дедушка  спросил  его,  почему  он не взял себе какую-нибудь девушку, чтобы,
живя с нею, усвоить язык самым простым способом, а он сидел у костра, на его
лице и бороде играли отблески пламени, и, глядя на дедушку своими спокойными
и  ясными глазами, ответил -- по словам дедушки, это был единственный случай,
когда  он  выразил  свою  мысль  просто  и  ясно:  "В  ту  ночь, о которой я
рассказываю  (и,  я  мог  бы  добавить,  до моей первой женитьбы), я был еще
целомудрен.  Вы,  наверно,  этому не поверите, а если я начну вам объяснять,
усомнитесь  еще  больше.  Поэтому  я  только скажу, что это тоже было частью
моего  замысла",  и  тогда дедушка спросил: "Почему вы думаете, что я вам не
верю?"  --  а  он,  снова  бросив  на  дедушку тот же спокойный ясный взгляд,
проговорил: "Неужели верите? Вряд ли вы обо мне такого низкого мнения, чтобы
поверить,  будто  в  двадцать  лет я еще не испытал соблазна и сам никого не
соблазнил",  и тогда дедушка сказал: "Вы правы. Мне не следовало вам верить.
Но  я  верю". Итак, это был рассказ не о женщинах и, уж конечно, не о любви;
женщина,  девушка,  была  всего лишь тенью, которая могла заряжать ружье, но
которой  нельзя  было  позволить выстрелить из окна в ту ночь (или в те семь
или  восемь  ночей,  что  они провели, притаившись во тьме и глядя в окна на
объятые  пламенем и дымом поля, амбары, житницы, словом, как еще там зовутся
помещения,  где  хранят  урожай сахарного тростника; он рассказывал, как все
было  пропитано  этим  запахом, густым, терпким, сладковатым запахом, словно
ненависть  и  жестокость и породившие эту ненависть и жестокость тысячелетия
темных  страшных  тайн  многократно  усилили запах сахара; и при этих словах
дедушка  вспомнил,  что  Сатпен  никогда  не пил кофе с сахаром, и теперь он
(дедушка)  понял  почему, но все-таки для верности спросил еще раз, и Сатпен
сказал,  что  это правда и что он не испытывал страха, пока не сгорели дотла
все  поля и амбары и пока они не забыли даже самый запах горящего сахара, но
что  с  тех  пор  он  не  переносит сахар), она лишь на мгновенье возникла в
рассказе,  чуть  ли  не в одном-единственном слове; дедушке даже показалось,
будто  ее  озарило  вспышкой  ружейного  выстрела,  и перед ним на мгновенье
мелькнула  склоненная голова, щека, подбородок за прядями распущенных волос,
шомпол  в  маленькой узкой белой руке -- и все. Больше никаких подробностей --
так же коротко и сжато он рассказывал и о том, как пришел в осажденный дом с
полей,  где  выполнял обязанности надсмотрщика, когда черномазые набросились
на   него   со   своими   мачете,  и  о  том,  как  попал  на  эти  поля  из
полуразвалившейся  виргинской  лачуги;  и  это  казалось  дедушке  еще более
невероятным,  чем  даже  путь  на  эти  поля из Виргинии, потому что путь из
Виргинии подразумевал пространство, которое надо было преодолеть за какое-то
время -- ведь время длиннее любого расстояния; тогда как с полей в осажденный
дом он прорвался с неистовой скоростью, презрев и пространство и время; этот
путь  был  столь же кратким, сколь и самый его рассказ, потому что время как
бы сжалось, превратилось в мерило этой скорости, да и рассказывал он об этом
легко  и  небрежно,  словно занятный анекдот из судебной хроники -- очевидно,
излагая   эти   события   так,   как  они  ему  запомнились,  со  сдержанным
беспристрастным любопытством, которое даже страх (единственный раз, когда он
упомянул  о страхе, он в присущей ему манере говорил о времени, когда еще не
испытывал страха или еще не начал его испытывать) не мог вытеснить. Ведь, по
словам  дедушки,  он испугался только тогда, когда все уже кончилось, потому
что  все  это  было для него не более как спектаклем, зрелищем, которое надо
непременно  посмотреть,  ибо такая возможность едва ли повторится -- ведь его
невинность  еще  продолжала  действовать,  и он не только не знал, что такое
страх,  пока все не кончилось, он даже не знал, что сначала не испугался; он
даже  не  знал,  что  нашел  то  место, где человек может быстро добыть себе
деньги,  если  он  смел и умен (дедушка говорил, что он имел в виду не ум, а
скорее  неразборчивость  в  средствах,  просто он не знал такого выражения --
