слабленное тело --
он  не  шевелился,  только  дышал; они оба не шевелились, только дышали; оба
были  молоды; родившись в один год на разных концах одного континента -- один
в  Альберте,  другой в Миссисипи, они как бы претерпели некое географическое
перевоплощение,   оказались   каким-то   образом   связанными  воедино  этой
Трансконтинентальной  Трубой,  этой  Рекою,  которая  не только протекает по
физической  почве,  чью  геологическую  пуповину она собой являет, не только
питает  духовную  жизнь обитающих вокруг нее существ, хотя некоторые из них,
как,  например,  Шрив,  никогда  ее  не  видали,  она  сама не что иное, как
Окружающая  Среда,  для которой не существует никаких градусов температуры и
широты,  --  они,  эти  двое,  еще  четыре  месяца  назад  не подозревавшие о
существовании друг друга, теперь спали в одной комнате, ели за одним столом,
читали  одни и те же учебники, штудируя начальный университетский курс -- эти
двое  теперь  смотрели  друг на друга через освещенный лампой стол, а на нем
лежал  испещренный  каракулями  лист  бумаги,  этот бренный ящик Пандоры, из
которого,  презрев  логику,  вырвались  на свободу свирепые демоны и джинны,
заполнив эту уютную монашескую келью, эту призрачную студеную обитель чистой
мысли. "Ничего, -- сказал Шрив. -- Продолжай, и все".
     --  Это заняло бы тридцать лет, -- заметил Квентин. -- Сатпен только через
тридцать  лет  рассказал  дедушке,  что  было  дальше. Может, он был слишком
занят.  Ему  некогда  было  разговаривать,  потому  что все время уходило на
осуществление  его  замысла,  и  единственным его развлечением была борьба с
дикими  черномазыми на конюшне, где гости, пробравшись по задам, привязывали
лошадей,  чтоб  их  не  увидели  из дома -- ведь он теперь был женат, дом был
закончен,  а  его  самого  уже  успели  арестовать  за  то, что он украл всю
обстановку,  а  потом  выпустили,  так что теперь все было в порядке, в доме
была  жена и двое, нет, трое детей, земля была расчищена и засеяна семенами,
которыми ссудил его дедушка, и он теперь все богател и богател...
     -- Да, -- сказал Шрив. -- Этот мистер Колдфилд; что у них там было?
     --  Не знаю, -- отвечал Квентин. -- Никто точно не знал. Кажется, речь шла
о  каком-то  коносаменте;  он  каким-то  образом  уговорил мистера Колдфилда
воспользоваться  его  кредитом;  это  было  одно из тех дел -- в случае, если
выгорит,  ты  молодец,  нет  -- ты меняешь фамилию и перебираешься в Техас; и
отец  говорил,  что  мистер Колдфилд, наверно, сидел в этой своей лавчонке и
видел,  как  его товар, некогда умещавшийся в одном фургоне, примерно каждые
десять лет удваивается или, по крайней мере, не уменьшается; он всегда видел
такую  возможность, да только совесть (не робость -- отец говорил, что он был
совсем  не  робкого  десятка)  ему  не  позволяла.  А  тут является Сатпен и
предлагает ему это дело, и если оно выгорит, они с мистером Колдфилдом делят
добычу, а если нет, он (Сатпен) берет всю вину на себя. И мистер Колдфилд на
это  пошел.  Отец говорит, будто мистер Колдфилд не верил в успех, не верил,
что  они  выйдут  сухими из воды, но никак не мог отказаться от этой мысли и
потому  решил,  что,  если  они  попытаются  и  потерпят неудачу, он (мистер
Колдфилд)  сможет  наконец  выбросить это из головы, а если все окончательно
провалится и их поймают, мистер Колдфилд настоит на том, чтобы взять на себя
свою  долю  вины  во  искупление  греха,  который  он  все эти годы мысленно
совершал. Ведь мистер Колдфилд никогда не верил, что дело выгорит, и потому,
когда  он  увидел, что оно вот-вот выгорит и даже уже выгорело, отказался от
своей  доли  прибыли  --  самое  меньшее,  что  он мог сделать, -- вот почему,
убедившись,  что дело в конце концов выгорело, он возненавидел не Сатпена, а
свою  совесть,  свою совесть и землю, страну, которая создала его совесть, а
потом  предоставила ей возможность заработать эти огромные деньги, и совести
не  осталось  ничего,  кроме  как  от  этих  денег отказаться; он так сильно
возненавидел  эту  страну,  что даже обрадовался, видя, как она все больше и
больше  приближается  к  неизбежной роковой войне; отец говорил, что он даже
готов был вступить в армию янки, да только он не был рожден солдатом и знал,
что  либо  погибнет в бою, либо умрет от лишений и потому не доживет до того
дня,  когда  Юг поймет: пришла пора расплатиться за то, что он возвел здание
своей  экономической  системы  не на твердой скале суровой добродетели, а на
зыбучих   песках   беспринципного   приспособления   к   обстоятельствам   и
разбойничьей  морали.  И  вот  он  сделал единственный шаг, какой только мог
измыслить, чтоб выразить свое неодобрение тем людям, которые переживут войну
и вследствие этого будут тоже испытывать муки совести...
