олько раз и так настойчиво все это повторить, что сама перестала вникать в
свои слова, и потому дело дошло до того, что когда ей казалось, будто она их
произносит,  она  на  самом  деле  молчала,  а  когда ей казалось, будто она
молчит,  она  на  самом  деле  кипела ненавистью и злобой, которые лишали ее
забвения  и  сна.  Но  может,  она  просто не хотела, чтобы он об этом узнал
тогда.  Может,  она  готовила его к тому часу и к той минуте -- она не знала,
когда  они  настанут,  но что они настанут, знала точно, ибо иначе и быть не
может,  ибо  иначе ей пришлось бы поступить как тетушка Роза и отрицать, что
она  когда-либо  жила  на  свете  вообще,  --  к той минуте, когда ему (Бону)
придется  встать  бок о бок (не лицом к лицу, а именно бок о бок) с отцом, и
тогда  судьба,  или  удача, или справедливость, или как она там это называла
довершат  остальное  (они  и  довершили,  и  даже  лучше,  чем  она могла бы
измыслить,  надеяться  или  даже  мечтать,  и  твой отец сказал, что, будучи
женщиной,  она, наверно, этому даже и не удивилась) -- сама его растила, сама
воспитывала,  своими  руками  умывала,  кормила  и  укладывала  спать и, как
лекарство,  отмеряла  ему  игрушки,  сласти,  развлечения,  радости и нужды,
совсем как у других детей -- и вовсе не потому, что в том была необходимость:
ведь  на  те  деньги, на тот куш, который он (демон) ей отвалил, от которого
добровольно  отказался,  дабы  погасить  свои  моральные счета, она могла бы
нанять или купить сотню слуг, которые сделали бы это за нее -- как миллионер,
который  может нанять сотню грумов и жокеев, но для которого существует лишь
одна-единственная, еще не бравшая приза лошадь, одно-единственное счастливое
мгновенье, когда сочетаются друг с другом сердце, мускулы и воля, и ради них
он  (миллионер)  готов  терпеть  и  пропотевший комбинезон, и запах навоза в
конюшне;  и  вот  мать вела его к той минуте, когда она ему скажет: "Он твой
отец. Он бросил нас с тобой и запретил тебе носить его имя. Ступай", а потом
сядет  и  предоставит  господу богу закончить все самому -- пистолетом, ножом
или  дыбой,  погибелью,  бедою  или  горем,  предоставит господу богу отдать
команду  спустить  курок  или повернуть колесо. О господи, мне даже кажется,
будто  я  его вижу: маленький мальчик, который, еще не успев узнать свое имя
или  название  города,  где  он живет, еще не научившись их произносить, уже
понимает,  уже  ждет,  что  его  будут поминутно отрывать от игры, хватать и
держать  обеими  руками,  дрожащими  от  исступленной любви (или, по крайней
мере, от того, что он за таковую принимал), исступленно стиснув между колен,
а  лицо,  которое он запомнил еще прежде, чем начал помнить что-либо, всегда
его  ублажало,  пеклось  о  его  питании, пищеварении и забавах, заботилось,
чтобы  он  был  в  безопасности  и в тепле; это застывшее разгоряченное лицо
обрушивалось  на  него  откуда-то сверху; он принимал этот перерыв как нечто
закономерное,  как  одно  из  естественных  явлений бытия; лицо, исполненное
страстного,  почти невыносимого непрощенья, почти как лихорадка (не горечь и
не  отчаянье,  а  просто  неукротимое  стремление  к  мести),  как  одно  из
проявлений  материнской любви -- а он и понятия не имел, зачем это все нужно.
