  имя  в  глазах сограждан, -- с человеком, который впоследствии запрет
себя на чердаке собственного дома и умрет голодной смертью, чтобы не видеть,
как  его  родная  земля  судорожно  отбивается  от неприятельской армии, и с
теткой,  которая  даже  десять  лет  спустя  все  еще  продолжала  мстить за
неудачную  свадьбу Эллен, набрасываясь на город и на весь род человеческий в
лице  всех  и  каждого  из его созданий -- брата, племянниц, мужа племянницы,
самой себя и так далее -- со слепою бессмысленной яростью меняющей кожу змеи.
Тетка приучила мисс Розу к мысли, что сестра ее ушла не только из семьи и из
дома,  но  и  из  самой  жизни  в  некое  подобие  замка  Синей  Бороды, где
превратилась  в  маску, которая с покорной и безнадежной тоской оглядывается
на безвозвратно утерянный мир; ее держит там взаперти, глумливо играя с нею,
точно  кошка  с  мышью,  человек,  который  еще  до  того, как она родилась,
ураганом  ворвался в ее жизнь и в жизнь всей их семьи и, опустошив и разорив
все  вокруг,  двинулся дальше. В мрачной кладбищенской атмосфере пуританской
добродетели  и оскорбленной женской мстительности протекли детские годы мисс
Розы  --  это  старческое, дряхлое, бесконечное отсутствие молодости; подобно
Кассандре,  она  подслушивала  у  закрытых  дверей,  пряталась  в полутемных
коридорах,   казалось,   дышавших   мрачными   и  черными  пресвитерианскими
предчувствиями, в ожидании младенчества и детства, коих природа предательски
ее  лишила,  наделив  отвращением  ко всему, что могло бы проникнуть в стены
этого  дома  через любого мужчину, в особенности через ее отца -- этим тетка,
казалось, наделила ее при рожденье вместе с пеленками.
     Быть  может, она видела в смерти отца и в вызванной этим необходимости,
чтобы  она  -- сирота и нищая -- обратилась за пропитанием, кровом и защитой к
своей  ближайшей  родне  --  а  этой  родней оказалась племянница, которую ее
просили  спасти,  --  быть  может,  в  этом она видела не что иное, как перст
судьбы,  предоставившей  ей  возможность  исполнить последнюю волю умирающей
сестры.   Быть   может,  она  считала  себя  орудием  возмездия:  пусть  она
недостаточно активна и сильна, чтоб вступить с ним в единоборство, но зато в
виде   некоего   пассивного   символа   неотвратимой  памяти,  бескровная  и
бестелесная,  восстанет  с  жертвенника  брачного  ложа.  Ведь до шестьдесят
шестого года, когда он вернулся из Виргинии и нашел ее там вместе с Джудит и
Клити (да, Клити тоже была его дочерью. Клитемнестра. Он сам дал ей это имя.
Он  всем  давал  имена сам -- всем своим отпрыскам, равно как и отродью своих
диких  черномазых,  как  только они начали ассимилироваться с местными. Мисс
Роза не говорила тебе, что среди черномазых в том фургоне были две женщины?
     Нет, сэр, {сказал Квентин}.
     Да.  Их  было  две. И привезены они были сюда вовсе не случайно и не по
недосмотру.  Об  этом  он  позаботился сам, ибо он, без сомнения, заглядывал
вперед много дальше, нежели на те два года, которые потребовались ему, чтобы
построить  себе  дом  и  доказать  свои  добрые  намерения,  пока  соседи не
позволили ему скрестить его дикое поголовье с их прирученным -- ведь различие
в  языке между теми и другими черномазыми могло оставаться препятствием лишь
несколько  недель,  а  возможно  даже,  и  дней.  Он привез этих двух женщин
нарочно; он, вероятно, выбирал их так же расчетливо и тщательно, как выбирал
прочий  живой  инвентарь  --  лошадей,  мулов и рогатый скот, который покупал
позже.  И  он  прожил  там почти пять лет, прежде чем свел знакомство хоть с
какой-нибудь  белой женщиной в округе и по той же причине, по какой в доме у
него  не  было мебели -- в то время ему нечего было предложить за них взамен.
