му написала, сообщила, что над ней одержали верх; но она, по словам мистера
Компсона,  не  только  ему не сообщила, что он одержал над нею верх; она (по
выражению  мисс  Колдфилд,  та,  что  никого не оплакивала) встретила его по
возвращении  не с яростью и отчаянием, каких он мог бы ожидать, хотя он, как
думал  мистер  Компсон,  так  мало  знал,  так мало успел узнать про женщин;
однако он, уж во всяком случае, не ожидал того ледяного спокойствия, с каким
она,  по  словам  мисс  Колдфилд,  его  встретила: опять, как почти два года
назад,  поцелуй в лоб, голоса, речи -- тихие, сдержанные, почти бесстрастные:
"А...?" -- "Да. Генри его убил"; потом слезы -- они полились и тотчас иссякли,
словно  капли  состояли  из  одного-единственного  слоя  влаги, тонкого, как
папиросная  бумага, и принявшего форму человеческого лица; потом: "А, Клити.
А,  Роза... Здорово, Уош. Хоть я тебе и обещал отрезать фалду от того фрака,
я  не  смог  так далеко пробраться за линии янки"; потом гоготанье, фырканье
(Джонса),  древняя тупая неизменность грязи, наделенной даром речи, которая,
как  выразился  мистер Компсон, переживет все победы и пораженья: "Ну что ж,
полковник,  они  нас  убили,  но  не  побили,  верно  я говорю?" -- и все. Он
вернулся.  Он  снова  был  дома,  и  теперь  ему  нужно было спешить, бежать
наперегонки с временем, торопиться. {Теперь}, сказал мистер Компсон, {его уж
больше  не  тревожило, достанет ли ему смелости, воли и, наконец, ума. Он ни
на  минуту не усомнился в своей способности в третий раз начать все сначала.
Он  заботился  лишь  о  том,  чтобы ему хватило времени это сделать, вернуть
потерянное.  Он не тратил попусту ни минуты, отпущенного ему времени. Воли и
ума  он  тоже попусту не тратил, хотя наверняка не считал, что именно воля и
ум  услужливо  подсунули  ему под руку возможность, и, наверно, меньше всего
благодаря  уму  и  даже  воле,  а  больше  всего благодаря смелости он сумел
обручиться  с  мисс  Розой всего через три месяца после своего возвращения и
прежде,  чем  она  успела осознать, что, собственно, произошло... мисс Роза,
лучшая ученица и жрица культа изгнания демона, чьим главным объектом (хотя и
не жертвой) он был, оказалась обрученной с ним прежде, чем успела привыкнуть
к  его  присутствию  в  доме -- да, благодаря скорее смелости, чем воле, хотя
отчасти  и  благодаря уму -- уму, который он мучительным трудом пятьдесят лет
капля  за каплей добывал, уму, который то вдруг капитулирует и отступает, то
вдруг затаится, то пускает пышные ростки, как зерно, что остается бесплодным
в пустоте или в одном-единственном окаменелом комке земли. Ведь, обходя свой
дом,  словно  все еще продолжая свой бесконечно долгий путь из Виргинии, он,
на  секунду остановившись -- даже не для того, чтоб поздороваться с семьей, а
лишь  чтобы  зайти  за Джонсом, потащить его на заросшие кустарником поля, к
поваленным изгородям, сунуть ему в руку топор или кирку, -- он успел заметить
единственное  слабое  место,  единственную  уязвимую  точку в вооруженном до
зубов  девстве  мисс  Розы,  пошел на приступ и одним махом взял штурмом эту
цитадель,  применив  беспощадную  тактику своего бывшего командира (двадцать
третий Миссисипский полк одно время входил в состав корпуса Джексона). И тут
ум  подвел  его  опять.  Он рухнул, потонул в том извечном бессилии логики и
морали,  которое  уже  однажды его предало; кто знает, в какой день, в какой
борозде  он вдруг остановился, подняв ногу для следующего шага, на мгновенье
выпустив из бесчувственных рук бесчувственную рукоятку плуга, или когда рука
его   повисла   в  воздухе,  держа  какую-то  жердь  от  изгороди,  внезапно
показавшуюся  невесомой  мышцам,  кто  знает,  когда  его вдруг осенило, что
задача состоит не только в недостатке времени, что решить ее нужно не просто
в  малый,  а  в сверхуплотненно малый срок; что ему уже за шестьдесят, что у
него  может  родиться  всего  лишь  один  сын,  что в лучшем случае у него в
чреслах  таится  всего лишь один сын -- так старая пушка, наверно, чувствует,
что в ее стволе осталось всего лишь одно, последнее ядро. И вот он предложил
ей то, что предложил, и она поступила так, как должна была поступить -- о чем
он  должен  был  бы знать и, вероятно, и впрямь бы знал, если бы не позволил
себе  по  горло  увязнуть в болоте своей морали, у которой были на месте все
составные  части,  но  которая  упорно  отказывалась  работать, действовать.
