рассмотрел  их,  обнаружил его ошибку и ему на нее указал. Понимаешь, не
моральное  возмездие,  всего лишь старая ошибка, которую человек, наделенный
смелостью  и умом (первой, как он еще раньше убедился, он обладал, а ума, по
его  мнению,  он  теперь  тоже набрался), все еще смог бы преодолеть, если б
только  ему  удалось узнать, в чем она заключалась. Потому что он не сдался.
Он не сдался до самого конца, и дедушка говорил, что дальнейшие его поступки
(например,  то,  что  он  некоторое  время вообще ничего не предпринимал, от
чего, вероятно, и возникло положение, которого он так страшился) объяснялись
вовсе не недостатком смелости, ума или жестокости, а тем, что он был уверен,
будто  все  произошло из-за какой-то ошибки, и не хотел рисковать, покуда не
узнает, в чем эта ошибка заключалась.
     Поэтому  он  пригласил  Бона в дом и все две недели каникул (правда, на
это  не  понадобилось  столько  времени;  отец  говорил,  что миссис Сатпен,
наверно,  обручила  Джудит  с  Боном  в  ту минуту, когда увидела имя Бона в
первом  же  письме  Генри)  следил  за Боном, Генри и Джудит или, вернее, за
Боном  и Джудит, потому что про Генри и Бона он все уже знал из писем Генри;
следил  за  ними  две  недели  и ничего не предпринимал. Потом Генри с Боном
вернулись  в  университет,  и теперь черномазый конюх, который каждую неделю
доставлял  почту  из  Оксфорда  в Сатпенову Сотню и обратно, привозил Джудит
письма,  написанные отнюдь не почерком Генри (в чем, по словам отца, тоже не
было  никакой  надобности,  потому  что  миссис Сатпен уже разнесла по всему
городу  и  округу весть о помолвке, которой, как говорил отец, еще даже и не
существовало),  а  он все еще ничего не предпринимал. Он не предпринял ровно
ничего  до  тех  пор,  покуда  в самом конце весны Генри не написал ему, что
пригласил  Бона  провести  у них два-три дня перед его поездкой домой. Тогда
Сатпен отправился в Новый Орлеан. Выбрал ли он это время, чтобы застать Бона
и его мать вместе и покончить с этим делом раз и навсегда, или нет, никто не
знает,  равно  как  никто  не  знает,  виделся  ли  он тогда с матерью Бона,
согласилась  она  его принять или отказалась, или согласилась и он попытался
еще  раз  с  нею столковаться, быть может, даже откупиться от нее деньгами --
ведь,  как сказал отец, если человек способен думать, будто от оскорбленной,
возмущенной  и  обозленной  женщины  можно  отделаться  доводами  формальной
логики,  он  вполне  способен  поверить, что ее можно купить деньгами -- и из
этого  ничего  не  вышло;  или  если  Бон  был там, сам Бон отказался от его
предложения,  хотя  никто  никогда не мог сказать наверное, знал ли Бон, что
Сатпен его отец, или не знал, пытался ли он отомстить за мать вначале и лишь
позже  влюбился,  лишь позже его затянуло в поток возмездия и рока, который,
по  словам  мисс  Розы,  привел  в  движение  Сатпен, чем погубил всех своих
потомков,  как  черных,  так  и  белых.  Но из этого явно ничего не вышло, и
наступило  следующее  рождество,  Генри  с  Боном снова приехали в Сатпенову
Сотню, и теперь Сатпен убедился, что все пропало, что Джудит влюблена в Бона
и  что  теперь безразлично -- хочет ли Бон отомстить или же он просто попал в
водоворот,  идет  ко дну и тоже обречен на гибель. И тогда, в тот сочельник,
незадолго  до  ужина  он,  очевидно,  послал  за  Генри  (отец говорил, что,
возможно,  теперь, после поездки в Новый Орлеан, он наконец узнал про женщин
достаточно,  чтобы  понять  --  идти сначала к Джудит бесполезно) и рассказал
Генри  все.  Он знал, что Генри ему скажет, и Генри именно это ему и сказал,
он  обвинил  отца  во  лжи,  тот  молча  проглотил  обвинение, и тогда Генри
убедился,  что  отец  сказал  ему  правду; мой отец говорил, что он (Сатпен)
наверняка  знал, как Генри поступит, и именно на это и рассчитывал -- ведь он
все  еще  думал, будто допустил всего лишь мелкую тактическую ошибку. Он был
как  командир  разъезда, который перед лицом превосходящих сил противника не
может   отступить  и  надеется,  что,  если  станет  действовать  достаточно
терпеливо,  достаточно умно, достаточно спокойно и достаточно осторожно, ему