его,  наверное,  не  было  в  книге,  которую читал им учитель. А может, это
понятие  он  вкладывал  в  слово "смелость", сказал дедушка), но где деньгам
сопутствует  высокая  смертность, где доллары отливают не золотом, а кровью,
клочок земли, который, по словам дедушки, небеса специально создали и отвели
под   сцену,   где   разыгрываются  кровавые  драмы  насилия  и  беззаконий,
сатанинской  алчности  и злобы, где обреченные отщепенцы и изгои исступленно
бросаются  в  последнюю  отчаянную  схватку  с  роком -- маленький островок в
ласковом,  коварном,  невыразимо  синем  море,  на полпути между тем, что мы
называем  варварством, и тем, что мы называем цивилизацией, на полпути между
загадочным  темным континентом, у которого насильники вероломно похитили его
черную  плоть  и  кровь,  его  мысли,  память, надежды и чаянья, между ним и
холодной   знакомой   страною,   которой  суждено  было  стать  им  тюрьмой,
цивилизованной страной и народом, который отторг от себя тех из своих сынов,
чьи  дерзновенные  мысли  и  желанья  он  был  не  в силах больше терпеть, и
забросил  их,  отчаявшихся  и  бездомных,  в  бескрайнюю  пустыню  океана  --
маленький  затерянный  островок,  лежащий  в  широтах,  чей  климат способны
переносить  лишь  отпрыски  древних  племен, что десять тысяч лет прожили на
экваторе;  земля,  обильно  политая  кровью жертв двухвекового порабощения и
гнета,  которая вскормила мирные луга, алые цветы и молодые побеги сахарного
тростника  не  более четырех дюймов в обхвате, в три раза выше человеческого
роста:  фунт  его,  хотя  и больше по объему, почти равен по стоимости фунту
серебряной  руды,  словно сама природа вместо человека вела счета, подводила
итог  и  предлагала  возмещение  за искалеченные тела и разбитые сердца; где
посевы  природы и человека не только удобрены напрасно пролитою кровью, но и
овеяны  ветрами, от которых напрасно бежали обреченные корабли, ветрами, под
чьим  напором  погружался  в  синие волны последний лоскут парусов и замирал
последний  отчаянный  вопль  женщины  или  ребенка;  да  и посевы людей, еще
нетронутые  тела и мозг, чья извечно бессонная кровь, впитавшись в землю, по
которой  они  ступали,  и  поныне взывает о мести. А он присматривал за всем
этим,  мирный надсмотрщик верхом на лошади; он изучал язык (эту, как говорил
дедушка,  тонкую  хрупкую  нить,  что  на  мгновенье соединяет уголки и края
людского  одиночества,  прежде чем они снова погрузятся во тьму, где впервые
раздался  никем  не услышанный зов души и где он раздастся в последний раз и
его вновь никто не услышит), не зная, что ступает по вулкану; он слушал, как
по ночам воздух трепещет и дрожит от барабанной дроби и от песнопений, но не
подозревал,  что  этот  голос  исходит из самой земли; он верил (так говорил
дедушка)  в  доброту  и кротость земли и думал, что за тьмою скрывается лишь
нечто,  доступное  или недоступное глазу; он присматривал за тем, что видел,
сам  не  зная,  что  ничего  не  видит;  он  ежедневно  совершал  вылазки из
вооруженной  крепости,  пока  не  настал  тот  самый  день.  О  том, как это
случилось,  что  к  этому  дню  привело,  он тоже не рассказывал -- по словам
дедушки,  он, очевидно из-за своей невинности, сам не знал, не понимал того,
что ему приходилось видеть каждый день -- свиную кость, на которой еще торчал
кусочек  тухлого  мяса;  пучок  куриных  перьев;  грязный,  покрытый пятнами
тряпичный  узелок с горстью камешков -- старик однажды утром нашел его у себя
на  подушке,  и  никто (а меньше всех сам плантатор, который на этой подушке
спал)  не  знал,  как  он  мог  туда  попасть, потому что одновременно стало
известно,  что  все слуги-мулаты куда-то исчезли, и пока плантатор не сказал
ему,  что пятна на тряпке не от грязи, не от жира, а от крови, он понятия об
этом  не  имел,  равно как и о том, что плантатора охватила вовсе не бешеная
ярость,  а  страх,  ужас;  ему  было просто любопытно, интересно, потому что
плантатор  и его дочь все еще оставались для него иностранцами. Он рассказал
дедушке, что до той первой ночи осады ему ни разу не пришло в голову, что он
не знает, как зовут эту девушку, не знает даже, слышал он ее имя или нет. Он
