том, как он и его теперь более или менее
прирученные  негры  прилаживали  окна  и  двери, размещали на кухне горшки и
сковородки, развешивали в комнатах хрустальные люстры и гардины, расставляли
мебель,  расстилали ковры; в один прекрасный вечер тот самый Эйкерс, который
пятью  годами  раньше  чуть не наступил на спящего в болоте негра, вытаращив
глаза и разинув рот, ворвался в бар Холстон-Хауса с криком: "Ребята, на этот
раз он ограбил целый пароход!"
     И  тут наконец гражданская добродетель взыграла. Однажды человек восемь
или  десять  во главе с шерифом округа отправились в Сатпенову Сотню. Далеко
им  ехать  не  пришлось,  потому  что  милях в шести от города они встретили
самого  Сатпена. Он сидел верхом на своей чалой лошади в знакомом им сюртуке
и  в  касторовой  шляпе,  прикрыв  ноги  куском  парусины; к луке седла была
приторочена дорожная сумка, а в руках он держал небольшую плетеную корзинку.
Он  осадил  чалого  (стоял  апрель  месяц,  и  дорога  все  еще была покрыта
непролазной грязью) и сидел в своей забрызганной парусине, переводя взгляд с
одного  лица  на  другое; твой дед говорил, что глаза его напоминали осколки
разбитой  тарелки,  а  борода  была жесткая, как скребница. Он так и сказал:
жесткая, как скребница. "Доброе утро, господа, -- произнес он. -- Вы ко мне?"
     Возможно, в то время стало известно что-нибудь еще, но, сколько я знаю,
никто  из членов комитета бдительности об этом не упоминал. Я только слышал,
что  город,  мужчины  на  веранде  Холстон-Хауса  увидели,  как Сатпен и вся
компания  вместе  въезжают  на площадь -- Сатпен немного впереди, а остальные
беспорядочной кучкой за ним; Сатпен сидит, аккуратно прикрыв ноги парусиной,
распрямив  плечи  под поношенным суконным сюртуком, слегка заломив набекрень
поношенную  касторовую  шляпу, и разговаривает с ними через плечо, а эти его
светлые  глаза смотрят холодно, дерзко, пожалуй, насмешливо, а возможно, уже
и  тогда презрительно. Он останавливается у дверей, негр-конюх подскакивает,
придерживает  голову  лошади,  и  Сатпен  спешивается,  берет  свою  сумку и
корзинку   и   поднимается   по   ступенькам,   и   как   мне  рассказывали,
поворачивается,  еще  раз  взглядывает  на них и видит, что они, съежившись,
сидят  на  своих  лошадях  и  не  знают, что делать дальше. И наверное, даже
хорошо,  что  борода  у  него  закрывала рот, и он им не был виден. Потом он
повернулся  и  посмотрел  на  других  мужчин, которые сидели, задрав ноги на
перила,  и тоже на него смотрели, на мужчин, которые еще недавно приезжали к
нему, спали у него на полу и охотились вместе с ним, и приветствовал их этим
своим  спесивым  напыщенным  жестом, приложив руку к шляпе (да, он был дурно
воспитан.  Твой  дед говорил, что это ясно обнаруживалось всякий раз, как он
сталкивался  с  людьми.  Он  напоминал Джона Л. Салливена, который с великим
трудом  выучился  танцевать шотландку -- тайком упражнялся и упражнялся, пока
не  счел,  что теперь уже можно не прислушиваться к музыке. Возможно, Сатпен
думал,  что  твоему  деду или судье Бенбоу это далось бы немножко легче, чем
ему, но ни за что не поверил бы, что кто-нибудь может лучше его знать, когда
это  надо  делать  и  как.  И  кроме того, это было написано у него на лице;
именно в этом, по словам твоего деда, и заключалась его сила -- при виде него
каждый  мог  сказать:  {В  случае необходимости этот человек может сделать и
сделает что угодно}). Затем он вошел в дом и потребовал себе комнату.
