кучное  лето  и  потому  писать  было
совершенно  нечего,  и, возможно, четко и ясно проставил на обороте конверта
{Чарльз Бон} а сам подумал {Он это обязательно увидит. Может, он отошлет его
обратно.  Может,  если  оно вернется, меня уже ничто не остановит, и тогда я
наконец  пойму,  как  мне  быть дальше}. Но письмо не вернулось. И остальные
тоже  не  вернулись.  И  прошла  осень,  и  наступило рождество, и они снова
поехали в Сатпенову Сотню, и на этот раз Сатпен тоже отсутствовал -- он был в
поле,  в  городе,  на  охоте  или  еще  где-то;  когда  они приехали, Сатпен
отсутствовал,  и Бону стало ясно, что он и не надеялся его там увидеть, и он
сказал  себе  {Сейчас.  Сейчас.  Сейчас.  Это  произойдет сейчас, а я молод,
молод,  потому  что все еще не знаю, как мне быть}. И вполне возможно, что в
тот вечер (он знал, что Сатпен возвратился, что он уже в доме; это, наверно,
было  как порыв ветра, как чье-то дыхание в холодной тьме, и он остановился,
мрачно,  спокойно и настороженно, и подумал Что это? Что это такое? Потом он
понял,  почувствовал,  что  тот, другой вошел в дом, и тогда он перевел дух,
глубоко  вздохнул,  и  сердце тоже забилось спокойно и ровно) в тот вечер, в
саду,  когда  он прогуливался с Джудит, беседуя с ней галантно, почтительно,
как  автомат  (а Джудит думала об этом то же, что прошлым летом о его первом
поцелуе.  {Вот  оно.  Вот что такое любовь}; ее опять, как обухом по голове,
сразило  разочарованье,  но  она  все  еще  не поддавалась), в тот вечер он,
наверно,  просто  ждал,  при  этом  говоря себе {А вдруг он все-таки за мной
пошлет.  Или  хотя  бы  просто это скажет говорил, уже понимая, что этого не
будет  Он  сейчас в библиотеке, он послал черномазого за Генри; сейчас Генри
входит  в  комнату}; и возможно, он остановился, посмотрел на нее, возможно,
на  его  лице теперь даже появилось нечто вроде улыбки, он взял ее за локти,
мягко  и  ласково повернул к дому и сказал: "Ступайте. Я хочу остаться один,
чтобы  подумать  о  любви",  и  она  ушла  -- ушла с тем же чувством, с каким
приняла  в  тот день его поцелуй и, возможно, ощутила у себя на спине легкое
мимолетное  прикосновение  его  ладони.  А он стоял и глядел на дом; наконец
оттуда   вышел   Генри;  они  молча  постояли,  посмотрели  друг  на  друга,
повернулись,  пересекли  сад  и  двор,  вошли в конюшню, где, возможно, к их
услугам был черномазый, а возможно, сами оседлали обеих лошадей и дождались,
пока  черномазый слуга вынес из дому две заново упакованные седельные сумки,
И  возможно,  он  даже  и  тогда  не  спросил: "Разве он ничего не велел мне
передать?"
     Шрив умолк. То есть умолк постольку, поскольку они оба, Шрив и Квентин,
понимали,  что он кончил -- ведь они оба знали, что он даже и не начинал, ибо
для  них не имело значения, кто именно все время говорил (хотя, вероятно, ни
тот,  ни  другой  этого  различия  не  сознавал). И потому теперь они уже не
вдвоем,  а  вчетвером, в тот сочельник, той темной декабрьской ночью скакали
на  двух  лошадях  по  промерзшим  ухабам; сначала вчетвером, а позже только
вдвоем  --  Чарльз-Шрив и Квентин-Генри -- и оба были уверены, что Генри тогда
думал  Он  (то  есть его отец) погубил нас всех; были уверены, что ему ни на
секунду  не  приходило в голову {Он (то есть Чарльз Бон) наверняка все время
это  знал  или хотя бы подозревал; вот почему он так себя вел, вот почему он
прошлым  летом не отвечал на мои письма и не писал Джудит, вот почему он так
и  не  предложил  ей  выйти  за  него  замуж};  оба  были уверены, что Генри
непременно  должен был это подумать, и именно в ту минуту, когда он вышел из
дома  и  когда  они  с  Боном молча стояли и смотрели друг на друга, а потом
пошли  на  конюшню  и  оседлали  лошадей,  но  что  Генри  просто  от  этого
отмахнулся,  потому что все еще этому не верил, хотя и знал, что это правда;
теперь,  придя  в  полное  отчаяние,  он  наверняка  понял, в чем секрет его
отношения  к  Бону,  чем  было  вызвано  то бессознательное чувство, которое
охватило  его  год  с четвертью назад, когда он впервые увидел Бона; он знал
это, но не желал, отказывался этому верить. И вот они все четверо скакали на
двух лошадях по северу штата Миссисипи той ночью, а затем ясным безветренным