Отсюда   предложение,   смертельная   обида,  изумленье,  и  вот  уже  порыв
негодования  и  гнева  унес  мисс Розу прочь из Сатпеновой Сотни; легкая как
пушинка, она неслась по волнам, гонимая ветром, что раздувал паруса ее юбок,
в  ярости  нахлобучив  под немыслимым углом шляпку (очевидно, одну из шляпок
Эллен, украденную ею на чердаке). А он стоял, держа в руке поводья, и, может
быть,  в  его  бороде  и  в уголках глаз таилось какое-то подобие улыбки, но
только  это  была  не улыбка -- прищурив глаза, он сосредоточенно, мучительно
думал;  он спешил, ему надо было спешить; это был не страх, не тревога, нет,
просто  лихорадочная  спешка  --  ведь он потратил столько времени попусту; к
счастью,  это  была  всего  лишь  пристрелка легким зарядом, и старая пушка,
старый ствол и лафет от этого еще не пострадали, только в следующий раз и на
пристрелку  и  на  полновесный  выстрел может не хватить пороху; просто нить
ума,  смелости  и  воли наматывалась на ту же катушку, что и пить оставшихся
ему  дней, и эта катушка была так близко, что кажется, стоит протянуть руку,
и  ты  ее  достанешь. Но он еще не начал тревожиться всерьез, потому что все
это  (извечная  логика,  извечная  мораль,  которые до сих пор неизменно его
подводили)  уже  складывалось в готовый шаблон, неопровержимо доказывая ему,
что  он  был  прав,  о чем он знал и сам, и, значит, то, что произошло, было
всего лишь иллюзией обманом чувств, а на самом деле не существовало}.
     --  Нет,  --  сказал  Шрив.  --  Теперь  ты подожди. Дай мне тоже немножко
поговорить.  Теперь  еще  этот Уош. Он (демон) стоял там со своей лошадью, с
этим  оседланным  боевым  конем, сабля покоилась в ножнах, серая форма мирно
ждала,  когда  ее  уберут  на  съедение  моли,  и  не осталось ничего, кроме
бесчестья,  и  тут  вдруг раздается голос верного могильщика, который открыл
пьесу  и  должен  ее  закрыть;  он выходит из-за кулис, совсем как у старика
Шекспира,  и  произносит: "Ну что ж, полковник, они, может, нас и побили, но
им нас не убить, верно я говорю?"...
     Это  тоже  была  не  дерзость.  Это  тоже  была  всего  лишь  напускная
развязность, за которой молодая стыдливость прячет свои чувства; то же самое
испытывал  и  Квентин,  отсюда угрюмая задумчивость Квентина, легкомысленный
тон  обоих, вымученные остроты; они оба -- сознательно или бессознательно -- в
этой  холодной  комнате  (теперь  она  уже  совсем  остыла),  отведенной для
изощренных  логических  рассуждений,  которые, в сущности, весьма напоминали
морализирование  Сатпена  и  демонологию  мисс Колдфилд -- в этой комнате, не
только  отведенной,  но  и  как нельзя более для этого пригодной, ибо именно
здесь  --  из  всех  возможных  на  земле  мест  --  они  (эта  логика  и  это
морализирование)  могли  причинить  меньше  всего  вреда -- они оба, плечом к
плечу,  словно  у  последней  траншеи,  говорили  Нет Квентинову призраку из
Миссисипи, действия которого при жизни в минимальной степени соответствовали
логике  и морали, который на пороге смерти совершенно ими пренебрег, а после
смерти  остался  к  ним  не  только  равнодушен, но и совершенно глух и даже
ухитрился  сделаться  в  тысячу  раз живей и энергичней. Шрив вовсе не хотел
обидеть  Квентина  и  ничуть  его  не  обидел,  и  потому  Квентин  даже  не
остановился.  Он даже не запнулся, а без всякой запятой, точки или двоеточия
подхватил слова Шрива:
     --  ...у него уже не осталось боезапаса, чтобы рискнуть на пристрелку, и
потому  он прямо приступил к делу -- так выгоняют из кустов кролика, швыряя в
него  комьями  сухой  земли.  Может,  это была первая нитка бус из лавчонки,
которую он держал вместе с Уошем, откуда он, когда ему надоедало торговаться
с  покупателями  --  черномазыми и белой швалью -- в бешенстве выгонял их вон,
после  чего  запирал дверь изнутри и напивался до бесчувствия. Отец говорил,
что Уош вполне мог и сам отнести эти бусы, Уош, который стоял у ворот, когда
он в тот день приезжал с войны, а когда он уехал с полком, с таким упорством
твердил соседям, будто он (Уош) присматривает за плантацией и за черномазыми
полковника,  что  вскоре  и сам этому поверил. Мать моего отца рассказывала,
что,  когда  Сатпеновы  черномазые  в  первый раз услыхали эти его речи, они
остановили  его  на  дороге,  что вела из поймы реки, где был старый рыбачий
лагерь,  в  котором  Сатпен разрешил поселиться ему с внучкой (ей в то время
было  лет  восемь).  Их  было  слишком  много,  чтобы  он рискнул, попытался
отколотить  их всех; они приставали к нему с вопросом, почему он не пошел на
войну,   а  он  отвечал:  "Прочь  с  дороги,  черномазые!"  --  и  тогда  они
расхохотались  ему  в  лицо  и  стали спрашивать друг друга (а на самом деле
вовсе  не друг друга, а его): "Кто он такой, чтоб обзывать нас черномазыми?"
