его глаз, и чуть
только  кто-нибудь  --  все  равно,  негр или белый -- задерживался на дороге,
словно  ожидая,  когда  мальчик,  проведя  борозду,  остановится  и простоит
достаточно  долго,  чтобы  с  ним  можно  было  заговорить, тотчас торопливо
отсылала  его  прочь  одним-единственным тихим словом, а то и просто жестом,
однако  во  сто  крат  более  свирепым,  чем  негромкая  брань,  которой она
прогоняла  прохожего.  Поэтому  он (твой дедушка) был уверен, что ни одна из
женщин  не  была  повинна в том, что он начал водиться с неграми. Ведь Клити
сторожила  его,  словно испанскую девственницу; ведь даже еще не подозревая,
что  он когда-нибудь может у них поселиться, она прервала его первую встречу
с  каким-то черномазым и отправила его обратно в дом; а что касается Джудит,
то  она  могла  в любое время запретить ему спать в своей комнате на детской
кроватке,  на  какой  спят  белые  мальчики,  а  если  б  она  даже не могла
допустить,  чтоб  он  спал  на полу, сумела бы заставить Клити уложить его с
собой  в  другую  кровать; она могла бы сделать из него монаха, давшего обет
безбрачия,  хотя, пожалуй, и не евнуха; она, быть может, не позволила бы ему
выдавать  себя  за  иностранца,  но,  уж конечно, не стала бы принуждать его
якшаться  с  неграми.  Твой  дедушка  ничего  этого  не знал, хоть он и знал
больше, чем знали в городе и в окрестностях, а именно что там живет какой-то
странный  мальчик,  который,  по  всей  видимости,  впервые  вышел из дома в
возрасте  двенадцати  лет  и  чье  присутствие  для города и округи вовсе не
казалось  непонятным  --  они  теперь  были убеждены, что знают, почему Генри
застрелил  Бона.  Они  только  не  могли  понять,  где  и как Джудит и Клити
ухитрялись  все  это  время  его прятать; они теперь были убеждены, что Бона
хоронила именно его вдова, хотя у ней и не было на то никакой бумаги; и лишь
твой  дедушка  в  недоумении (и ужасе) строил догадки (хотя у него в сейфе к
тому  времени уже лежали сто долларов и написанное рукою Джудит распоряжение
об  этом  четвертом надгробье, он все еще никак не связывал этого мальчика с
тем,  которого  видел двумя годами раньше, когда окторонка приезжала плакать
на  могиле),  уж  не  сын  ли  это  Клити, прижитый его отцом от собственной
дочери. Мальчик, которого всегда видели около дома, причем неподалеку всегда
была  Клити;  потом  подросток,  который  учился  пахать, и Клити снова была
где-нибудь  неподалеку;  и  скоро  всем  стало  известно,  с какой суровой и
неослабной  бдительностью  она  обнаруживала и пресекала любую попытку с ним
заговорить,  и  только  твой  дедушка  в  конце  концов  догадался, что этот
подросток и есть тот самый мальчик, который тремя или четырьмя годами раньше
приезжал на могилу.
     К дедушке в контору и явилась Джудит пять лет спустя, и он никак не мог
вспомнить,  когда  в  последний  раз  видел  ее  в  Джефферсоне; она, теперь
сорокалетняя  женщина  в  том  же  бесформенном ситцевом платье и выгоревшей
шляпе,  упорно  отказывалась  сесть  и,  несмотря  на  непроницаемую  маску,
заменявшую  ей лицо, не могла скрыть страшное волнение и требовала, чтобы он
тотчас  же пошел с нею в суд, а в чем дело, она расскажет по дороге; и когда
они  вошли в битном набитую народом комнату, где заседал уголовный суд, твой
дедушка  увидел  его,  этого  мальчика  (только  теперь  это  был  мужчина),
прикованного наручниками к полицейскому -- другая его рука висела на повязке,
а  голова  была  забинтована,  потому что его сначала отвели к врачу; и твой
дедушка  постепенно  понял,  что  произошло, полностью или хотя бы частично,
потому  что  сам судья не так уж много мог извлечь из показаний свидетелей --
тех,  что  убежали  и  позвали  шерифа, и тех (кроме одного, которого он так