морозным  рождественским днем, словно парии, объезжая господские дома, где к
дверным  молоткам  были  привязаны ветки остролиста, на люстрах висели пучки
омелы,   на  столах  в  прихожей  стояли  чаши  с  пуншем  и  грогом,  а  из
оштукатуренных  труб  негритянских  хижин  поднимались  к небу прямые столбы
голубого  древесного  дыма;  скакали  к  Реке и к пароходу. На пароходе тоже
праздновали  рождество  --  с  теми  же букетами остролиста и омелы, с тем же
пуншем  и  грогом,  а  возможно,  даже  наверняка, с рождественским ужином и
балом,  но  все  это было не для них -- они стояли в студеной тьме у поручней
над  темною  водой  и все еще молчали, ведь говорить им было не о чем, и оба
(четверо)  как  бы  проходили  некий искус, как бы в нерешительности чего-то
ожидали  -- благодаря Генри, который знал, но все еще не верил, который хотел
тщательно  рассмотреть  и доказать самому себе то, что, по мнению Квентина и
Шрива,  было для него равносильно смерти. Итак, все еще вчетвером, они сошли
с  парохода в Новом Орлеане, которого Генри никогда прежде не видел (все его
знакомство   с   внешним   миром,   не  считая  пребывания  в  университете,
ограничивалось,  вероятно,  двумя-тремя  поездками в Мемфис, где они с отцом
покупали  рабов  или  скот),  а  теперь  не  имел времени осмотреть -- Генри,
который   знал,  но  не  верил,  и  Бон,  которого  мистер  Компсон  называл
фаталистом,  но  который, как думали Шрив и Квентин, не противился решению и
замыслам  Генри по той простой причине, что он не знал и не хотел знать, как
поступит  Генри, ибо давно уже понял: он еще не знает, что будет делать сам,
--  вчетвером  сидели  в  этой  затхлой,  убранной  в стиле барокко роскошной
гостиной,  которую  выдумал  Шрив и которая, вероятно, именно такой на самом
деле  и  была,  а дочь владельца сахарной плантации, уроженка Гаити, которую
первый  тесть  Сатпена  выдал  ему  за  испанку (худая, неряшливая женщина --
растрепанные  черные  с проседью, жесткие, как лошадиный хвост, волосы, кожа
цвета  пергамента, мешки под неукротимыми черными глазами -- лишь они одни на
всем лице оставались молодыми, ибо в них не было забвенья -- женщина, которую
Шрив и Квентин тоже выдумали и которая тоже, вероятно, именно такой на самом
деле и была), ничего им не сказала -- в том не было нужды, потому что она уже
все  сказала  раньше,  не  спросила:  "Мой  сын влюбился в вашу сестру?" -- а
заявила:  "Значит,  она в него влюбилась", после чего долго и грубо смеялась
над  Генри,  который  не  смог  бы ей солгать, даже если б ему было нужно, и
которому  даже не нужно было отвечать Да или Нет... Их было четверо -- там, в
этой  комнате  в  Новом  Орлеане  в 1860 году, точно так же, как в некотором
смысле  их  было  четверо здесь, в этой холодной, как склеп, комнате в штате
Массачусетс в 1910 году. И Бон, вполне возможно, даже наверное, взял Генри к
своей  любовнице-окторонке  и  к  сыну,  как говорил мистер Компсон, хотя ни
Шрив,  ни  Квентин  не думали, что этот визит произвел впечатление на Генри,
как,  судя  по всему, полагал мистер Компсон. Во всяком случае, Квентин даже
не  рассказал  Шриву,  что  его  отец  об этом визите говорил. Возможно, сам
Квентин  не  слушал,  что  мистер  Компсон  рассказывал  о  нем в тот вечер;
возможно,  в  ту  минуту,  сидя  на  веранде в жарких сентябрьских сумерках,
Квентин  просто  пропустил  это  мимо ушей, как сделал бы и Шрив, ибо они со
Шривом  --  и,  очевидно,  тоже  вполне справедливо -- полагали, что для Генри
окторонка  и  ее  сын  составляли  всего  лишь еще одну принадлежность Бона,
которой  следовало  не  завидовать,  а подражать -- если б это было возможно,
если  бы  для  подражания  еще оставалось время и мир -- мир не между людьми,
принадлежащими  к одной расе и народу, а мир между двумя восставшими друг на
друга  юными  душами  и  тем,  что  неотвратимо  заставило  их друг на друга
восстать  --  ведь Бон с Генри, равно как Шрив с Квентином, были не первыми в
мире  юношами,  которые  полагали  (или  хотя  бы действовали согласно этому
предположению),  что  войны  порою  начинаются  лишь  затем, чтобы разрешить
личные затруднения и споры молодых людей.