также  рассказал дедушке, мимоходом бросил -- так игрок мимоходом вытаскивает
из  свежей  колоды  карт  джокер, а потом не может вспомнить, вынимал он его
оттуда или нет, -- что жена старика была испанкой, и тут дедушка, а отнюдь не
сам Сатпен, понял, что до той первой ночи, когда началась атака, он, по всей
вероятности, видел эту девушку всего несколько раз. Труп одного из мулатов в
конце  концов  был  найден,  его нашел Сатпен, он искал его два дня, даже не
подозревая, что постоянно натыкается на глухую стену из непроницаемых черных
лиц,  стену,  за  которой  могло  готовиться  невесть  что -- и, как он позже
убедился,  так оно и было, и на третий день он нашел труп в таком месте, где
никак  не мог его не заметить в первый же час первого дня поисков, если б он
там  находился.  Рассказывая это он все время сидел на бревне, он говорил и,
по  словам  дедушки,  сопровождал  свой  рассказ жестами, а ведь дедушка сам
видел, как этот человек, голый до пояса боролся с одним из своих собственных
диких  черномазых при свете костра, пока строился его дом, и продолжал в том
же  духе  при свете фонаря на конюшне уже после того, как наконец добыл себе
жену,  способную содействовать осуществлению его замысла, боролся без особых
церемоний  и  без  всяких  рукопожатий и поздравлений, смывал с себя кровь и
надевал рубашку, потому что к концу раунда черномазый всякий раз, задыхаясь,
навзничь  валился  на землю, и другой черномазый обливал его водой. Он сидел
на  бревне  и рассказывал дедушке, как в конце концов нашел мулата -- или то,
что осталось от мулата, -- и только тогда начал понимать, что положение может
стать  опасным; а после этого -- осажденный дом; они пятеро: плантатор, дочь,
две  служанки  и  он  сам  заперлись изнутри; воздух насыщен дымом и запахом
горящего  тростника;  в  небе  полыхают  отблески  пожара;  воздух  дрожит и
трепещет  от  барабанной  дроби и песнопений -- маленький затерянный островок
под  перевернутой вверх дном пустою чашей сменяющих друг друга дней и ночей,
и  нет  ниоткуда подмоги, и даже ветры не проникают сюда из внешнего мира, и
лишь   унылые,   тоскливые  пассаты  продувают  его  из  конца  в  конец,  а
обремененные  отзвуком  тоскливых  голосов  умерщвленных женщин и детей, чьи
бездомные  непогребенные души носятся над пустынным, отгородившим их от мира
океаном, -- две служанки и девушка, чьего имени он все еще не знает, заряжают
ружья,  из  которых  он  и  отец этой девушки стреляют не во врага, а в саму
гаитянскую  ночь,  тщетно  мечут  слабые,  еле  заметные  искорки  в душную,
тяжелую, кровоточащую, трепещущую тьму -- и все это как раз между ураганами и
долгожданным  сезоном дождей. Он рассказал, что на восьмую ночь, когда иссяк
запас воды и надо было что-то предпринять, он положил ружье на пол, вышел из
дома и усмирил их. Он именно так и выразился: вышел и усмирил их, а когда он
вернулся,  они  с  дочерью  плантатора  обручились,  и  тут  дедушка сказал:
"Подождите,  подождите,  --  он  наверняка сказал: -- Вы ведь ее совсем еще не
знали;  вы говорили, что, когда началась осада, вы даже еще не знали, как ее
зовут",  а  он  взглянул  на  дедушку  и сказал: "Да. Но ведь я и поправился
далеко  не  сразу". И ни слова о том, как он усмирил негров. Об этом тоже не
было  речи,  это  тоже не имело значения для его рассказа; он просто положил
ружье,  велел  кому-то открыть запертую засовом дверь, потом снова ее за ним
закрыть,  вышел в темноту и усмирил их -- то ли тем, что кричал громче их, то
ли  тем,  что  мог вынести, выдержать больше, чем любая плоть и кровь, по их
мнению,  может  или должна выдержать (да, да, вот именно, должна, и это было
самое ужасное -- что нашлась плоть, которая выдержала больше, чем от нее надо
требовать),  а  возможно,  в  конце  концов  они  сами повернулись и в ужасе
кинулись  прочь  от белого человека, из чьих рук и ног, таких же, как у них,
могла  брызнуть  и  политься  такая же кровь, но в чьем теле жил неукротимый
дух:  он, очевидно, родился в том же первозданном огне, что и они, хотя и не
мог,  никоим образом не мог в нем родиться. Он показал дедушке рубцы от ран;
одна  из  них,  по  словам дедушки, могла оставить его целомудренным навеки.