изувечил, что тот не мог даже явиться в суд), с кем он дрался. Это случилось
на  негритянской  вечеринке, в хижине за несколько миль от Сатпеновой Сотни;
он  там  присутствовал,  и  твой дедушка так никогда и не узнал, часто ли он
туда ходил, пришел ли он туда потанцевать или поиграть в кости на кухне, где
и  началась  драка  --  эту  драку, по словам свидетелей, затеял именно он, а
вовсе  не  негры,  и притом без всякого повода, и даже не потому, что кто-то
жульничал,  а  просто так, ни с того ни с сего. Он ничего не отрицал, ничего
не  подтверждал,  он  попросту  отказывался  говорить; бледный и угрюмый, он
сидел  в  судебной  камере и молчал, и в итоге вся истина, все свидетельские
показания  потонули  в беспорядочном клубке негритянских голов, тел и черных
рук, хватавших поленья, сковородки и бритвы, а центр всего этого являл собою
белый   человек,  который  неумело,  неуклюже,  но  весьма  решительно  и  с
неожиданной  для  его  хрупкого  сложения силой -- она объяснялась, очевидно,
только  отчаянным упорством и полным равнодушием к последствиям -- размахивал
во  все  стороны  невесть  откуда  взявшимся  ножом, казалось, совершенно не
замечая  ответных  ударов  и  колотушек.  Для  этого  не  было ни причин, ни
оснований; никто так никогда и не узнал, что же в конце концов произошло; из
ругани и криков невозможно было понять, что заставило его ввязаться в драку,
и  только  твой дедушка как будто начал смутно осознавать, догадываться, что
это был яростный протест, бунт против предначертания свыше, вызов, брошенный
в  лицо  действительности с таким яростным и отчаянным безрассудством, какое
мог  бы  выказать  сам  демон, словно оно передалось этому мальчику, а потом
юноше  от  стен,  в  которых  демон жил, от воздуха, которым он дышал до той
минуты,  когда его собственная судьба, которой он в свою очередь тоже бросил
вызов,  нанесла  ему  ответный  удар;  и  один лишь твой дедушка ощутил этот
протест  --  судья  и  все  остальные попросту его не узнали, не узнали этого
хрупкого человека с перевязанной рукой и головой, с бесстрастным, угрюмым (а
теперь  еще  и  бескровным)  оливковым  лицом, который отказался отвечать на
вопросы  и  не  сделал никакого заявления, так что когда твой дедушка вошел,
судья   (эту   должность  исполнял  в  то  время  Джим  Хэмблет)  уже  начал
обвинительную  речь,  воспользовавшись  случаем  блеснуть своим красноречием
перед  собравшимися;  глаза  его  уже  остекленели  и  утратили  способность
что-либо  видеть,  как  это  бывает  с  людьми,  которые  любят слушать свои
собственные  публичные  выступления:  "В настоящий момент, когда наша страна
стремится  поднять  голову  из-под  железной пяты угнетателя и тирана; когда
будущее  Юга  --  если  мы  хотим сделать его местом, где ваши женщины и дети
смогут  вести  достойную жизнь, -- зависит от трудов наших рук; когда орудия,
которые  мы  должны использовать, это гордость, мужество и стойкость черных,
равно  как  гордость,  мужество и стойкость белых; и в этот самый момент вы,
белый, да, повторяю, белый..." -- а твой дедушка пытается подойти, остановить
его,  пытается  пробиться  сквозь толпу, повторяя: "Джим. Джим. {Джим!}", но
слишком  поздно,  и  тут как будто собственный голос Хэмблета в конце концов
его  разбудил  или  кто-то  щелкнул  его  по  носу,  но только он смотрит на
задержанного,  опять  говорит:  "белый",  но  голос  его замирает, как будто
приказ  замолчать  произвел  короткое  замыкание,  и  все лица повернулись к
задержанному,  услышав,  как  Хэмблет  воскликнул:  "{Кто вы такой? Кто вы и
откуда сюда пришли?}"
     Твой дедушка его вызволил, замял дело, уплатил штраф, привел его к себе
в  контору,  и пока Джудит ждала в приемной, попытался с ним поговорить. "Вы
сын  Чарльза  Бона",  -- сказал он. "Не знаю", -- хрипло и угрюмо отвечал тот.