Он  был  слишком  мал,  чтобы  извлечь  какой-нибудь связный смысл из злобы,
ненависти и бешеной спешки, он не понимал и оставался безразличным, ему было
просто  любопытно,  и  он составил себе (без всякой посторонней помощи, да и
кто  мог  ему  в  этом  помочь?)  свое  собственное  представление  не  то о
Пуэрто-Рико,  не  то  о  Гаити  или  еще  каком-то месте, где, как он смутно
догадывался,  он  появился  на  свет, -- так благовоспитанные дети составляют
себе  представление  о  небесах или капустной грядке или еще каком-то месте,
где  они  появились  на свет; причем место его рождения отличалось лишь тем,
что  никто  (его  мать,  во всяком случае) не предполагал, что он когда-либо
должен  туда  вернуться  (а  быть может, когда он доживет до ее лет, он тоже
станет  приходить  в  ужас всякий раз, как обнаружит у себя в мыслях хотя бы
тень  или  подобие желания туда вернуться). Предполагалось, что он не знает,
когда и зачем он оттуда уехал, знает только, что он оттуда бежал и что сила,
которая  создала  это  место,  чтобы он его ненавидел, вызволила его оттуда,
чтоб  он  мог  еще  крепче  его  ненавидеть и никогда ему не прощать, живя в
тишине  и  покое  (хотя  словом  "мир"  это состояние тоже не обозначишь), и
должен  благодарить  бога,  что ничего об этом месте не помнит, хотя в то же
время  не  должен  или  даже  не  смеет  о нем забывать... возможно, он даже
считал,  что  у  всех остальных мальчиков тоже нет отцов, и это казалось ему
само  собою разумеющимся, а что его чуть ли не каждый день отрывают от любой
невинной забавы, когда он никому не мешает и даже обо всем на свете позабыл,
отрывает  кто-то,  потому  что этот кто-то больше и сильнее его, и что потом
его  минут  пять  держат  под чем-то вроде лопнувшей водопроводной трубы, из
которой  хлещет  поток  непостижимой  ярости,  горькой  тоски,  ревнивого  и
мстительного гнева, -- все это он считал неотъемлемою частью детства, которую
матери  всех  детей  получили  в  наследство  от  своих матерей, а те в свою
очередь  от  своих матерей из того Пуэрто-Рико, или Гаити, или еще какого-то
места,  где  все мы появились на свет, но где никто из нас никогда не жил. И
потому, когда он вырастет и у него тоже будут дети, ему тоже придется им это
передать (и, быть может, он тогда же решит, что это слишком уж хлопотно, что
у  него  не будет детей или что он, по крайней мере, надеется, что их у него
не  будет),  и,  значит,  ни у одного мужчины нет отца, ни у кого нет своего
Пуэрто-Рико или Гаити, а лица всех матерей, которые когда-либо рождали детей
в  чуть  ли не заранее предопределенные минуты, обрушиваясь на них откуда-то
из   темных  древних  всеобщих  обид  и  оскорблений,  которых  сама  живая,
настоящая, наделенная даром речи человеческая плоть никогда не испытывала, а
просто  получила  по наследству; а все мальчики, которые когда-либо дышали и
ступали  по  земле,  вышли  на  свет  из  этой одной-единственной неуловимой
двусмысленной  и  непонятной  отцовской  головы,  и потому все они -- кровные
братья, во веки веков, везде и всюду под солнцем...
     Квентин  и  Шрив  уставились,  вернее,  воззрились  друг  на  друга; их
спокойное,  размеренное  дыхание  медленно  превращалось  в  легкий  парок в
воздухе, теперь ледяном, точно в склепе. Было что-то странное в том, как они
друг  на  друга смотрели, странное, спокойное и глубоко сосредоточенное; так
могут смотреть друг на друга не два молодых человека, а скорее юноша и очень
молоденькая  девушка  из  глубины  самой невинности, словно они застенчиво и
откровенно   чего-то  ищут,  и  каждый  их  взгляд  полон  древней  как  мир
одержимостью  юности  --  не  тяжким  грузом  времени,  что пригибает к земле
стариков,  а  его  текучим  потоком, ярким следом всех убегающих, потерянных
мгновений пятнадцати- и шестнадцатилетних.
     --  Потом он вырос и вышел из-под ее опеки -- против ее воли (может, даже
против  своей  воли, а может, против воли обоих), но ему это было все равно.