     И вот они сидели на лошадях и ждали его. Я полагаю, они знали, что рано
или  поздно  ему  придется выйти; я полагаю, что они сидели и думали об этой
его  паре  пистолетов.  Понимаешь, дело в том, что все еще не было ордера на
его арест; просто общественное мнение перестало его переваривать; а потом на
площадь  выехали  новые всадники и тоже поняли что к чему, так что, когда он
вышел  на  веранду,  там  в ожидании его собрался целый отряд. Теперь на нем
была  новая  шляпа  и  новый суконный сюртук, и так они узнали, что лежало у
него  в  сумке. Теперь они даже узнали, что лежало у него в корзинке, потому
что  ее  при  нем  теперь  тоже не было. Без сомнения, в то время это просто
сильно  их  озадачило,  потому  что  они,  видишь  ли,  были  слишком заняты
пересудами  насчет  того,  как  именно  он  собирается  использовать мистера
Колдфилда,  и  к  тому же после его возвращения слишком сильно негодовали по
поводу  того,  что  им  казалось  результатами  его деятельности, далее если
средства  все  еще  оставались  для них загадкой, чтобы вообще вспомнить про
мисс Эллен.
     Итак,  он,  без  сомнения,  снова  остановился и снова начал переводить
взгляд  с  одного  лица на другое, без сомнения, неторопливо запоминая новые
лица,  а  борода  все еще скрывала то, что мог бы выдать его рот. Но на этот
раз он, по-видимому, не сказал ни слова. Он просто спустился по ступенькам и
пошел через площадь, а отряд (твой дедушка говорил, что к тому времени в нем
набралось  уже  человек  до  пятидесяти)  тоже двинулся и последовал за ним.
Говорят,  он  даже не оглянулся. Он просто шел вперед, держась очень прямо и
заломив  набекрень  новую  шляпу,  а в руке у него теперь находился предмет,
который  они  наверняка  сочли за последнее, ничем не вызванное оскорбление;
комитет  ехал  по  улице рядом, хотя и не совсем с ним наравне; остальные, у
кого  в ту минуту не оказалось лошадей, присоединялись к отряду и шли за ним
по дороге, тогда как дамы, дети и рабыни высовывались из окон и дверей домов
посмотреть на движущуюся мимо мрачную живую картину, а Сатпен, так ни разу и
не  оглянувшись,  вошел  в ворота мистера Колдфилда и по выложенной кирпичом
дорожке зашагал к дверям, неся в свернутом из газеты рожке букет цветов.
     Они  снова  принялись  его  ждать.  Теперь  толпа росла быстро -- другие
мужчины,  мальчишки  и  даже  негры  из  соседних  домов, сгрудившись вокруг
первоначальной восьмерки, следили за дверью мистера Колдфилда в ожидании его
выхода. Вышел он не скоро, цветов у него в руках уже не было, и к воротам он
вернулся  уже помолвленным. Но они об этом не знали и, едва он успел подойти
к воротам, взяли его под арест. Они повели его обратно в город, а дамы, дети
и дворовые негры смотрели из-за занавесок, из-за садовых кустов, из-за углов
и  из  кухонь, где, без сомнения, уже начал пригорать обед, и таким порядком
они  возвратились  на площадь, где остальные здоровые мужчины вышли из своих
контор  и  лавок и тоже присоединились к ним, так что, когда Сатпен добрался
до здания суда, за ним шла толпа, как за беглым рабом. Его передали мировому
судье,  но  к  этому  времени туда подоспели твой дед и мистер Колдфилд. Они
взяли  его  на  поруки,  и  к  вечеру того же дня он вернулся домой вместе с
мистером  Колдфилдом,  по  той же улице, что и утром, и, без сомнения, те же
глаза   наблюдали   за   ним  из-за  оконных  занавесок,  вернулся  прямо  к
торжественному  ужину  по  случаю  помолвки, однако ни за столом, ни до и ни
после  не  было ни вина, ни виски. Трижды за тот день проходя по этой улице,
он ни разу не изменил своей осанки -- все тот же неторопливый шаг, в такт ему
развеваются  фалды  нового  сюртука, и все так же лихо над бородой и глазами
заломлена  новая  шляпа. Твой дед говорил, что пятью годами раньше, когда он
приехал  в город, лицо его имело оттенок обожженной глины, а теперь его кожу
покрывал  обыкновенный  загар. И он не то чтобы потолстел -- по словам твоего
дедушки, дело было совсем не в том, просто, преодолев сопротивление воздуха,
как  при  беге, мясо на его костях, казалось, успокоилось, так что теперь он
по-настоящему  заполнял  свою  одежду  и  хотя  все еще чванился, но уже без
бахвальства  и  воинственности;  правда,  твой дед говорил, что это и прежде
была  не  воинственность,  а всего лишь настороженность. А теперь не стало и
ее,  словно  по  прошествии  этих трех лет он мог доверить караульную службу
одним  только  глазам,  а  мясо  на его костях могло и отдохнуть. Два месяца
спустя они с Эллен поженились.