"Вы  не  помните?"  -- спросил твой дедушка. Он ничего не ответил. Тогда твой
дедушка сказал, что он должен уехать, исчезнуть, и дал ему денег. "Кем бы вы
ни  были,  когда  вы  окажетесь  среди чужих людей, которые вас не знают, вы
сможете  стать кем захотите. Я об этом позабочусь, я поговорю с... Как вы ее
зовете?"  Он  зашел  слишком  далеко, но останавливаться было уже поздно; он
сидел  и  смотрел на это спокойное лицо -- как и лицо Джудит, оно не выражало
ровно  ничего, ни надежды, ни боли, оно было просто непроницаемым и угрюмым;
опустив  глаза,  тот  смотрел  на  свои  мозолистые  женские руки с ломаными
ногтями,  в которых держал деньги, меж тем как твой дедушка думал о том, что
не  может  сказать:  "Мисс Джудит", ибо это только лишний раз подчеркнуло бы
его  происхождение.  Потом он подумал {Я даже не знаю, хочет он это скрывать
или  нет}.  И  потому  он  сказал:  "Мисс  Сатпен".  "Я  скажу мисс Сатпен --
разумеется,  не  куда  вы поедете, ибо этого я и сам не буду знать. Я просто
скажу  ей,  что  вы  уехали,  что  мне  об  этом  известно и что у вас все в
порядке".
     И  он  уехал,  а  твой  дедушка  отправился в Сатпенову Сотню известить
Джудит,  и Клити вышла к дверям, окинула его долгим пристальным взором и, не
сказав  ни слова, пошла звать Джудит, а твой дедушка остался ждать ее в этой
полутемной,  мрачной,  как  склеп,  гостиной,  понимая,  что ему не придется
ничего  говорить  ни  той,  ни  другой.  И действительно не пришлось. Вскоре
появилась   Джудит;  остановившись  в  дверях,  она  посмотрела  на  него  и
проговорила:  "Я  полагаю, вы не хотите мне ничего сказать". -- "Не то что не
хочу,  а  просто  не могу, -- ответил твой дедушка. -- Но не из-за того, что я
ему  обещал.  У  него  есть деньги, и ему..." --- тут он умолк, и тогда между
ними, невидимый, возник тот несчастный маленький мальчик, который восемь лет
назад  приехал  сюда  в парусиновой робе, натянутой поверх лохмотьев шелка и
тонкого  сукна;  мальчик,  который  превратился  в  подростка, облаченного в
рваную   шляпу  и  комбинезон  --  форменную  одежду  своего  наследственного
проклятья;  он  превратился  в мужчину с мужскою силой, но все равно остался
тем  же  одиноким заброшенным ребенком во власянице из кожи и дерюги, и твой
дедушка  лепетал жалкие слова, произносил пустые лицемерные софизмы, которые
мы  называем  утешением, а сам думал {Лучше бы он умер, лучше б он совсем не
родился  на  свет};  потом  ему  пришло  в голову, что, если б он сказал это
вслух,  для  нее это было бы пустым, излишним повтореньем, ибо она наверняка
не  раз  уж  говорила,  думала то же самое, только в другом роде и числе. Он
возвратился в город. А потом, в следующий раз, за ним больше не посылали; он
узнал  об этом так же, как узнал весь город -- из слухов, что передают из уст
в  уста  негры; он же, Чарльз Этьен Сент-Валери Бон, был уже здесь (не дома,
просто здесь); о том, как он вернулся, твой дедушка узнал позже, он появился
с  угольно-черной  обезьяноподобной  женщиной  и  с  самым настоящим брачным
свидетельством;  вернее,  эта женщина его привезла -- незадолго перед тем его
так  избили  и изувечили, что он едва сидел на своем неоседланном колченогом
муле, и жена шла рядом и поддерживала его, чтобы он не свалился; он подъехал
к   дому  и,  по  всей  вероятности,  швырнул  в  лицо  Джудит  это  брачное
свидетельство  с  тем же беспросветным отчаянием, с каким бросался на негров
во  время  игры  в  кости. И никто так никогда и не узнал, какие невероятные
события  произошли в тот год, что он отсутствовал, -- сам он никогда о них не
говорил, а женщина, которая даже еще год спустя, после рождения их сына, все