     -- Итак, старуха задала Генри один только этот вопрос, а потом долго над
ним  смеялась,  и  тогда он убедился, и тогда они оба убедились. И потому на
этот раз оно оказалось коротким, это свидание с адвокатом, самым коротким из
всех.  Ведь  адвокат,  несомненно,  за  Боном  следил; возможно, той, второй
осенью даже пришло какое-то письмо, когда адвокат ждал, а там, казалось, все
еще  ничего не происходило (а возможно, именно из-за адвоката Бон не ответил
на  письма  Генри  и  Джудит  тем летом -- он просто их не получил), какое-то
письмо,  --  две, а может, даже три страницы с "Вашим покорным", а также и "и
т.  д.", из которых можно было выжать двенадцать слов {Я знаю, что вы дурак,
но  какого  именно дурака вы собираетесь свалять?} а Бон был вовсе не дурак,
по крайней мере, настолько не дурак, чтобы суметь их выжать... Да, следил за
ним,  пока  еще  без  особой тревоги, а лишь с изрядною досадой; он дал Бону
достаточно  времени,  чтобы тот мог к нему явиться; может, даже прошла целая
неделя  (после  того,  как  он -- адвокат -- ухитрился залучить к себе Генри и
выведать  у  этого  простака кой-какие мысли), прежде чем он смог залучить к
себе  также  и  Бона;  возможно,  он сделал это так ловко, что даже и Бон не
сразу  понял,  что  его  ждет.  Свидание  было  коротким.  Теперь это уже не
составляло  тайны;  они  об  этом  просто  не  упомянули;  адвокат  сидел за
конторкой  (и,  может,  в  потайном  ящике  лежал тот гроссбух, в котором он
только  что  произвел последние подсчеты за прошлый год, определив прирост в
200%  годовых  от  действительной стоимости плюс гордость и любовь); адвокат
был  недоволен, раздосадован, но ничуть не озабочен -- он не только знал, что
у  него  есть  средства воздействовать на Бона, но все еще не верил, что Бон
именно такой дурак, хотя уже готов был несколько изменить свое мнение насчет
тупости  или  хотя  бы  медлительности, -- адвокат наблюдал за ним и говорил,
вкрадчиво  и  елейно, -- ведь теперь это уже не составляло тайны, и, понимая,
что  Бон  знает все, что когда-либо узнает или что ему потребуется знать, он
мог  нанести  внезапный  удар: "Знаете ли вы, молодой человек, что вам очень
повезло?  Ведь  большинство  из нас даже в случае удачи вынуждено платить за
месть,  порою даже настоящими долларами. А вы можете не только отомстить, не
только  восстановить доброе имя вашей матушки, но бальзам, коим вы облегчите
ее  боль,  будет  иметь  еще и дополнительную ценность, и эту ценность можно
перевести  в  предметы,  в которых каждый молодой человек нуждается, которые
принадлежат  ему  по  праву,  и  которые  -- нравится нам это или нет -- можно
получить  лишь  в  обмен на полноценную монету..." -- а Бон еще не спрашивал:
"Что  вы  хотите  этим  сказать?"  -- еще не двигался; вернее, адвокат еще не
понял,  что он уже начинает двигаться, и он (адвокат) продолжал, вкрадчиво и
непринужденно:   "И  более  того,  кроме  мести,  так  сказать,  в  качестве
бесплатного  приложения  к  мести,  еще и этот букет, этот прекрасный цветок
прерий, который не следует упускать и который может цвести в вашей петлице с
не  меньшим  успехом, чем в любой другой, этот... как бишь вы, молодые люди,
выражаетесь?  --  этот  лакомый  кусочек..."  -- и тут он вдруг увидел Бона, а
может,  только  его глаза, а может, просто услышал, как начали двигаться его
ноги.  А  потом,  схватив  пистолет  ("дерринджер",  кавалерийский пистолет,
револьвер или что там у него было), он опрокинул стул, сгорбившись, прижался
к  стене,  зарычал: "Отойдите! Стойте!", потом завопил: "Помогите! Помогите!