     --  Разумеется,  --  перебил его Шрив. -- Замечательно. Однако Сатпен. Его
замысел. Продолжай.
     --  Да,  -- сказал Квентин. -- Его замысел -- богатеть все больше и больше.
Ему,  наверное, казалось, что в будущем все просто и ясно -- дом построен, он
даже  намного  больше  и  белее  того  дома, к дверям которого он в тот день
подошел,  а расфуфыренная обезьяна-черномазый прогнал его на заднее крыльцо,
и даже черномазые у него своей, особой породы, каких не было у человека, что
без  башмаков  валялся  в  гамаке, и он может послать одного из них к двери,
когда босоногому мальчику в перешитых отцовских штанах настанет черед прийти
и  постучаться в эту дверь. Но только отец сказал, что теперь дело было не в
этом,  что  в  тот  день,  когда  он  спустя тридцать лет пришел к дедушке в
контору,  он не собирался оправдываться, равно как и в пойме реки в ту ночь,
когда  они  ловили  архитектора;  на этот раз он просто хотел объяснить, изо
всех  сил старался объяснить -- ведь теперь он был стар и знал это, знал, что
своим  рассказом должен победить старость, что впереди остается все меньше и
меньше  времени  и  что это может сократить и неизбежно сократит его шансы и
возможности, даже если б он доверял своим физическим силам так же, как своей
смелости   и   воле;   и   вот  он  говорил  дедушке,  что  дело  не  в  том
мальчике-символе,  что  стоял  у дверей, -- ведь тот мальчик-символ был всего
лишь  плодом  воображения  изумленного и отчаявшегося ребенка; что теперь он
возьмет  того мальчика к себе, и ему никогда больше не придется стучаться ни
в  какую  запертую  белую  дверь, возьмет не только для того, чтобы дать ему
кров, но для того, чтобы этот мальчик или любой другой безымянный незнакомец
мог сам раз и навсегда закрыть за собою дверь, отгородиться от всего, что он
прежде  знал,  и, глядя в таинственное светлое будущее, где все его потомки,
которым,  возможно,  даже  никогда  не придется услышать его (мальчика) имя,
ждут  только  часа своего появления на свет, и им даже не надо знать, что их
однажды  навеки вырвали из тьмы невежества, как это было с его (Сатпеновыми)
детьми...
     --  И  ты  еще  утверждаешь,  что  я говорю точь-в-точь как твой отец? --
сказал Шрив. -- Но продолжай. Сатпеновы дети. Продолжай.
     --  Да,  -- сказал Квентин. -- Эти двое детей, -- говоря это, он думал {Да.
Может,  мы  оба  --  это  и  есть мой отец. Может, ничто никогда не случается
только  раз и все. Может, все случается не один раз, а расходится, как круги
по  воде,  когда  камешек  падает  в пруд: круги движутся, расширяются; пруд
связан тонкой водяной пуповиной со следующим прудом, который он, этот первый
пруд,  питает  и  все  время  питал  --  пусть даже у того первого пруда иная
температура   воды,  иной  молекулярный  состав,  иная  способность  видеть,
чувствовать, вспоминать, отражать в ином ракурсе бесконечное неизменное небо
--  все  равно  водное  эхо  от падения камешка, которого второй пруд даже не
видел,  бежит  по  его  поверхности изначальными кругами, в том же нерушимом
ритме.  Да  думал он мы оба -- это и есть мой отец. А может, мы с отцом -- это
Шрив  и,  может,  нужны  были  мы с отцом, чтобы был Шрив, или мы со Шривом,
чтобы был отец, или Томас Сатпен, чтобы были мы все}.