удастся рассеять вражеских солдат и перестрелять их всех поодиночке. И Генри
именно  так  и поступил. И он (Сатпен) наверняка знал, как Генри будет вести
себя  дальше,  что  Генри тоже поедет в Новый Орлеан, чтоб убедиться во всем
самому.  Потом наступил шестьдесят первый год, и Сатпен знал, что они теперь
предпримут  --  не только что предпримет Генри, но и к чему он принудит Бона;
возможно  (будучи  демоном  --  хотя теперь, чтобы предвидеть войну, вовсе не
надо  было  быть демоном), он даже предвидел, что Генри с Боном вступят в ту
самую  университетскую  роту;  он,  вероятно,  нашел какой-то способ за ними
следить  и  даже  узнал,  когда  их  имена  появились в списке добровольцев,
какой-то  способ  узнавать,  где находится их рота, даже прежде, чем дедушка
стал  командовать  полком,  в который она входила, пока дедушка не был ранен
при  Питсберг-Лендинге  (где  ранили  также  и  Бона)  и  не  вернулся домой
привыкать  обходиться  без  правой  руки,  а  сам  он  (Сатпен) в шестьдесят
четвертом году приехал домой с двумя надгробными камнями и зашел к дедушке в
контору  поговорить  перед тем, как они оба опять вернулись на войну. Может,
он все время знал, где находятся Генри с Боном, знал, что они все время были
в  дедушкином  полку, где дедушка, пусть даже и сам того не зная, мог как-то
за  ними  присматривать, если за ними вообще нужен был присмотр; ведь Сатпен
должен  был знать и об искусе, и о том, что теперь Генри держит всех троих --
себя,  Джудит  и  Бона  --  в  напряженном  ожидании,  а сам борется со своей
совестью,  стараясь  вырвать  у  нее согласие на то, что он хочет сделать, --
совсем  как  тридцатью  годами  раньше  его отец; может, он теперь даже стал
таким  же  фаталистом,  как  Бон, и предоставлял войне возможность самой все
уладить,  убив его, или Бона, или их обоих вместе (но без всякой помощи, без
всякой  подтасовки  с  его  стороны  -- ведь это он вынес раненого Бона в тыл
после  битвы  при  Питсберг-Лендинге);  а  может,  он  знал, что Юг потерпит
поражение  и  что  тогда  будет  все равно, тогда не останется вообще ничего
дорогого,  ради чего стоило бы волноваться, возмущаться, страдать, умирать и
даже  жить.  Он  пришел  к  дедушке в контору в тот день, единственный день,
когда  ему...  ("Демону",  --  сказал Шрив)... дали отпуск, и он привез домой
надгробные  камни.  Джудит была дома, и, я думаю, он посмотрел на нее, и она
посмотрела  на него, и он сказал: "Ты знаешь, где он", и Джудит не стала ему
врать,  и он (он ведь знал Генри) сказал: "Но ты не получала от него писем",
и  Джудит и тут не соврала, но и не заплакала: ведь они оба знали, что будет
написано  в  письме, когда оно придет, и ему не надо было спрашивать: "Когда
он  напишет  тебе,  что едет, вы с Клити начнете шить подвенечное платье?" --
даже  если бы Джудит ему про это соврала, но она, конечно, не соврала; и вот
он  поставил  один  камень  на  могилу Эллен, а второй в прихожую и поехал к
дедушке;  он пытался все ему объяснить, надеясь, что дедушка сможет отыскать
ошибку,  которую  он  считал  единственной причиной всех его бед; он сидел в
своей  потрепанной,  заношенной  форме,  перчатки  у  него  протерлись, пояс
выцвел,  а плюмаж на шляпе (у него непременно должен был быть плюмаж. Он мог
остаться  без  сабли,  но  плюмаж у него наверняка был) изорвался, измялся и
запачкался;  лошадь под седлом ждала его на улице, и, хотя, чтобы найти свой
полк, ему предстояло проехать тысячу миль, он сидел там в единственный вечер
своего  отпуска,  словно  нигде  на свете не было никаких неотложных спешных
дел,  словно  ехать ему предстояло всего лишь за двенадцать миль в Сатпенову
Сотню, а впереди -- тысяча дней или даже лет неизменного благополучия и мира,
а  он,  даже  после  смерти,  по-прежнему останется здесь, по-прежнему будет
наблюдать,  как  повсюду,  сколько  видит  глаз, вырастают его замечательные
внуки  и  правнуки;  а  сам  он,  хотя  и  лежит мертвый в земле, все тот же
представительный мужчина, как называл его Уош Джонс, но все это будет позже,
не  сейчас.  Сейчас  он  блуждал  в тумане своей же собственной воинствующей