--  и тогда он бросился на них с палкой, и они отступили -- самую малость, без
всякой  злости, только со смехом. Он по-прежнему приносил в дом рыбу и птиц,
которых  он  ловил  (а может, и крал), а также овощи -- они теперь составляли
почти  единственное  пропитание  миссис Сатпен и Джудит (да и Клити тоже), и
Клити  не  пускала  его на кухню даже с корзиной, говоря: "Стойте тут, белый
человек.  Вы  никогда  не  переступали  порог  этого дома при полковнике, не
переступите  его  и  теперь".  Так  оно  и было, и отец говорил, что он даже
немножко  гордился тем, что никогда не пытался войти в дом, хотя был уверен,
что,  если  бы  и  попытался,  Сатпен не позволил бы им его выгонять; он (по
словам  отца)  как  бы  говорил  себе  {Я  не  вхожу  не  потому,  что вдруг
какой-нибудь паршивый черномазый скажет: тебе туда нельзя, я просто не хочу,
чтоб  мистеру  Тому пришлось из-за меня бранить черномазых или слушать брань
от  своей  жены}.  Но воскресными вечерами они вместе выпивали в виноградной
беседке, а в будни он смотрел, как Сатпен (видный мужчина, как он выражался)
на  вороном  жеребце  галопом скачет по плантации, и отец говорил, что в эти
минуты  в  сердце  Уоша  воцарялись  гордость  и  покой,  и  быть может, ему
казалось,  что  этот  мир,  где  черномазые,  которых, как сказано в Библии,
господь  бог создал и обрек быть скотами и слугами всех людей с белой кожей,
питались,  жили  и  даже  одевались лучше, чем он со своею внучкой, что этот
мир,   где   его   вечно   преследовали  раскаты  глумливого  презрительного
негритянского  смеха,  --  всего лишь сон, виденье, а настоящий мир -- это тот
мир,  где  скачет  на  чистокровном  коне воплощение его одинокой мечты (как
говорил  отец),  и,  быть может, говорил отец, он думал, что раз в Священном
писании  сказано,  что все люди созданы по образу и подобию божьему, значит,
все  люди равны перед богом или, во всяком случае, кажутся богу одинаковыми,
и  потому  он смотрел на Сатпена и думал {Прекрасный гордый человек. Если бы
сам  господь сошел с небес и стал ходить по матери-земле, он захотел бы быть
таким,  как он}. Может, он даже сам отнес первую нитку бус, а может, говорил
отец, доставлял и все ленты потом, следующие три года, когда девчонка быстро
созревала,  как  бывает  с  девчонками подобного сорта; во всяком случае, он
узнавал  на  ней  каждую ленту, даже если она врала, где и как ее раздобыла,
чего  она  скорей  всего старалась не делать -- она должна была знать, что он
все  эти  три  года  ежедневно  видел  эти  ленты на прилавке и они были ему
знакомы,  как  шнурки  его  башмаков. И знакомы они были не только ему, но и
всем  другим  мужчинам-покупателям  и  просто  бездельникам, белым и черным,
которые  стояли или сидели на корточках на крыльце лавки и смотрели, как она
проходит  мимо  --  не  то  чтоб вызывающе, не то чтобы смущенно, не то чтобы
совсем  уж  открыто похваляясь своими лентами и бусами; но и не без этого, а
одновременно  дерзко,  хмуро  и опасливо. Но отец говорил, что душа у Джонса
все  еще  была спокойна, даже когда он увидел платье и спросил о нем -- может
быть, теперь слегка озабоченно -- и, глядя на ее замкнутое упрямое испуганное
лицо,  слушал,  как  она  ему объясняла (еще не дождавшись его вопроса, быть
может,  слишком  настойчиво,  слишком поспешно), что мисс Джудит подарила ей
это  платье  и  помогла его сшить; и отец сказал, что, быть может, он вдруг,