Он...!"  --  а потом просто вопил, пытаясь разжать свои пальцы, вцепившиеся в
пистолет; чувствуя и слыша, как затрещали его собственные вывихнутые кости и
даже  шейные  позвонки,  когда  Бон  ударил  его по одной щеке ладонью, а по
другой  тыльной  стороной  руки;  может,  он  даже  слышал,  как Бон сказал:
"Молчите.  Тихо.  Я  не причиню вам вреда", а может, даже не он, а сидящий в
нем  адвокат  произнес это "Тихо", которого он послушался, поставил на место
стул,  посадил  его,  привалив  всем телом к столу, и может, опять-таки этот
сидящий  в  нем адвокат приказал ему не говорить Вы за это ответите а сидеть
привалившись  в  столу,  обернуть носовым платком и гладить вывихнутую Боном
руку,  между  тем  как  Бон стоял и смотрел на него сверху вниз; в свисающей
вдоль  бедра  руке  он  держал за ствол пистолет и говорил: "Если вам угодно
получить  удовлетворение,  то  разумеется.."  --  а  адвокат,  который теперь
откинулся  на  спинку стула и прикладывал к щеке носовой платок, отвечал: "Я
был неправ. Я неправильно понял ваши чувства. Я прошу извинения", на что Бон
сказал: "Пожалуйста. Как хотите. Я готов принять и извинения и пулю, как вам
будет  угодно",  и  адвокат  (на  щеках  его  выступили  красные  пятна, они
постепенно  блекли,  и все; ни в голосе, ни в глазах ничего не было заметно)
ответил:  "Я  вижу, за мою злополучную оговорку вы хотите воздать мне полною
мерой,  даже  насмешкой.  Даже  если  бы я считал, что право на моей стороне
(чего  я  отнюдь  не  считаю),  я  все  равно был бы вынужден отклонить ваше
предложение.  Я  не ровня вам в искусстве владения пистолетом". -- "А ножом и
рапирой?" -- спросил Бон. "Ножом и рапирою тоже", -- вкрадчиво и непринужденно
ответил  адвокат.  Теперь  адвокату  не  было даже нужно говорить {Вы за ото
ответите}  потому  что  Бон  сказал  это  за  него  сам;  он стоял, держал в
расслабленной  руке  пистолет  и  думал  {Но только на пистолетах, ножах или
рапирах.  Чтоб  я  не  смог  взять  над ним верх. Я мог бы его застрелить. Я
застрелил  бы  его  без зазрения совести, как змею или как человека, который
наставил  бы  мне  рога.  Но он все равно возьмет надо мною верх. Да. Он уже
взял надо мною верх}. Он думал это, когда он...
     ( -- Послушай, -- сказал, вскричал Шрив. -- Это произойдет через два года,
когда  он  будет  лежать  в  спальне  того  частного  дома  в  Коринте после
Питсберг-Лендинга,  и когда будет заживать рана у него на плече, и когда его
наконец  догонит  письмо  от  окторонки  (может,  даже  именно  то  самое, с
фотографией  ее  и малыша), в котором она будет слезно молить его о деньгах,
сообщая,  что  адвокат  в  конце  концов  сбежал  в  Техас или в Мексику или
куда-нибудь  еще  и  что  она  (окторонка)  не  может нигде найти его мать --
адвокат, наверно, убил ее, а потом украл деньги, а возможно, они оба сбежали
или  позволили  себя  убить, никак не позаботившись о ней)... Да, теперь они
знали.  О  господи,  подумай о нем, о Боне, который хотел узнать, у которого
было  на  то  достаточно  оснований,  который,  насколько ему было известно,
никогда  не  имел  никакого отца, а был каким-то образом создан соединенными
усилиями  этой  женщины, не позволявшей ему играть с другими детьми, и этого
адвоката  --  без  его согласия эта женщина не смела даже купить ни хлеба, ни
мяса  -- создан соединенными усилиями этих двоих людей, из которых ни один не
испытал  ни наслаждения, ни страсти при его зачатии, равно как не испытал ни
родовых  мук,  ни  боли  при  его рожденье; и если б только хоть один из них
сказал  ему всю правду, то ничего из происшедшего никогда бы не случилось; а
между  тем  Генри  --  тому,  у  кого был отец, кто жил в довольстве, не зная
никаких  забот,  -- сказали правду они оба; тогда как ему (Бону) не сказал ее
никто. И подумай о Генри, который сначала сказал, что это ложь, а узнав, что
это  не ложь, все равно сказал: "Я не верю", который даже в этом "Я не верю"