     Да,  эти  двое  детей  --  сын и дочь; они по своему возрасту и полу так
идеально  соответствовали его замыслу, словно он заранее задумал и это, а их
духовные и физические свойства тоже так идеально ему соответствовали, словно
он  облюбовал  их среди небесных сонмов серафимов и херувимов, точно так же,
как  отобрал  себе  двадцать  черномазых  при  заключении  сделки,  которая,
очевидно, состоялась, когда он отверг свою первую жену и ребенка, узнав, что
они  не  могут  споспешествовать осуществлению его замысла. Дедушка говорит,
что  совесть  тут  ни  при  чем; когда Сатпен в тот день спустя тридцать лет
сидел  у  него в конторе, он сказал, что вначале совесть его немного мучила,
но  что  он  спокойно  и  логично  разубеждал  ее  до  тех  пор, пока она не
успокоилась;  он, наверное, точно так же разубеждал свою совесть насчет их с
мистером  Колдфилдом  коносамента  (только  в  том  случае,  вероятно, менее
обстоятельно,  потому  что времени было в обрез), пока все не уладилось; он,
мол,  вполне  допускает,  что с определенной точки зрения поступил не совсем
справедливо,   но   постарался,   насколько   это  было  в  его  силах,  эту
несправедливость  устранить,  действуя  открыто  и  честно,  --  ведь  он мог
попросту  бросить  жену, взять свою шляпу и уйти, но он так не поступил; он,
как  дедушка,  несомненно,  должен  признать, имел вполне законное основание
претендовать  если  не  на  всю  плантацию,  которую  вместе  с  жизнью всех
находившихся  там  белых  он единолично спас, то, во всяком случае, на ту ее
часть,  которая  особо  оговаривалась  и  передавалась  в  его собственность
согласно  брачному  контракту, который он заключил чистосердечно, не скрывая
ни  своего  низкого  происхождения, ни своих материальных средств, тогда как
они  со своей стороны пошли не только на утайку, но и на прямой обман, обман
столь  чудовищный,  чтобы  без  его  ведома не только подорвать и уничтожить
самую  основу  его  замысла,  но  и превратить в жалкую насмешку все, что он
выстрадал  и  вытерпел  в  прошлом,  равно  как и все, что мог совершить для
осуществления этого замысла в будущем -- однако же от вышеозначенных законных
претензий  он  добровольно  отказался, взяв себе лишь двадцать черномазых из
всего,  на  что  мог  бы претендовать и чего многие другие на его месте, без
сомнения,  стали бы настоятельно требовать, и последнее, безусловно, было бы
оправдано  с  точки зрения юридической и моральной, хотя, быть может, и не с
точки  зрения  щепетильности;  и  дедушка  теперь даже не стал говорить ему:
"Подождите,  подождите", потому что снова усмотрел здесь ту самую невинность
духа,  невинность  духа, которая внушала ему, будто составные части морали --
все равно что составные части торта или пирога, и коль скоро вы их взвесили,
отмерили,  смешали  и  поставили в духовку, значит, все в порядке, и ничего,
кроме торта или пирога, из них получиться не может... Да, вот так он сидел у
дедушки  в  конторе  и  терпеливо,  недоуменно,  в  который раз повторяя все
сначала, пытался объяснить -- не дедушке и не себе -- ведь, по словам дедушки,
самое  его  спокойствие  доказывало,  что он уж больше и не надеется все это
понять,  нет,  он пытался объяснить обстоятельствам или даже самой судьбе те
логические  построения, которые привели к итогу навеки и безнадежно для него
непостижимому;  он  повторял  простое  и  ясное резюме своей истории (теперь
известной  и  ему  и  дедушке),  словно  пытаясь  объяснить  ее  упрямому  и
своенравному ребенку:
     "Видите  ли,  у  меня был замысел. Хороший это был замысел или плохой --
несущественно;  вопрос состоит в том, где я ошибся, что я сделал или чего не
сделал, кого и чем обидел, если это могло так кончиться. У меня был замысел.
Чтобы  его  осуществить, мне требовались деньги, дом, плантация, рабы, семья
и,  между прочим, разумеется, жена. Я начал обзаводиться всем этим, не прося
помощи  ни  у  кого.  Я  даже  один раз рисковал своей жизнью, как я вам уже
рассказывал,  хотя,  как  я  равным образом вам рассказывал, я пошел на этот
риск  отнюдь  не с целью добыть себе жену, хотя это и имело такое следствие.