     Это  произошло в июне 1838 года, почти день в день через пять лет после
того  воскресного  утра,  когда  он  въехал  в  город  на  своем  чалом. Оно
(бракосочетание)  состоялось  в  той  самой  методистской церкви, где он, по
словам  мисс  Розы,  впервые  увидел  Эллен.  Тетке  даже каким-то образом --
вероятно,  беспрестанным  ворчаньем  (но  только  не  уговорами  -- они бы не
подействовали)  --  удалось  заставить  мистера Колдфилда дать Эллен по этому
случаю  разрешение  напудриться. Пудра должна была скрыть следы слез. Но еще
до  окончания  свадебной  церемонии  пудра растеклась полосами и склеилась в
комья.  Видимо,  в  этот  вечер Эллен вошла в церковь из плача, как входят с
дождя,  выдержала  всю  церемонию, а затем вышла из церкви обратно в плач, в
слезы,  даже  в  те самые слезы, в тот самый дождь. Она села в коляску и под
ним (под дождем) удалилась в Сатпенову Сотню.
     Причиной этих слез была свадьба, а отнюдь не брак с Сатпеном. Те слезы,
которые  вызвал  этот брак -- если допустить, что слезы были, -- пришли потом.
Пышной  свадьбы  устраивать  не  собирались. То есть не собирался, очевидно,
мистер  Колдфилд  Ты,  наверное, заметил, что разводятся по большей части те
женщины,  которых  сочетал  браком  жующий  табачную  жвачку мировой судья в
окружном  суде  или  разбуженный  среди  ночи  священник,  у которого из-под
сюртука  торчат  подтяжки,  а  воротника  и  вовсе  нет, в роли же свидетеля
выступает  его  жена  или  сестра  -- старая дева в папильотках. Так разве не
естественно  предположить,  что  эти  женщины  начинают мечтать о разводе не
потому,  что  их  в  чем-то  обделили,  а от самого неподдельного отчаяния и
ощущения,  будто  их  предали?  что,  несмотря на живое свидетельство в виде
детей   и  всего  прочего,  им  все  еще  мерещится,  как  они,  провожаемые
восхищенными  взглядами,  шествуют  под торжественную музыку, с тем чтобы во
всем блеске символических аксессуаров по всем правилам отдать то, чем уже не
обладают?  А  собственно  говоря,  почему бы и нет? Ведь когда они и в самом
деле  отдаются,  то для них это только и может быть (и действительно бывает)
некоей  церемонией, подобной размену ассигнации для покупки билета на поезд.
Если  говорить об обоих мужчинах, то пышная свадьба, переполненная церковь и
вообще  весь  этот  ритуал  нужны  были  именно  Сатпену. Я узнал об этом из
кое-каких намеков, невзначай оброненных твоим дедом, а он, без сомнения, так
же  случайно узнал об этом от самого Сатпена, ибо Сатпен никогда и словом не
обмолвился  Эллен  о  том,  что  он  этого хочет, и то обстоятельство, что в
последнюю   минуту  он  отказался  поддержать  ее  желание  и  настоятельное
требование,  может  отчасти  объяснить  ее слезы. Мистер Колдфилд, очевидно,
намеревался  использовать  церковь,  в  которую  он вложил определенную меру
самопожертвования  и,  несомненно,  самоотречения, и, уж конечно, настоящего
труда  и  денег -- чтобы, если можно так выразиться, поддержать свою духовную
платежеспособность,  --  равно  как  он  использовал  бы  хлопкоочистительную
машину,  за  которую почитал бы себя ответственным материально или морально,
для  очистки любого количества хлопка, который он или кто-либо из членов его
семьи  -- будь то родственники или свойственники -- вырастил, -- не более того.