Потом  забрезжил  рассвет,  барабаны  впервые  за восемь дней умолкли, и они
(вероятно,  старик с дочерью) выбрались из дома, прошли по выжженной земле --
над  ней  как  ни  в  чем  не  бывало  светило яркое солнце -- по этой жуткой
немыслимой  пустыне, объятой мирной тишиной, отыскали его, принесли в дом, а
когда он поправился, они с девушкой обручились. На этом он все оборвал.
     -- Ладно, -- сказал Шрив. -- Продолжай.
     -- Говорят тебе, что он все оборвал, -- сказал Квентин.
     --  Слышу.  Оборвал  что?  Он был помолвлен, потом все оборвал, и тем не
менее  у него была жена, которую он позже бросил, -- так, что ли? Ты говорил,
будто  он  не  помнил,  как  приехал  на  Гаити, не помнил, как попал в дом,
окруженный  черномазыми,  а  теперь  ты хочешь мне сказать, будто он даже не
помнил,  как  женился? Что он обручился, потом решил все оборвать, но в один
прекрасный  день обнаружил, что не только ничего не оборвал, а наоборот, уже
женат? И ты еще утверждаешь, что он был целомудрен?
     --  Оборвал -- это значит умолк, оборвал свой рассказ, -- отвечал Квентин.
Он  сидел неподвижно, и слова его, казалось, были обращены (если он вообще к
чему-нибудь  обращался)  к  письму,  лежавшему  на  столе  между  страницами
раскрытой  книги,  по обе стороны которой лежали его руки. Сидевший напротив
Шрив  набил  трубку  и снова ее выкурил. Белесый пепел из перевернутой вверх
дном  головки  веером  просыпался  на  стол  перед скрещенными голыми руками
Шрива, который, казалось, одновременно и опирался ими о стол, и, прижав их к
груди,  пытался  согреться  --  было  всего одиннадцать часов, но комната уже
начала  остывать;  к  полуночи батареи будут теплыми лишь настолько, чтоб не
замерзли трубы, а он еще должен пойти в спальню (сегодня вечером он не будет
делать дыхательных упражнений возле открытого окна), откуда вернется сначала
в купальном халате, потом в пальто, натянутом на халат, и с пальто Квентина,
переброшенным  через  руку.  --  Он просто сказал, что обручился, -- продолжал
Квентин, -- а потом оборвал свой рассказ. Просто оборвал, сказал дедушка, раз
и  навсегда,  словно все было исчерпано, говорить больше было не о чем, и за
бутылкой  виски  один  собеседник  не  мог услышать от другого больше ничего
интересного. Может, так оно и было. -- Он (Квентин) сидел, опустив голову. Он
все  еще говорил тем же странным, глухим, даже чуть-чуть сердитым голосом, и
потому  Шрив  с  самого  начала  следил  за  ним  с  пристальным вниманием и
любопытством  --  выражение это на его физиономии ученого херувима еще больше
усиливали,  а  возможно,  даже  создавали его очки. -- Сатпен просто-напросто
поднялся,  посмотрел на бутылку виски и сказал: "На сегодня хватит. Нам надо
выспаться  --  завтра  рано вставать. Может, нам удастся поймать его, пока он
еще не успеет очухаться".