морали  и  в  то  время,  когда  (по  словам  дедушки) рушился Рим и погибал
Иерихон,  занимался  казуистикой,  предаваясь отвлеченным рассуждениям вроде
{это  было бы хорошо, если бы} или {то было бы плохо, но} -- что, как говорит
отец, есть признак разжижения крови и окостенения артерий и суставов -- к ним
склонны дряхлые старики; когда они были молодыми, подвижными и сильными, они
так  же мгновенно, безоговорочно и бездумно отзывались на простое и ясное Да
и  на  простое  и  ясное  Нет,  как  щелкают  выключателем, чтобы зажечь или
погасить  электричество;  он сидел и говорил, а дедушка никак не мог взять в
толк,  о чем он говорит: по словам дедушки, Сатпен, казалось, и сам этого не
знает,  потому  что даже тогда Сатпен еще не все ему рассказал. И опять-таки
из  соображений  морали,  сказал  дедушка,  той  самой  морали,  которая  не
позволяла  ему  чернить  и порочить память об его первой жене или, во всяком
случае,  память  о  женитьбе, при которой, как он чувствовал, его надули; не
позволяла  чернить и порочить их даже в глазах своего знакомого, которому он
доверял  настолько,  что  решил перед ним оправдаться, даже в глазах сына от
второго  брака,  ради того, чтобы спасти достигнутое им положение, цель всей
его  жизни,  разве  что  уж  в  самом  крайнем  случае.  Не то чтобы он стал
колебаться  тогда,  сказал  дедушка,  но,  уж  конечно, никак не раньше. Его
самого  надули,  но  он выпутался, не прося и не принимая помощи ни от кого;
так  пусть  теперь всякий, кто будет обманут так, как он, поступит точно так
же...  И  вот  он  сидел  и  рассуждал насчет того, что, какой бы путь он ни
выбрал,  итог  все равно был бы один -- плана и замысла, которому он посвятил
пятьдесят  лет своей жизни, с таким же успехом и в течение тех же пятидесяти
лет  могло  бы  и  вовсе не существовать, а дедушка даже не понимал, о каком
выборе идет речь и в чем заключался второй выбор, который он должен сделать,
не  понимал, пока он не произнес последнее слово перед тем, как встал, надел
шляпу,  пожал  дедушке  левую руку и уехал; этот второй выбор, необходимость
снова  выбирать,  казался  дедушке  таким же темным, как и причина первого --
ухода  Сатпена от первой жены, и дедушка даже не сказал: "Я не знаю, что вам
следует  выбрать", не потому, что больше сказать ему было нечего, не потому,
что  это  было  даже  меньше, чем отсутствие ответа, а потому, что любой его
ответ  был  бы столь же бесполезен: ведь Сатпен не слушал, не ожидал ответа,
он  пришел  не за сочувствием, советовать ему тоже было нечего, а оправдание
он  уже  вырвал у своей совести тридцать лет назад. Он по-прежнему знал, что
обладает  смелостью, и, хотя мог в последнее время усомниться, действительно
ли  обрел  ум,  в  чем еще недавно был уверен, он, тем не менее, по-прежнему
думал,  что где-нибудь на свете существует возможность набраться ума-разума,
а раз так, то он его еще наберется, и, по словам дедушки, возможно еще и вот
что:  если ум не поможет ему выпутаться вторично, как это было в первый раз,
то смелость поможет ему найти в себе волю и силы, чтобы в третий раз взяться
за  осуществление  своего  замысла,  как это было во второй раз; он пришел в
контору  не  за  сочувствием  и  не  за  помощью -- по словам дедушки, он так
никогда  и не научился обращаться ни за помощью, ни за чем другим, и потому,
сумей  даже  дедушка  оказать ему какую-нибудь помощь, не знал бы, что с нею
делать;  он  просто явился, погруженный в спокойное и трезвое раздумье, быть
может,  надеясь  (если  он  вообще  на  что-нибудь  надеялся, если он вообще
что-нибудь   имел   в  виду,  а  не  просто  думал  вслух),  что  юридически
образованный  ум сможет обнаружить и разъяснить ту первоначальную ошибку, на
существовании  которой он по-прежнему упорно настаивал, но которой сам найти
не  мог:  "Мне  пришлось либо закрыть глаза на обстоятельство, перед которым
меня  без  моего ведома поставили, когда я трудился над осуществлением моего
замысла,  что  было  бы равносильно полному и окончательному отрицанию этого
замысла;  либо  и  дальше  придерживаться  первоначального  плана,  для чего
необходимо  было это обстоятельство устранить. Я сделал выбор и постарался --