Возможно,  его  желание  устроить  свадьбу поскромнее объяснялось все той же
упорной  и неослабной бережливостью, позволившей ему содержать мать и сестру
и  жениться  и  вырастить  детей  на  доходы  от лавки, что десять лет назад
уместилась  в  одном-единственном  фургоне;  возможно,  каким-то  врожденным
чувством деликатности и приличия (им, кстати сказать, его сестра и дочь явно
не  обладали)  по  отношению  к  будущему зятю, которого он всего лишь двумя
месяцами  ранее  помог  вызволить из тюрьмы, но уж никак не страхом, что все
еще  ненормальное  положение зятя в городе может ему повредить. Но каковы бы
ни  были  их отношения прежде и какими ни могли бы они стать в будущем, если
бы  мистер  Колдфилд  в  то  время  считал  Сатпена  виновным  в  каком-либо
преступлении,  он  бы  и  пальцем  не  пошевелил,  чтобы его освободить. Он,
возможно, ничего бы не предпринял, чтобы оставить Сатпена в тюрьме, однако в
то  время  ничто  не  могло полнее оправдать Сатпена в глазах сограждан, чем
поручительство  мистера  Колдфилда,  --  а  этого  он  не сделал бы даже ради
спасения собственного доброго имени, хотя арест был прямым следствием сделки
между  ним  и  Сатпеном -- того самого предприятия, от которого он отказался,
когда  оно  приняло оборот, противный его совести, и дал возможность Сатпену
завладеть всей прибылью, даже не позволив Сатпену возместить убыток, который
сам  он  вследствие своего отказа потерпел, и тем не менее он разрешил своей
дочери  выйти замуж за человека, чьи действия он по совести одобрить не мог.
Это был второй случай, когда он поступил таким образом.
     Когда  совершалось  бракосочетание,  из  сотни  приглашенных  в  церкви
присутствовало  всего  лишь  десять  человек  --- включая жениха с невестой и
родственников, но зато когда они вышли из церкви (дело было поздно вечером);
Сатпен  привез  полдюжины  своих  диких  негров,  и они с горящими сосновыми
ветками  стояли  у  дверей,  остальную часть этой сотни составили мальчишки,
молодые  люди  и  мужчины  из трактира гуртовщиков на краю города -- торговцы
скотом,  конюхи  и  тому  подобная публика, которой никто не приглашал. Этим
тоже  объяснялись  слезы  Эллен.  Устроить  пышную свадьбу мистера Колдфилда
убедила  или  умолила  тетка.  Но  нужна она была Сатпену. Ему нужна была не
безродная жена и не безродные дети, а два имени -- имя безупречной жены и имя
безукоризненного  тестя  --  на  брачном  свидетельстве,  на документе. Да на
документе  по возможности с золотой печатью и даже с красными лентами -- если
б  от  них  могла  произойти  какая-нибудь польза. Но не для себя. Она (мисс
Роза) сочла бы золотую печать и ленты тщеславием. Но ведь именно тщеславие и
породило  этот  дом,  возведенный  в  глуши  почти  одними только голыми его
руками,   дом,   которому   в   дальнейшем   грозила  опасность  назойливого
вмешательства  извне  --  ведь  любое  сообщество  людей осуждает все то, что
недоступно  их  пониманию. И гордость: мисс Роза признала, что он был храбр;
возможно,  она  даже  допускала,  что  он  был горд, что именно его гордость
требовала  такого  дома и не удовлетворилась бы ничем меньшим, и готова была
добиваться  его  любою  ценой.  А потом он жил в этом доме, один, и три года
спал  на  соломенной  подстилке  на  полу,  пока  не  смог обставить его как
подобает  -- причем немаловажной частью этой обстановки было то самое брачное
свидетельство.  Она  была совершенно права. Ему нужен был не просто кров, не
просто безродная жена и дети, равно как ему нужна была не просто свадьба. Но
когда  разразился  женский бунт, когда Эллен и тетка попытались привлечь его
на  свою  сторону, чтобы он помог им убедить мистера Колдфилда дать согласие
на  пышную  свадьбу, он отказался их поддержать. Он, без сомнения, еще лучше
мистера  Колдфилда  помнил,  что  всего два месяца назад сидел в тюрьме, что
общественное  мнение,  которое  в  какой-то  момент  предыдущих пяти лет его
проглотило -- хотя так и не сумело полностью его переварить, -- проделало один
из  свойственных  человечеству  отчаянных  и необъяснимых крутых поворотов и
извергло  его  обратно.  И  ему  ничуть не помогло, что по крайней мере двое
граждан,  долженствовавших  представлять  собою два зуба в этой оскорбленной
пасти,  вместо  того  послужили  подпорками,  которые  не  дали  этой  пасти
захлопнуться, что позволило ему выйти наружу целым и невредимым.