Он  понял:  она что-то замышляет, но ему и это было все равно; ему даже было
все  равно, что он не знает, что именно; он вырос и понял, что она все время
придавала  ему  определенную  форму, закаливала, оттачивала как орудие своих
замыслов,  понял,  что  при их осуществлении у нее не дрогнет рука, а может,
постепенно  уразумел (или увидел), что она обманом заставила его принять эту
форму  и  закалку, по ему и это было все равно -- ведь к тому времени он уже,
наверно,  убедился,  что  на  свете  существуют  только  три вещи -- дыхание,
наслажденье,  тьма и ничего больше; что без денег не может быть наслажденья,
а  без  наслажденья будет даже не дыхание, а всего лишь заглатывание воздуха
протоплазмой  и  что  слепой  неорганизм  обрушится во тьму, где даже еще не
начал  брезжить свет. А деньги у него были, ибо он знал, что она знает: лишь
с  помощью  денег она сможет его умаслить, принудить его взять барьер, когда
настанет  день  главных  скачек,  и потому не смеет ни в чем его стеснять, и
знает,  что  он  это  знает,  так  что  он,  возможно, даже ее шантажировал,
подкупал,  например,  так:  "Ты мне дашь сколько я захочу денег, а я пока не
стану  допытываться,  зачем  и  почему".  А  может,  она была так занята его
подготовкой,  что  даже  никогда  и  не  задумывалась  о  деньгах  --  ведь в
промежутках  между  приступами  ненависти и гнева у нее, наверно, никогда не
хватало  времени  о них вспоминать, пересчитывать их или даже просто думать,
сколько  их  у  нее  есть,  и  потому  следить  за его тратами мог один лишь
адвокат.  Ему  (Бону)  наверняка  прежде  всего  стало  ясно именно это: ему
достаточно  пожаловаться  матери  на адвоката -- совсем как лошади миллионера
достаточно хоть раз прийти в мыле чуть больше чем следует, и у нее завтра же
будет  новый жокей. Ну ясно, кто это мог быть -- только адвокат, тот адвокат,
что   смотрел  на  свою  шальную  миллионершу  как  на  поле,  которое  надо
возделывать  -- она, наверное, так мало заботилась о деньгах, что, подписывая
чеки,  даже  не  смотрела,  не  стоит ли на них уже чья-нибудь подпись; она,
конечно,  с  тех  самых пор, как он себя помнил, и даже еще раньше уже плела
интриги  и  замышляла  планы,  готовясь к тому дню, когда он без промедленья
превратится в кучку обильно унавоженной земли -- тот адвокат, который пахал и
сеял  и  снимал  урожай  и  с него и с матери, как если б он уже в эту землю
превратился,  тот самый адвокат, у которого в потайном сейфе, возможно, даже
был потайной ящик, а в ящике хранилась тайная бумага, а может, даже карта, и
в  нее  были  воткнуты булавки с разноцветными головками, как у генералов на
походе,  и все записи зашифрованы: {Сегодня Сатпен обманом выманил у пьяного
индейца  его  миль  девственной  земли  стоим. 25 тыс. долл. В 2.31 принес с
болота  последнюю доску для дома, стоим. вм. с землей 40 тыс. Сегодня в 7.52
пополудни  женился.  Угроза  двоеженства,  стоим. минус ноль, если срочно не
подвернется  покупатель. Маловероятно. Несомненно, в тот же день совокупился
с  женой.  Накинем 1 год, -- а затем, может быть, снова дата и даже час: Сын.
Действ,  стоим,  возм.  хотя  маловероятн. принуд. продажа дома и земли плюс
стоим, урожая минус четверть, принадл. сыну. Эмоц. стоим, плюс 100 % от ноля
плюс стоим, урожая. Накинем 10 лет, еще один или неск. детей. Действ. стоим,
принуд.  продажа дома и воздел, земли плюс ликвидные фонды минус доля детей.
Эмоц.  стоим, плюс 100 % ежегодн. прирост для каждого ребенка плюс действит.
стоим,  плюс  ликвидн. фонды плюс приобрет. кредит} -- а может быть, тут же и
тоже  с  датой:  Дочь  и, может, дальше стоял вопросительный знак и даже еще
слова:  дочь?  дочь?  дочь?  они  постепенно  расплывались  -- не потому, что
расплывалась  мысль,  а,  наоборот,  потому,  что  мысль здесь остановилась,
немного отступила и начала распространяться вширь, как если б ты, к примеру,
перегородил  палкой  ручеек;  она  начала подниматься и медленно разливаться
вокруг него где-нибудь в таком месте, где он мог бы запереть дверь, спокойно
сидеть и вычитать суммы, которые Бон растрачивал на шлюх и на шампанское, из
капитала, которым владела его мать, и прикидывать, сколько останется от него
на  следующий  день, на следующий месяц или год или пока Сатпен окончательно
созреет  --  сидеть  и  думать  о  доброй  полновесной  монете,  которую  Бон
просаживал  на  лошадей, на костюмы, на шампанское и на женщин (он наверняка
задолго  до  матери  узнал об окторонке и о морганатическом браке -- если это
вообще  скрывалось,  --  а  может,  даже  держал  соглядатая  в спальне, как,
очевидно,  и  в  спальне  у  Сатпена, а может, он даже сам ее туда подсунул,
сказав себе, как говорят про собаку: {Он начинает шалить. Ему нужен поводок.