насколько  это  было  в моих силах -- возместить ущерб, какой я своим выбором
мог бы нанести, заплатив за право сделать именно этот выбор даже больше, чем
от меня могли бы ожидать или даже (по закону) требовать. Однако мне и теперь
приходится  вторично  встать  перед  необходимостью  сделать  выбор,  причем
интересно не то, на что указывали вы и что вначале пришло в голову и мне, то
есть  что возникла необходимость в новом выборе, а то, что, какой бы выбор я
ни  сделал,  какой  бы  путь  ни избрал, итог один и тот же: либо я своей же
собственной  рукою  разрушаю  свой  замысел  --  что  произойдет, если я буду
вынужден  пустить в ход свой последний козырь; либо я не делаю ровно ничего,
предоставляю  событиям  идти  своим, заранее известным мне путем и вижу, что
мой  замысел  претворяется  в  жизнь  совершенно  закономерно, естественно и
успешно  --  в глазах света; в моих же глазах, напротив, выглядит насмешкой и
предательством  по  отношению  к  тому мальчику, который пятьдесят лет назад
подошел  к  тем дверям и которого оттуда прогнали, к мальчику, ради отмщения
которого  весь  этот  план  был  задуман и осуществлен вплоть до той минуты,
когда  возникла  необходимость  вторично сделать выбор, выбор, вытекающий из
первого,  каковой, в свою очередь, был мне навязан договором, соглашением, в
которое  я  вступил  чистосердечно,  не  утаив  ничего, тогда как другой его
участник  или  участники  скрыли  от  меня  то  единственное обстоятельство,
которое  должно  было  разрушить  весь  план  и  замысел, над осуществлением
которого  я  трудился,  скрыли так ловко, что я узнал об этом обстоятельстве
лишь после рождения своего сына..."
     --  Ох  уж  мне  этот  твой  папаша,  --  сказал  Шрив.  -- Когда твой дед
рассказывал все это ему, он понял из его рассказа ровно столько, сколько сам
твой дед понял из рассказа демона. А когда твой папаша рассказывал это тебе,
ты  из всех их рассказов вообще ничего бы не понял, если бы не побывал там и
не увидел Клити. Верно?
     -- Да, -- сказал Квентин. -- Дедушка был его единственным другом.
     -- Чьим другом -- демона?
     Квентин  ничего  не  ответил,  не  шелохнулся.  В  комнате  теперь было
холодно. Батареи совсем остыли; холодное рифленое железо просвистело грозный
сигнал,  предупредило,  что  наступает  время сна, малой смерти, обновленья.
Часы уже давно пробили одиннадцать.
     --  Ну  ладно,  --  сказал Шрив. Он закутался в свой купальный халат, как
прежде  кутался  в  свою  голую  розовую, почти безволосую кожу. -- Он сделал
выбор. Он выбрал блуд. Я следую его примеру. Однако продолжай.
     Его  замечание  вовсе  не  было дерзким или презрительным. Оно исходило
(если   у   него   вообще  был  какой-либо  источник)  из  той  неисправимой
несентиментальной  сентиментальности  молодых людей, которая принимает форму
жестокой  и  часто глупой развязности, на что, кстати, Квентин не обратил ни
малейшего  внимания; он сидел, все еще опустив голову, все еще размышляя над
развернутым  письмом, лежавшим на раскрытой книге меж его рук, и, словно его
и не перебивали, продолжал:
     --  В ту ночь он отправился в Виргинию. Дедушка рассказывал, что стоял у
окна  и  смотрел,  как  он  едет через площадь на отощалом вороном жеребце --
прямой,  в выцветшей серой форме, шляпа со сломанным пером слегка набекрень,
хотя  и  не так лихо, как касторовая шляпа в былые времена -- словно (говорил
дедушка), даже несмотря на все свои воинские отличия и чины, он чванился уже
не  так,  как  прежде, однако не потому, что был сломлен несчастьем, измучен
или  просто  устал  от войны, а потому, что даже сидя в седле, казалось, все
еще  не  одолел  оторопи,  все  еще  отчаянно боролся, стараясь удержать над
бурным  потоком  людского  безумия  и  сумасбродства не столько свою голову,
чтобы  вдохнуть  воздух,  и  даже  не столько пятьдесят лет усилий и попыток
основать  и  утвердить  свой  род  сколько свой кодекс логики и морали, свой
собственный  рецепт  и  формулу  соотношения причин и следствий чей конечный
итог  упорно  отказывался  плавать  и  даже просто держаться на поверхности.