почерпнул  достаточно  сил,  чтобы,  отрекшись  от  семьи и от родного дома,
отстаивать  свое  непокорство, и, даже убедившись в ложности своих слов, еще
сильнее  укрепился  в  своем  намерении  не  возвращаться  домой; о господи,
подумай,  какое  бремя он взвалил себе на плечи, он, потомок двух методистов
(или  одного длинного ряда несгибаемых методистов), выросший в захолустье на
севере  штата Миссисипи и поставленный перед угрозой кровосмешения, ни более
ни  менее как кровосмешения, из всего, что могло быть ему уготовано и против
чего  должно  было  просто  из  принципа восстать все его наследие и все его
воспитание,  да  еще  попавший  в  такой переплет, из которого, как он и сам
понимал, ни кровосмешение, ни принципы его не вызволят. Так что, возможно, в
тот  вечер,  когда  они  ушли и шагали по улицам и когда Бон наконец сказал:
"Ну?  Что  теперь?",  Генри  ему ответил: "Подожди. Подожди. Дай мне к этому
привыкнуть".  И  возможно,  дня  через  два  или  три  Генри  сказал: "Ты не
посмеешь.  Не  посмеешь", и тогда Бон, в свою очередь, повторил: "Подожди. Я
твой  старший  брат;  разве  старшему  брату  говорят  {ты  не посмеешь?}" А
возможно, это было через неделю, когда Бон привел Генри к окторонке, а Генри
посмотрел на нее и спросил: "Разве тебе этого недостаточно?", а Бон ответил:
"Ты  хочешь,  чтобы этого было достаточно?" на что Генри возразил: "Подожди.
Подожди.  Мне  нужно  время,  чтобы  к  этому привыкнуть. Ты должен дать мне
время". Господи, ты только подумай, что должен был говорить Генри той зимой,
а   потом  той  весною,  когда  был  избран  Линкольн,  когда  было  созвано
законодательное  собрание  штата  Алабама,  и южные штаты начали выходить из
Союза,  а  потом  в  Соединенных Штатах оказалось два президента, и телеграф
принес  весть  о  событиях  в  Чарльстоне,  и  Линкольн призвал свою армию к
оружию,  и  жребий  был  брошен  -- теперь уже окончательно и бесповоротно; и
Генри  с  Боном, даже не посоветовавшись друг с другом, уже решили идти; они
бы  все равно решили идти, даже если б никогда в жизни не видели друг друга,
а  тем  более  теперь,  ибо  войну  не  пропускают;  представь себе, что они
говорили  друг  другу  --  Генри,  наверно,  сказал:  "Разве ты должен на ней
жениться?  Зачем  тебе  это  надо?" -- на что Бон ответил: "Он обязан был мне
сказать.  Он  обязан  был  сказать  сам  мне  самому.  Я  вел  себя честно и
благородно.  Я  ждал.  Теперь  ты  знаешь,  почему я ждал. Я предоставил ему
возможность  сказать  мне об этом самому. Но он не сказал. Если б он это мне
сказал,  я  согласился  бы  и  обещал  бы никогда больше не встречаться ни с
тобой, ни с нею, ни с ним, но он мне ничего не сказал. Сначала я думал -- это
потому,  что  он  не знает. Потом я понял, что он знает, но я все-таки ждал.
Однако  он мне ничего не сказал. Он сказал это тебе, а мне просто дал понять
--  вроде  того,  как через черномазого передают нищему или бродяге, чтобы он
убирался.  Неужели ты не понимаешь?" "Но как же Джудит? Наша сестра. Подумай
о ней", -- сказал Генри, а Бон продолжал: "Ладно. Я о ней думаю. Ну, а дальше
что?"  Ведь  они  оба знали, как поступит Джудит, когда узнает: ведь они оба
знали,  что  у  женщин  есть  гордость и честь почти во всем, кроме любви, и
потому  Генри  сказал:  "Да. Я жду. Я понимаю. Но ты должен дать мне время к
этому  привыкнуть.  Ты  мой старший брат, ты должен сделать для меня хотя бы
это!"  Представь себе их обоих: Бона, который не знал, что он предпримет, но
должен  был  говорить,  притворяться,  будто знает, и Генри, который отлично
знал,  что  предпримет он, но должен был говорить, что не знает. Потом снова
наступило  рождество,  а потом 1861 год, и они ничего не получали от Джудит,
потому  что  Джудит не знала точно, где они: ведь Генри пока еще не разрешал
Бону  ей  писать;  потом  они услыхали о роте под названием "Университетские
Серые",  которую  организовали  в  Оксфорде  --  они, наверное, тольк