Не намордник, а просто какой-нибудь тонкий поводок, чтоб он не смог пролезть
внутрь  чего-либо, что огорожено забором)}, и только он один пытался за всем
этим  следить  постольку,  поскольку ему хватило смелости и, разумеется, без
особого  успеха  --  ведь  он  отлично  знал,  что  стоит  только  Бону пойти
пожаловаться  матери,  и  скаковая лошадь -- буде она того пожелает -- получит
золотую кормушку, а если жокей не станет смотреть в оба, то и другого жокея,
--  и  вот  он  считал  деньги, прикидывал, какую сумму -- при этом нормальном
приросте  --  он  огребет  чистоганом  в  ближайшие  несколько  лет,  сидел и
мучительно  размышлял  над  дилеммой:  не  умыть  ли руки от всех Сатпеновых
махинаций,  не  собрать ли все, что осталось, да поскорее смотаться в Техас.
Однако,  чуть только ему приходила в голову эта мысль, он вспоминал обо всех
тех  деньгах,  которые  Бон уже растранжирил, и о том, что, удери он в Техас
лет десять или пять или даже год назад, он огреб бы намного больше, так что,
быть  может,  ночами,  ожидая,  когда  в окнах забрезжит белесый рассвет, он
начинал  смахивать  на  тетушку  Розу,  какой она, по ее словам, была, и ему
приходилось  отрицать,  что  он  вообще когда-либо жил на свете (а может, он
даже  желал  и вовсе на свет не родиться), если б не эти двести процентов от
действительной  стоимости  каждый  Новый год -- и тут вода снова отступала от
палки  и  поднималась  и  разливалась вокруг него, медленно и неуклонно, как
свет, а он сидел там в белом сиянье ясновидения (или прозорливости, или веры
в  человеческое  несчастье  и  глупость, или как там это ни назови), которое
открывало  ему  не  только  то,  что  могло  бы  произойти,  но  и  то,  что
действительно  произойдет,  а он отказывался верить, что это произойдет -- не
оттого,  что это явилось ему как виденье, а оттого, что оно непременно будет
связано  с  любовью и честью, со смелостью и гордостью -- и все же верил, что
это  могло  бы произойти: не потому, что это логично или возможно, а потому,
что  для  всех причастных к этой истории лиц это было бы наихудшим из всего,
что  могло  бы  с  ними случиться, и хотя он мог бы поверить в существование
порока,  добродетели,  смелости  или  трусости,  если  б  ему показали живых
носителей этих свойств, равно как он мог бы поверить в существование смерти,
если  б  ему  показали мертвое тело, в несчастье он все же верил, потому что
сухое,  суровое,  изнуряющее,  евнушеское  воспитание  оставляет  счастье  и
радости  человека  на  волю  божию, а уж бог в обмен на это передаст все его
горести,  глупости  и  несчастья  на  съедение  вшам  и  блохам из фолиантов
Литтлтона и Коука. А старуха Сабина...
     Они  уставились,  воззрились друг на друга. Говорил все это Шрив, хотя,
если  б  не ничтожные различия, внедренные в них несколькими разделявшими их
градусами  широты  (различия  не в интонации, не в высоте тона, а в оборотах
речи  и  выборе  слов), говорить мог бы любой из них, и говорили в известном
смысле  оба:  оба  думали  одно,  и голос, который выражал мысль, был не чем
иным,  как  мыслью, обретшей звуковую, словесную форму; они вдвоем взяли всю
эту  разношерстную  компанию,  населявшую  старинные  побасенки и сплетни, и
создали  из  нее  людей, которых, быть может, нигде никогда не существовало;
это  были  лишь  тени,  но  тени не живых, облеченных в плоть и кровь людей,
которые  некогда  жили и умерли, а тени тех, кто, в свою очередь (по крайней
мере,  для одного из них, для Шрива), были тоже тенями, спокойными и тихими,
как видимый глазу шелест превращавшегося в пар дыхания их обоих. Часы теперь
начали  бить  полночь;  их  мелодичный  размеренный  звон  едва  проникал  в
закрытое, запорошенное снегом окно.