неожиданно понял, что когда он проходит мимо мужчин, сидящих на крыльце, они
провожают  взглядом  и его и что они уже знают то, о чем они, как ему только
что  пришло в голову, наверно, думают. Но отец говорил, что душа его все еще
была спокойна -- даже теперь -- и что он ей ответил, если он вообще что-нибудь
ответил  --  пресек все ее возражения и отговорки и сказал: "Ну и ладно. Если
полковник  и мисс Джудит решили сделать тебе подарок, надеюсь, ты догадалась
сказать  им спасибо". Он не встревожился, говорил отец, он только задумался,
нахмурился,  и  отец  рассказывал, что в тот вечер дедушка зачем-то поехал к
Сатпену,  но  в  лавке  никого  не  оказалось,  и  он  уже хотел было уйти и
отправиться  к  нему  домой,  как  вдруг из задней комнаты до него донеслись
голоса, и прежде, чем они смогли услышать, что он зовет Сатпена, он невольно
кое-что  подслушал.  Дедушка их еще не видел, еще даже не приблизился к тому
месту,  откуда  они могли услышать голос, но он сказал, что и без того точно
знал,  что  там  должно происходить: когда Сатпен велел Уошу достать бутыль,
тот заговорил, и тут Сатпен стал к нему поворачиваться; и еще прежде, чем до
него  дошло значение слов, он понял, что Уош не собирается доставать бутыль,
а  когда  слова до него дошли, он все еще сидел полуобернувшись, потом вдруг
как  бы  отпрянул, вскинул голову и посмотрел на Уоша, а Уош стоял перед ним
без  всякого  раболепства,  и  Сатпен  сказал:  "Что там насчет платья?" -- и
дедушка  рассказывал, что отрывисто и резко звучал голос Сатпена, а вовсе не
Уоша  --  голос  Уоша  звучал  спокойно и ровно, ничуть не подобострастно, он
говорил  медленно  и  сдержанно:  "Я  вас уже скоро двадцать лет как знаю. Я
никогда  не  отказывался делать, что вы мне велели. Мне уже за шестьдесят. А
она  девчонка,  ей  всего-навсего  пятнадцать", и Сатпен отвечал: "Ты хочешь
сказать,  что я могу ее обидеть? Да ведь мы же с тобой ровесники", а Уош ему
в ответ: "Будь это кто другой, я б тогда сказал, что он мне ровесник. И будь
он  хоть  молодой, хоть старый, я б запретил ей брать от него платья или что
другое.  Но  вы  не  такой,  как  все". -- "Что значит -- не такой?" -- спросил
Сатпен,  и  дедушка  говорил,  что  Уош на это ничего не ответил, и тогда он
(дедушка)  опять  их  позвал, но они его опять не услышали, и Сатпен сказал:
"Значит,  ты поэтому меня боишься?" -- а Уош ему ответил: "Я не боюсь. Потому
что  вы храбрый. Не то что вы были храбрый одну секунду, одну минуту или час
за всю жизнь и получили в том бумагу от генерала Ли. Вы просто храбрый -- все
равно  как  вы  живой и дышите воздухом. Вот в чем вся разница. И ни от кого
мне  в том никакой бумаги не надо. И еще я знаю, если вы за кого возьметесь,
будь  то полк солдат или глупая девчонка, а то и просто охотничья собака, вы
все  сделаете  как надо". Потом дедушка услышал, как Сатпен вдруг с грохотом
встал  и,  по  словам дедушки, наверняка начал размышлять, гадать, что может
думать Уош. Но Сатпен сказал только: "Достань бутыль", а Уош отозвался: "Так
точно, полковник".
     И  вот  настало  то  самое  воскресенье  -- спустя год после этого дня и
спустя  три года после того, как он предложил мисс Розе сначала попробовать,
и  если родится мальчик и он выживет, то они поженятся. Еще не рассвело, и в
этот  день  его  кобыла  должна была родить жеребенка от вороного, и потому,
когда он еще затемно вышел из дома, Джудит подумала, что он идет на конюшню.