еще  пребывала  в  том же состоянии, в каком явилась -- оцепеневшая от ужаса,
она  действовала  как  автомат,  ничего  об этих событиях не рассказывала, а
возможно,   и  не  умела  рассказать,  но  постепенно  они  каким-то  жутким
непонятным образом начали выделяться из ее пор, словно капли холодного пота,
вызванного страхом и болью: как он ее нашел, вытащил из какого-то неведомого
двухмерного  захолустья  (был  ли  это  город  или  деревня  и как это место
называлось,  она  либо  никогда  не  знала,  либо  от потрясения, вызванного
исходом  оттуда,  название его навсегда выскочило у нее из головы), где даже
она  со  своим  слабым умом могла добыть себе кров и пропитание, и как он на
ней женился -- он, без сомнения, водил ее рукой, когда она
     старательно  рисовала  крест  в книге метрических записей, еще не успев
узнать  ни  как его зовут, ни что он -- не белый (никто не мог с уверенностью
утверждать,  что  она знает это даже теперь, даже после того, как она родила
сына  в  одной  из  полуразвалившихся  лачуг,  где  прежде  жили  рабы  -- он
перестроил  ее,  после  того  как  взял  у Джудит в аренду маленький участок
земли);  как  прошел  еще  примерно  год,  состоявший  из периодов полнейшей
неподвижности  --  словно  порвалась  кинолента  --  когда  белокожий человек,
который  на  ней  женился,  лежал  на  спине,,  приходя  в себя от последних
затрещин,  полученных им в грязных вонючих трущобах каких-то больших и малых
городов,  чьих  названий  она тоже не знала; они сменялись другими периодами
или  промежутками  бешеного,  непонятного  и  явно  бессмысленного движенья,
перемещения  в  пространстве,  водоворотом  лиц  и  тел,  сквозь  которые он
прорывался,  увлекая  ее  за собой -- куда или откуда он бежал, какое безумие
лишало  его  мира и покоя, она тоже не знала, и каждый такой рывок кончался,
завершался  тем  же,  чем и предыдущий, так что это уже превратилось в некий
ритуал.  При  этом  он  явно  искал  случая  похвалиться,  похвастать  своей
обезьяноподобной  угольно-черной спутницей перед каждым, кого это непременно
должно  было  привести в бешенство: перед чернокожими портовыми грузчиками и
матросами  на  пароходах  или  в  городских  притонах -- они принимали его за
белого  и не верили ему тем больше, чем упорнее он это отрицал; перед белыми
--  услышав  от него, что он негр, они решали, что он врет для спасения своей
шкуры  или, еще хуже, что он окончательно свихнулся от половых извращений, и
в  обоих случаях результат был один: тоненький и хрупкий, как девушка, почти
всегда  безоружный,  он,  невзирая  на  численное  превосходство противника,
всегда  первым  лез в драку, с неизменной яростью и презрением к боли, и при
этом не бранился, не задыхался, а только хохотал.
     И вот он показал Джудит свое свидетельство, привел свою жену -- она была
уже  почти на сносях -- в развалившуюся лачугу, которую выбрал себе для жилья
и  отремонтировал;  он  поместил,  посадил  ее  туда, как собаку в конуру, и
возвратился  в  дом.  И  никто  не знает, что произошло между ним и Джудит в
одной  из  не  застланных  ковром комнат, где еще оставались стулья и другая
мебель,  которую  не  успели  разрубить и сжечь, чтобы сварить еду, истопить
печку  или  вскипятить воды, когда время от времени кто-нибудь хворал; между
женщиной,  которая  овдовела,  не  успев  обвенчаться,  и сыном ев покойного
жениха  и  потомственной  наложницы-негритянки,  которому  его  черная кровь
претила  куда  меньше,  чем  белая,  и  все  это  со  странно преувеличенным
упорством,  тем  более  яростным,  чем  более  он осознавал невозможность ее
изринуть -- точно так же, наверное, вел бы себя сам демон.