     --  ...старуха  Сабина,  которая даже ради спасения собственной жизни не
могла  бы сказать ни тебе, ни адвокату, ни Бону да и никому вообще, чего она
хочет  и  ждет,  на  что надеется, ибо ей, как женщине, вовсе не обязательно
было хотеть или ждать чего-то, надеяться на что-то, а достаточно было просто
хотеть,  надеяться  и  ждать  (и  к тому же, как говорил твой отец, когда ты
полон  хорошей  здоровой  ненависти, ты можешь и вовсе обойтись без надежды,
потому  что  тебя будет питать одна только ненависть)... старуха Сабина (она
была не так уж стара, а просто перестала за собой следить, вроде того как бы
ты, к примеру, чистил и смазывал котлы и засыпал в угольную яму первосортный
уголь,  но  не  давал себе больше труда мыть палубу и драить медяшку; просто
перестала  следить  за  своей  внешностью.  Она  не разжирела -- все, что она
проглатывала, слишком быстро перегорало, пересыхало прямо у нее в глотке, не
успев даже дойти до желудка; еда не доставляла ей ни малейшего удовольствия,
необходимость  есть  раздражала  ее  так  же, как забота об одежде; ее равно
раздражало  и  то,  что  старая одежда изнашивалась, и то, что надо выбирать
себе  новую;  она не испытывала ни малейшего удовольствия ни от его (ни тот,
ни  другой  не  произнес:  "Бона")... элегантной фигуры в элегантных штанах,
ловко  облегавших  его  ноги,  и в элегантных сюртуках, ловко облегавших его
плечи, ни от сознания, что его часы и запонки, его белье, лошади и экипажи с
желтыми  колесами (не говоря о девицах) лучше, чем у большинства других; все
это  было  лишь  неизбежной  докукой,  от  которой ему надо будет избавиться
прежде,  чем  он сможет чем-нибудь быть ей полезным, -- точно так же, как ему
надо  было  пережить  прорезание  зубов,  ветряную  оспу  и детскую мягкость
костей,  чтобы  он  смог  чем-нибудь  быть  ей  полезным)...  старуха Сабина
получала от адвоката лживые доклады наподобие докладов, присылаемых в штаб с
фронта;  может,  у  адвоката  в  приемной  даже сидел специальный черномазый
только затем, чтобы их ей относить, может, раз в два года, а может, пять раз
за  два  дня, смотря по тому, когда ей приспичит узнать новости и она начнет
ему  докучать, -- доклад, коммюнике, что, мол, теперь мы от него (от Сатпена)
совсем  близко,  что он в Техасе или в Миссури, а может, даже и в Калифорнии
(в  Калифорнии?  прекрасно  --  это  так  далеко,  что  уже в силу одной лишь
отдаленности  не  требует  никаких  доказательств,  а  напротив,  заставляет
принять  все  на  веру);  и  мы  теперь  вот-вот  его  нагоним,  а потому не
беспокойтесь. Она и не беспокоилась, ни капельки не беспокоилась, она только
приказывала  подать  карету и ехала к адвокату, она врывалась к нему -- вся в
черном,  ни  дать ни взять осевший обрубок печной трубы, и на голове, может,
даже  и  не  шляпа,  а  всего лишь платок, так что не хватало только ведра и
метлы,  --  врывалась  и  говорила:  "Он умер. Я знаю, что он умер, но как он
смел,  как  он  смел  умереть"; при этом она имела в виду не то, что имела в
виду  тетушка  Роза:  {где нашли или как изобрели ту пулю, которая могла его
убить}  а  нечто совершенное иное {Как допустили, чтобы он умер, не заставив
его  сначала  признаться,  что  он  был  неправ, не заставив его раскаяться,
сожалеть  о  содеянном  и страдать}. И вот за следующие две минуты они почти
что  его настигали (он, адвокат, показывал ей самое что ни на есть настоящее
письмо,  на  английском языке, которого она не знала, -- оно, мол, только что
получилось, когда она входила, он как раз послал за черномазым, чтобы тот ей
его  отнес;  адвокат очень долго практиковался в искусстве ставить на письме
нужную дату и теперь мог проставить ее, поворачиваясь к ней спиною на те две
секунды,  которые требовались, чтобы вынуть письмо из папки), настигали его,
подбирались  к  нему так близко, что могли воочию убедиться, что он еще жив;
до  того  близко, что, не дав ей даже сесть, адвокат ухитрялся вывести ее из
конторы,  посадить  в  карету  и  отправить  домой, где, среди флорентийских
зеркал,  парижских  драпри  и  стеганых  неглиже она все равно выглядела как
поломойка,  в  черном  платье,  которым даже пятью