Никто  не знал, что и сколько известно Джудит про ее отца и внучку Уоша, что
именно  она  могла невольно узнать или не узнать из того, что наверное знала
(и  о  чем  ей, вероятно, рассказала, а может и не рассказала) Клити, потому
что  это  знали  все  соседи,  и  белые и черные, каждый, кто хоть раз видел
девчонку  в  бусах  и  лентах,  про  которые  всем было известно, откуда они
берутся;  никто  не  знал,  на  что  она  (Джудит)  закрывала глаза во время
примерки и шитья того самого платья (отец говорил, что Джудит и в самом деле
этим  занималась;  девчонка Уошу не соврала -- они обе целую неделю с утра до
вечера  оставались одни в доме; и о чем они могли разговаривать, о чем могла
говорить  Джудит,  когда  девчонка  стояла  перед  нею в том, что служило ей
нижней  рубашкой,  и  исподлобья  следила  за  нею  с  этим  своим  угрюмым,
замкнутым,  дерзким  и испуганным выраженьем; что она ей отвечала, что могла
сказать  такого,  что  Джудит  постаралась пропустить или не пропустить мимо
ушей  --  этого  не  знал  никто).  Но  вот  подошло время обеда, а он все не
возвращался,  и  только  тогда  она  сама отправилась на конюшню или послала
Клити и узнала, что кобыла ночью ожеребилась, но что его там нет. И только к
вечеру  она  нашла  какого-то  мальчишку, дала ему монетку в десять центов и
велела  сходить  в  старый  рыбачий  лагерь  спросить  Уоша,  где  Сатпен, и
мальчишка,  насвистывая, обогнул полусгнившую лачугу и, может, сперва увидел
косу,  а  может,  тело,  лежавшее в траве, которую Уош еще не успел скосить,
закричал,  оглянулся  и  увидел,  что  Уош  смотрит  на него из окна. Потом,
примерно  неделю спустя, поймали эту черномазую, повитуху, и она рассказала,
будто  в  то  утро совсем не знала, что Уош был там, когда она услышала стук
копыт  и  шаги Сатпена, и он вошел, остановился возле соломенного тюфяка, на
котором  лежала  девчонка с ребенком, и сказал: "Пенелопа (так звали кобылу)
сегодня  утром  ожеребилась.  Отличный  жеребенок.  Будет как две капли воды
похож  на  своего  отца -- помнишь, какой он был, когда я в шестьдесят первом
году  поехал  на  нем  на  Север?"  --  и  старуха  черномазая, по ее словам,
ответила:  "Да,  господин",  а  он  показал хлыстом на тюфяк и спросил: "Ну,
старая  ведьма,  говори -- жеребец или кобыла?" -- и она ему ответила, и тогда
он с минуту постоял, опустив руку с хлыстом к ноге; он не шевелился; полоски
солнечных лучей, что пробивались сквозь щели в стене, падали на него, на его
седые  волосы,  на совсем еще не тронутую сединою бороду; и она сказала, что
увидела  его  глаза, а потом сверкавшие сквозь бороду зубы и хотела убежать,
но  не  могла, потому что ноги у нее совсем отнялись и не давали ей встать и
убежать;  и  потом  он снова глянул на лежавшую на тюфяке девчонку и сказал:
"Очень  жаль,  Милли.  Будь  ты  кобылой,  я  б отвел тебе хорошее стойло на
конюшне",  повернулся и вышел вон. Но она все еще не могла двинуться с места
и  даже  не знала, что Уош на дворе; она только услыхала, как Сатпен сказал:
"Отойди,  Уош.  Не  смей ко мне прикасаться", а в ответ раздался тихий, едва
слышный  голос  Уоша:  "А вот и посмею, полковник", и тогда Сатпен повторил:
"Отойди,  Уош!" -- на этот раз уже сердито, и тут она услыхала, как он ударил
Уоша  хлыстом  по  лицу, но не помнит -- слышала ли звон косы или нет, потому
что вдруг почувствовала, что силы опять к ней вернулись, и тогда она встала,
выбежала из лачуги и через заросли кинулась прочь...
     --  Подожди,  --  вмешался Шрив. -- Подожди. Ты хочешь сказать, что у него
наконец появился сын, которого он хотел иметь, а он все равно...
     --  ...еще  до  полуночи  прошел  три  мили  туда  и обратно за старухой
черномазой,  а потом всю ночь сидел на покосившемся крыльце, пока наконец не
забрезжил  рас