     Эллен  и  тетка  тоже  об  этом помнили. Тетка во всяком случае. Будучи
женщиной,  она,  без  сомнения,  принадлежала  к лиге джефферсонских женщин,
которые  еще  пять  лет  назад, на второй день после его появления в городе,
решили,  что  никогда  не  простят  ему  отсутствие  прошлого,  и  с тех пор
непреклонно   стояли  на  своем.  Поскольку  свадьба  была  теперь  вопросом
решенным,  она,  вероятно,  считала  ее  единственной возможностью не только
обеспечить  будущее  племянницы в качестве его жены, но и оправдать поступок
брата,  вызволившего его из-под ареста, а также и свое собственное положение
--  ведь  она, по всей видимости, разрешила и одобрила свадьбу, хотя на самом
деле  просто  не  могла  ее предотвратить. Возможно, все это делалось именно
ради  большого  дома, ради положения и помпы, которых он (что женщины поняли
задолго до мужчин) не только домогался, но и твердо решил добиться. Но, быть
может,  женщины  еще  много более примитивны, и для них любая свадьба лучше,
чем  никакая,  а  пышная  свадьба  и  жених-злодей предпочтительнее скромной
свадьбы и жениха-святого.
     Поэтому  тетка  даже  пустила  в  ход  слезы  Эллен, а Сатпен, который,
вероятно,  знал,  к  чему  идет  дело,  с  приближением  назначенного  срока
становился все мрачнее и мрачнее. Не то чтобы он был встревожен, нет, просто
озабочен  -- таким он, наверное, был с того самого дня, когда бросил все, что
знал  --  лица и обычаи, -- и (ему тогда как раз стукнуло четырнадцать, сказал
он  твоему  деду)  отправился  в  мир,  о  котором не знал ровно ничего даже
теоретически,   но  уже  имел  в  голове  вполне  определенную  цель,  какой
большинство  мужчин  даже себе и не ставит, покуда кровь не начнет замедлять
свой  бег  у  них в жилах лет эдак в тридцать, а то и позже, да и тогда лишь
потому,  что  эта мечта связана в их воображении с праздностью и покоем или,
по  крайней  мере,  с удовлетворением их тщеславия. Даже тогда в нем была та
настороженность,  какую  позже  он  будет носить день и ночь, не снимая и не
меняя,  словно  одежду,  в которой ему приходилось и спать и бодрствовать, в
чужой  стране,  среди  людей,  самый  язык  которых ему пришлось выучить; то
неусыпное  внимание, которое наверно знало: допусти одну-единственную ошибку
--  и  конец;  та  способность  сравнивать  и  сопоставлять закономерность со
случайностью,  обстоятельства  с  человеческой  природой,  свое  собственное
ненадежное  сужденье и смертную плоть не только с человеческими силами, но и
с  силами  природы; способность делать выбор и отказываться, идти на уступки
своей  мечте  и честолюбивым замыслам -- подобно тому как человеку приходится
уступать лошади, на которой он скачет по лесам и оврагам и которой управляет
лишь  благодаря  его  способности  помешать  ей  понять,  что  на самом деле
управлять ею он не может, что на самом деле она сильней его.
     Теперь  в  странном  положении  был  он.  Одинок  был он. Не Эллен. Его
поддерживала не только тетка, но еще и то, что женщины никогда не признаются
в  одиночестве  и  не  жалуются  на  него, пока непостижимые и непреодолимые
обстоятельства  не  вынудят их оставить всякую надежду заполучить игрушку, о
которой  они в эту минуту мечтают. И не мистер Колдфилд. Его поддерживало не
только   общественное   мнение,   но   и   его   собственное  решительное  и
недвусмысленное  предубеждение против пышной свадьбы. Позже (слезы победили;
тетка  и  Эллен  написали сотню приглашений -- Сатпен отрядил одного из своих
диких  негров  разносить  их  по  домам  --  и даже разослали с десяток более
интимных  на  генеральную  репетицию),  когда  они  вечером накануне свадьбы
приехали в церковь на репетицию и обнаружили, что церковь пуста, а на темной
улице  собралась  кучка  жителей  городских  окраин (в том числе два индейца
чикасау   из  племени  старика  Иккемотуббе),  слезы  хлынули  снова.  Эллен
выдержала  репетицию, но потом тетка отвезла ее домой в состоянии, близком к
истерике,   которая   наутро  перешла  просто  в  тихий  беспрерывный  плач.
Высказывалось  даже  мнение,  что  свадьбу  лучше отложить. Не знаю, кто его
высказал, возможно