Но  и  это  тоже  несущественно;  достаточно  того,  что у меня была жена, с
которой  я  вступил  в  брак чистосердечно, не утаив ничего о себе, и ожидал
того  же от них. Заметьте, я этого даже не требовал -- как можно было ожидать
(или,  во  всяком  случае,  считать простительным) со стороны человека столь
низкого  происхождения,  не  обученного  благородным  манерам  в обращении с
благородными  господами.  Я  этого не требовал, я принимал их такими, какими
они  себя  представляли,  сам  же, со своей стороны, решительно настаивал на
том,  чтобы  сообщить  им все и о себе и о своих предках, и тем не менее они
умышленно скрыли от меня то единственное обстоятельство, которое, как я имею
все  основания  полагать,  по  их  мнению,  заставило бы меня от всего этого
отказаться  --  в противном случае им незачем было бы его от меня скрывать, --
обстоятельство,  ставшее  мне  известным  лишь после рождения моего сына. Но
даже  и  тогда я не стал действовать поспешно. Я мог бы напомнить им об этих
потерянных  напрасно годах, о годах, которые теперь отделили меня от цели, а
также  о  том  дополнительном  времени,  какое  потребуется,  чтобы  еще раз
добиться того, чего я уже достиг, но теперь снова лишился. Однако я этого не
сделал.  Я  просто объяснил, что из-за этого нового обстоятельства я не могу
включить  эту  женщину  и этого ребенка в мой замысел, после чего, как я вам
уже  говорил,  я  не  только  не  попытался  сохранить  то,  что мог считать
заработанным  мною  с риском для собственной жизни и что было передано в мою
собственность  согласно  законным  документам, а напротив, отказался от всех
прав  и претензий на вышеозначенное, дабы загладить несправедливость, в коей
меня  могли  бы  упрекнуть,  и обеспечил оба эти лица -- ведь меня опять-таки
могли бы упрекнуть, что я лишил их того, что мог бы приобрести впоследствии;
и  заметьте, что это было согласовано, согласовано между обеими сторонами. И
несмотря на это и более чем через тридцать лет, более чем через тридцать лет
после  того, как моя совесть окончательно заверила меня в том, что, если я и
совершил   несправедливость,   я   сделал   все   возможное,  чтобы  таковую
загладить..."  --  и теперь дедушка не сказал: "Подождите", теперь он сказал,
может,  даже  крикнул:  "Совесть? Совесть? О господи, милый мой, чего вы еще
ожидали?  Неужели вы, с вашей склонностью, я бы сказал даже, с инстинктивным
тяготением  к неудачам, проведя столько времени в монастыре, не говоря уже о
той  жизни,  какой  вы  все это время жили, можете этому удивляться? Неужели
робость  и  страх  перед  женщинами, который вы, наверное, впитали с молоком
матери,   ничему  вас  не  научили?  Кому  могло  прийти  в  голову  назвать
целомудрием  эту  безграничную  слепую  невинность?  Какая сделка с совестью
могла  внушить  вам  уверенность,  будто  вам  не удастся откупиться от этой
женщины какой-либо иной монетой, кроме справедливости?..."
     На  этом  месте  Шрив  пошел  в  спальню и надел купальный халат. Он не
просил  подождать,  он просто поднялся, оставил Квентина за столом наедине с
письмом  и  раскрытою  книгой, вышел и вернулся в халате, снова уселся, взял
холодную трубку, но ни набивать, ни раскуривать ее не стал.
     --  Ладно, -- сказал он. -- Значит, на рождество Генри привез его домой, и
демон,  взглянув на него, увидел лицо человека, с которым, как ему казалось,
он  сполна  рассчитался  и  от которого отделался двадцать восемь лет назад.
Продолжай.