     ({Потому что это была любовь сказал мистер Компеон Было письмо, которое
она принесла и отдала на сохранение твоей бабушке}. Он (Квентин) видел его --
видел  так  же  ясно, как то, что лежало открытое на открытом учебнике перед
ним  на  столе  --  белое в темной руке отца на фоне его полотняной штанины в
сентябрьских  сумерках,  благоухающих  сигарой, глицинией и полных мечущихся
светлячков;  он  думал  {Да.  Я слышал слишком много, мне рассказали слишком
много,  мне  пришлось слушать слишком долго, слишком много. Да думал он Шрив
говорит  почти  так  же,  как  отец;  это  письмо.  И  кто  знает,  о  каком
нравственном  возрождении  она  размышляла  в  уединенье  этого  дома,  этой
комнаты,  этой ночи; о каком преодолении железных традиций -- ведь чуть ли не
все  остальное,  что  она привыкла считать незыблемым, прямо у нее на глазах
исчезало,  как соломинки, развеянные ураганом, -- она сидела там: возле лампы
на прямом жестком стуле, прямая, в том же ситцевом платье, только теперь без
шляпы, с непокрытой головой, с сединою в некогда черных как смоль волосах, а
он  стоял и смотрел на нее. Он ни за что не хотел сесть; быть может, она ему
даже и не предложила; и ее холодный ровный голос звучал немногим громче, чем
трепет пламени горящей лампы: "Я была неправа. Я это признаю. Я считала, что
есть  вещи,  которые  до сих пор имеют значение просто потому, что они имели
значение  прежде. Но я была неправа. Ничто не имеет значения, кроме дыхания,
кроме  того, чтобы дышать и знать и жить. Но ребенок, брачное свидетельство,
документ.  Как быть с ними? Этот документ связывает тебя с женщиной, которая
что  ни  говори,  а  негритянка;  его можно спрятать, никто не посмеет о нем
вспомнить,  как о любой другой выходке необузданного пылкого юноши. А что до
ребенка,  это  не страшно. Ведь мой отец тоже родил такого ребенка, и ничего
не  случилось. Если хочешь, мы можем оставить у себя эту женщину с ребенком,
они  могут  жить  здесь, и Клити будет..." -- говоря это, она следила за ним,
вглядывалась  в  него;  все  еще не двигаясь, не шевелясь, она сидела прямо,
руки  неподвижно  лежали на коленях, ока едва дышала, словно он был какой-то
дикой  тварью или птицей, которую может вспугнуть легчайшая дрожь ее ноздрей
или  трепет  ее  груди: "Нет, я. Я буду его воспитывать, я позабочусь, чтобы
он...  ему  не  надо никакого имени; тебе не надо больше ни видеть его, ни о
нем  беспокоиться.  Мы попросим генерала Компсона продать часть земли; он ее
продаст, и ты сможешь уехать. На север, в большие города, где не будет иметь
значения,  даже если... Но они этого не сделают. Они не посмеют. Я скажу им,
что  ты -- сын Генри, и кто сможет или посмеет это оспаривать...", а он стоял
и смотрел на нее или не смотрел, она не знала, потому что он опустил голову,
и  лица  его -- ничем не выдававшего его чувств тонкого лица -- не было видно;
она  следила  за  ним,  боясь  пошевельнуться,  она прошептала, вполне ясно,
вполне  четко,  но  так,  что  звуки  ее  голоса  едва  достигали его слуха:
"Чарльз",  а  он ответил ей: "Нет, мисс Сатпен", и она, все еще не шевелясь,
не  дрогнув  ни  единым мускулом -- казалось, будто она стоит возле зарослей,
куда  ей удалось заманить какое-то животное; она его не видит, но знает, что
оно  за  ней  следит;  оно не притаилось; не испугалось, не встревожилось, а
просто  пребывает  в  легком  возбужденье,  всегда  сопутствующем  свободным
существам,  что  не оставляют даже следа на земле, которая их носит, -- и, не
смея  протянуть  руку,  чтобы  его  коснуться,  она обращается к нему мягким
замирающим  голосом,  исполненным  того  небесного  соблазна, что составляет
главное  оружие женщины: "Называй меня тетя Джудит, Чарльз"}) Да, кто знает,
сказал  ли  он что-нибудь или, вовсе ничего не сказав, повернулся и вышел из
комнаты, а она все еще сидела, не шевелясь, не двигаясь с места, смотрела на
него,  все  еще  видела его, и взор ее, проникая сквозь стены и ночную тьму,
следил  за  тем,  как  он  шел  обратно  по  заросшему  травой проулку между
заброшенными полуразвалившимися хижинами к лачуге, где ждала его жена, шагал
тернистым  каменным путем к Гефсимании, что сам себе определил и создал, где
он  сам  себя  распял и, на мгновение сойдя со своего креста, теперь вновь к
нему возвращался.
     Да,  может, кто и знал все это, но только не твой дедушка. Он знал лишь
то,  что  знал  весь город и весь округ: что чужой мальчик, за которым Клити
присматривала  и  которого  учила  работать на огороде и в поле, который уже
взрослым  мужчиной  сидел  в  тот день перед судом -- голова перевязана, одна
рука  висит  на  повязке, на другой защелкнуты наручники, -- который исчез, а
потом  снова  вернулся  с  законной  женой, похожей на обезьяну из зверинца,
теперь  взял  в  аренду  часть  Сатпеновой  плантации  и довольно успешно ее
обрабатывал,  трудился  в полном одиночестве, упорно и настойчиво, насколько
ему позволяли его физические силы,