Дедушка  увидел  как  он  подъехал  к  трактиру  Холстон-Хаус,  как  оттуда]
прихрамывая, вышел старый мастер Маккаслин и еще два старика; они остановили
его,  и  он,  не  спешиваясь, с ними заговорил, и хотя он не повышал голоса,
дедушка  сказал,  что  самая  его  осанка  и  скупые  жесты подчеркивали его
адвокатское  красноречие.  Потом  он  двинулся дальше. Он успел еще засветло
добраться  до Сатпеновой Сотни и потому, вероятно, лишь после ужина повернул
вороного  в  сторону Атлантического океана, и, быть может, у него оставалась
целая  минута,  когда  они  с  Джудит  могли еще раз посмотреть в глаза друг
другу,  и ему не было нужды говорить: "Я помешаю этому, если смогу", и ей не
было  нужды  говорить:  "Ну что ж, помешай -- если можешь"; было лишь краткое
слово  прощанья,  поцелуй  в  лоб,  и  не  было  даже  слез; потом он сказал
несколько  слов  Клити и Уошу, господин -- рабыне, сеньор -- вассалу: "Прощай,
Клити,  береги  мисс Джудит. Уош, я пришлю тебе из Вашингтона фалду от фрака
Эйба  Линкольна",  а  Уош,  наверное,  ответил  ему, как, бывало, в беседке,
увитой  виноградом,  за  бутылью  виски  и ведром ключевой воды: "Так точно,
полковник, раздавите этих гадов всех до одного!" Он съел кукурузную лепешку,
запил  ее  желудевым  кофе  и  уехал. Потом наступил шестьдесят пятый год, и
армия  (дедушка тоже вернулся в армию; он стал теперь бригадным генералом и,
я  думаю, не только потому, что лишился руки) уже отступила через Джорджию в
Каролину,  и все знали, что теперь остается недолго. Потом в один прекрасный
день  Ли  послал на подкрепление Джонстону несколько полков из одного своего
корпуса,  и  дедушке  стало  известно, что в число их входит Двадцать третий
Миссисипский  полк.  И  ему  (дедушке) было неизвестно, что произошло: то ли
Сатпен  каким-то  образом  узнал,  что  Генри  в  конце концов заставил свою
совесть  вступить  с  ним  в  сделку,  как его (Генри) отец тридцатью годами
раньше;  то ли Джудит известила отца о том, что Бон наконец ей написал, и об
их  с  Боном  намерениях;  то ли они все четверо вдруг дошли до такой точки,
когда  что-то  непременно  нужно было сделать, что-то непременно должно было
произойти  --  ему  (дедушке)  было  неизвестно.  Просто  однажды  утром  ему
доложили,  что  Сатпен  приехал  в  штаб  бывшего  дедушкина полка, попросил
разрешения  поговорить  с  Генри,  поговорил  с  ним и еще до полуночи уехал
обратно.
     --  Значит,  он  в  конце  концов сделал выбор, -- сказал Шрив. -- В конце
концов он козырнул этим тузом. И тогда он приехал домой и нашел...
     -- Подожди, -- сказал Квентин.
     --  ...нашел  то,  что, наверное, хотел или, во всяком случае, думал там
найти...
     --  Говорят  тебе,  подожди! -- сказал Квентин; он все еще не шевелился и
даже  не  повысил  голос,  этот  хрипловатый,  напряженный  голос.  --  Я  же
рассказываю  {Неужели  мне придется выслушать все это снова думал он Да, мне
придется  выслушать все это снова я уже слышу все это снова я слушаю все это
снова  мне придется снова слушать только это и больше ничего никогда во веки
веков и потому ясно что не только никто никогда не переживет своего отца, но
и все его друзья и знакомые тоже}... он приехал домой и обнаружил то, что по
крайней  мере  не требовало ни писем, ни предупреждений, даже если бы Джудит
е