     --  Да,  -- сказал Квентин. -- Отец говорил, что он, наверное, сам дал ему
имя.  Чарльз  Бон.  Чарльз Добрый. Дедушке он про это не говорил, но дедушка
был уверен, что он это сделал, должен был сделать. Без этого уборка осталась
бы  незаконченной -- точно так же он после осады помогал бы убирать стреляные
капсюли  и  гильзы,  если  бы  не  был ранен (или, возможно, уже помолвлен);
возможно,  он  бы  даже  на этом настаивал; и опять-таки совесть, которая не
позволяла  отвести  этой  женщине и ее ребенку никакого места в его замысле,
хотя  он  мог бы закрыть на это глаза, и даже если б ему не удалось обмануть
весь  свет, как обманули его, он все равно сумел бы запугать любого, кому бы
вздумалось  во всеуслышание заявить об этой тайне, та самая совесть, которая
не  позволяла  этому ребенку, поскольку он был мальчиком, носить ни его имя,
ни  имя  деда  с  материнской  стороны,  тем  не  менее  запретила  ему,  по
общепринятому  обычаю, срочно отыскать мужа для брошенной им женщины и таким
образом  дать  своему сыну не выдуманное, а настоящее, законное имя. Дедушка
был  уверен, что он выдумал это имя сам, точь-в-точь так же, как давал имена
им  всем  --  всем  этим  Чарльзам Добрым, Клитемнестрам, Генри, Джудит, всей
поросли зубов дракона, как называл их мой отец. И еще отец рассказывал...
     --  Ох  уж  мне твой отец, -- вставил Шрив. -- До чего ж он быстро получил
кучу запоздалых сведений -- всего каких-нибудь сорок пять лет прошло. Если он
все  это  знал,  почему  он тогда сказал тебе, что Генри с Боном поссорились
из-за окторонки?
     -- Он в то время этого еще не знал. Дедушка рассказал ему не все, потому
что Сатпен тоже рассказал дедушке не все.
     -- Кто же тогда мог ему рассказать?
     --  Я, -- Квентин не шелохнулся, не взглянул на Шрива, хотя тот не сводил
с него глаз. -- На следующий день после того, как мы... после той ночи, когда
мы...
     --  А-а,  --  отозвался  Шрив.  --  После того, как ты со старой тетушкой.
Понятно. Продолжай. И еще твой отец рассказывал...
     --  ...  рассказывал,  как  он  в  тот день, наверное, стоял на веранде,
ожидая, когда Генри со своим другом, о котором он писал всю осень, покажется
на  аллее,  и  как,  прочитав  в  первом  же  письме  Генри это имя, Сатпен,
наверное,  сказал  себе,  что  этого  просто  не может быть, что даже ирония
судьбы  имеет  пределы,  за  которыми  она  превращается  либо в злую, но не
смертоносную шутку, либо в безобидное совпадение; ведь, говорил отец, даже и
Сатпену  должно  было быть известно, что никто еще не придумал такого имени,
какого бы кто-нибудь не носил теперь или прежде; и вот они наконец подъехали
к  дому,  и  Генри  сказал:  "Папа, это Чарльз", и он... ("Демон", -- вставил
Шрив)...  увидел  это  лицо  и  понял: порою события принимают такой оборот,
когда  совпадение  все  равно  что  маленький  мальчик,  который прибежал на
футбольное  поле  поиграть  с  мячом,  а  игроки, сталкиваясь друг с другом,
носятся  вокруг  беззащитного  ребенка, и в пылу борьбы за нечто, называемое
победой  или  пораженьем,  ни  один  из  них  про него не вспомнит и даже не
заметит,  кто  явился  и  спас  его  от неминуемой гибели; он стоял у дверей
своего  собственного  дома,  точь-в-точь  так,  как он воображал, задумывал,
планировал,  и  вот,  спустя пятьдесят лет, одинокий, бездомный, безымянный,
заблудившийся  мальчик  пришел,  чтобы  в  них  постучаться, и нет нигде под
солнцем  расфуфыренной  обезьяны-черномазого,  который мог бы прогнать этого
мальчика  от дверей; и отец сказал, что даже в ту минуту, даже зная, что Бон
и  Джудит  еще  никогда  не  видали  друг друга, он наверняка почувствовал и
увидел,  как  весь его замысел -- дом, положение, потомство и все остальное --
рушится,  словно весь он был построен из дыма -- без звука, без шороха, какой
издает  вытесняемый  воздух,  и  даже  не  оставляя  обломков. А он не хочет
признать,  что  это возмездие, что он попал в яму собственных грехов или что
это  просто неудача, -- нет, он называет все это ошибкой; он не мог найти эту
ошибку сам и потому пришел к дедушке -- даже не оправдываться, а изложить все
факты,  чтобы  беспристрастный (и, добавил дедушка, юридически образованный)
ум