Да,  он  нарек ее Клити точно так же, как нарекал их всех -- того, кто был до
Клити, до Генри и даже до Джудит, с одинаковой бодрой и насмешливой отвагой,
собственными  устами  нарекая  посеянные  им  самим  зубы дракона, по иронии
судьбы  давшие  хороший  урожай.  Впрочем,  мне  всегда хотелось думать, что
какой-то  чисто  драматургический  инстинкт  побудил  его не только породить
дочь, но и дать ей имя верховного прорицателя собственной погибели, и что он
намеревался  назвать  Клити  Кассандрой  и просто перепутал имена по ошибке,
естественной  для  человека,  который  наверняка выучился грамоте чуть ли не
самоучкой), -- до его возвращения домой в шестьдесят шестом году мисс Роза за
всю  свою жизнь едва ли видела его сотню раз. И видела она его лишь как лицо
людоеда  из  своего  детства  --  увиденное  однажды,  оно затем появлялось с
перерывами  и  при случаях, которых она не могла ни вспомнить, ни сосчитать,
подобно маске греческой трагедии, переходящей не только из сцены в сцену, но
и  от  актера к актеру, маске, за которой события и происшествия совершаются
без  всякого  порядка  и  последовательности;  она  и  в самом деле не могла
сказать, сколько в отдельности раз она его видела, и по той простой причине,
что  тетка научила ее не видеть ничего другого ни во сне, ни наяву. Во время
этих  натянутых,  мрачных,  почти  официальных  визитов,  когда они с теткой
выезжали  на  целый  день  в  Сатпенову Сотню и тетка отправляла ее играть с
племянником  и  племянницей,  как  могла  бы  попросить  ее сыграть на рояле
какую-нибудь  пьесу  для  развлечения  гостей,  она  не  видела  его даже за
обеденным  столом -- тетка ухитрялась наносить эти визиты в его отсутствие, и
к  тому  же мисс Роза, вероятно, постаралась бы уклониться от встречи с ним,
даже  если бы он был дома. А когда Эллен три или четыре раза в год привозила
детей  к  деду,  тетка  (эта сильная злопамятная женщина, которая, очевидно,
вдвое больше мистера Колдфилда заслуживала звания мужчины и которая поистине
была  для мисс Розы не только матерью, но и отцом) придавала этим визитам ту
же  атмосферу мрачного вооруженного заговора и союза против двоих врагов, из
которых один -- мистер Колдфилд -- независимо от того, мог он постоять за себя
или  нет  --  давно  уже  снял  свои  посты,  разобрал  пушки  и  окопался  в
неприступной  крепости  своей  пассивной  добродетели;  а  второй -- Сатпен --
вероятно,  способный  вступить с ними в бой и даже их разгромить, понятия не
имел,  что  он  --  находящийся  в  боевой  готовности неприятель. Он даже не
являлся  домой к обеду. Возможно, он просто щадил чувства тестя. Зачем и как
возникли  взаимоотношения между ним и мистером Колдфилдом, навсегда осталось
тайной  и  для  тетки,  и для Эллен, и для мисс Розы; Сатпен же впоследствии
откроет  эту  тайну  одному  лишь  человеку, да и то под клятвенное обещание
молчать,  пока  жив  мистер  Колдфилд  -- из уважения к тщательно оберегаемой
репутации  мистера  Колдфилда  как человека безупречной нравственности; твой
дед  говорил  мне,  что  сам  мистер Колдфилд по тем же соображениям никогда
никому  ее  не  открывал.  Но,  быть  может,  причина заключалась в том, что
теперь,  когда  Сатпен  получил от тестя все, что он мог бы использовать или
что  ему  просто  было  нужно,  у  него не хватало ни смелости для встречи с
тестем, ни чувства такта и приличия хотя бы четыре раза в год присоединяться
к  торжественной  семейной  группе.  А  может  быть,  у Сатпена не было иной
причины,  кроме  той,  которую  он  сам  назвал  и  которой  тетка  потому и
отказывалась верить, а именно, что ездит он в город далеко не каждый день, а
уж если приезжает, то предпочитает проводить время (он теперь посещал бар) с
мужчинами, которые каждый полдень встречаются в Холстон-Хаусе.
     Таково  было  то лицо, которое -- когда мисс Розе случалось его видеть --
смотрело  на  нее через его же собственный обеденный стол -- лицо неприятеля,
который  даже  не знал, что находится в состоянии боевой готовности. Ей в то
время  исполнилось  десять лет, и после бегства тетки (мисс Роза теперь вела
хозяйство  отца, как прежде тетка, пока та в одну прекрасную ночь не вылезла
в окно и не исчезла) не только не было никого, кто во время этих официальных
похоронных визитов мог бы заставить ее поиграть с племянником и племянницей,
ей  даже  не приходилось выезжать туда и дышать тем же воздухом, что и он, и
где,  хотя  его  и  не  было,  он  все  еще  присутствовал, как ей казалось,
затаившись  в  глумливом  и  настороженном  торжестве. Теперь она бывала там
всего лишь раз в год, когда они с отцом, облачившись в воскресное платье, на
крепкой,  видавшей  виды  повозке,  запряженной  парой  крепких  низкорослых
лошадок,  отправлялись  за двенадцать миль провести день в Сатпеновой Сотне.
Теперь  на  этих  визитах настаивал мистер Колдфилд -- при тетке он с ними ни
разу  туда не ездил -- как он утверждал, из чувства долга, в чем ему поверила
бы  даже  и  тетка,  возможно оттого, что настоящая причина заключалась не в
этом;  без  сомнения,  даже  мисс  Роза  не поверила бы настоящей причине, а
именно,  что  мистер  Колдфилд  хотел  видеть  внуков,  все  больше и больше
страшась наступления того дня, когда их отец расскажет хотя бы одному только
сыну  о  той  их  стародавней  сделке  -- причем мистер Колдфилд вовсе не был
уверен, что зять уже о ней не рассказал. Хотя тетки уже не было, она все еще
ухитрялась  в  какой-то  мере  придать каждой из этих экспедиций прежний дух
ожесточенной  военной  вылазки  --  теперь  еще более яростной, чем прежде, --
против врага, который и знать не знал, что находится в состоянии войны. Ведь
теперь, после исчезновения тетки, Эллен отпала от этого тройственного союза,
который   мисс   Роза,   сама   того  не  сознавая,  пыталась  превратить  в
двойственный.  Теперь  она  была  совсем  одна;  она сидела напротив него за
обеденным  столом,  не имея поддержки даже от Эллен (с Эллен к этому времени
произошла  полная  метаморфоза,  и  она  вступила  в  свой сле