     Но  это  им  не  удалось. Они поймали его -- я имею в виду архитектора --
только  к  вечеру, да и то лишь потому, что он повредил себе ногу, пытаясь с
помощью  своей  архитектуры  переправиться  через  реку.  Но  на  сей раз он
допустил  ошибку  в  расчетах,  и  тут собаки и черномазые его затравили, и,
вытаскивая  его  наружу, черномазые подняли страшный шум. По словам дедушки,
черномазые,  наверное,  решили,  что, совершив побег, архитектор добровольно
отказался   от  своего  права  быть  запретной  пищей,  совершив  побег,  он
добровольно  предложил  черномазым  гамбит, который они, пустившись за ним в
погоню, приняли, а поймав его, выиграли партию, и что теперь им позволят его
зажарить  и съесть, причем обе стороны -- и победители и побежденный -- примут
это,  как  и  полагается  по правилам игры, мужественно, без всякой горечи и
обиды.  Все  участники погони, которые накануне вечером уехали домой, теперь
вернулись,  кроме  троих;  они  захватили  с собой и других, так что теперь,
говорил дедушка, их было даже больше, чем в первый день. Они вытащили его из
пещеры на берегу реки, и вот перед ними предстал этот маленький человечек во
фраке с оторванным рукавом; когда он упал в реку, его расшитый цветами жилет
был  безнадежно  испорчен  водой  и глиной; сквозь разорванную штанину видно
было,  что он перевязал ногу лоскутом от рубашки, тряпка пропиталась кровью,
нога  распухла,  а  шляпа  бесследно исчезла. Ее так и не смогли отыскать, и
поэтому  в  день  его  отъезда,  когда  постройка  дома закончилась, дедушка
подарил ему новую шляпу. Это было у дедушки в конторе, и дедушка сказал, что
архитектор  взял  новую шляпу, посмотрел на нее и заплакал... этот маленький
изможденный человечек, с диким взглядом, заросший двухдневной щетиной; когда
его,  словно  дикую  кошку,  вытаскивали  из пещеры, он, несмотря на раненую
ногу,  отчаянно  сопротивлялся; собаки заливались лаем, черномазые кричали и
гикали  в  радостном  предвкушении жуткого пира -- они, наверно, думали, что,
раз  погоня длилась больше суток, правила игры сами собою отпадут и им можно
будет  съесть  его  сразу,  не  дожидаясь,  пока он сжарится; в конце концов
Сатпен  перешел вброд реку, разогнал палкой собак и черномазых, и архитектор
остался  один -- ничуть не испуганный, он только слегка задыхался, и лицо его
слегка  исказилось  от  боли,  потому  что  негры  в пылу схватки задели его
раненую  ногу,  и тут он произнес длинную речь на французском языке и притом
такой  скороговоркой,  что, по словам дедушки, даже другой француз навряд ли
бы  все  в  ней  понял.  Но  звучала  она  просто замечательно, и, по словам
дедушки, даже он, да и все они, сразу поняли, что архитектор вовсе не просит
прощения; это была замечательная речь, сказал дедушка; он сказал, что Сатпен
повернулся  к нему, но он (дедушка) уже подошел к архитектору и протянул ему
откупоренную  бутылку  виски.  И  дедушка  увидел глаза на изможденном лице,
отчаянные,  безнадежные,  но  и неукротимые, непобежденные глаза, потому что
все  равно  они его не одолели -- пусть он двое суток бродил по темному лесу,
увязая  в  болотах  не  зная  ни отдыха, ни сна, пусть ему было нечего есть'
некуда  идти,  негде  приклонить  голову,  пусть  заранее зная, что его ждет
поражение, он держался только волею к победе -- все равно они его не одолели;
и он взял бутылку маленькой, как у енота, грязной рукой, поднял другую руку,
словно  хотел приложить ее к шляпе, но вспомнил, что шляпы нет, и безнадежно
махнул  рукой -- по словам дедушки, этот жест просто невозможно было описать,
казалось,  он  собрал в одну горсть все неудачи и невзгоды, какие когда-либо
выпадали  на  долю рода человеческого, и, как щепотку пыли, швырнул их через
голову  назад, поднес к губам бутылку, отвесил поклон сначала дедушке, потом
всем  остальным,  --  образовав  кружок, они смотрели на него, сидя верхом на
своих  лошадях,  --  и  отхлебнул  из  бутылки не только первый в своей жизни
глоток  чистого,  неразбавленного  виски, но глоток, какого он вообще ни при
каких  обстоятельствах  не  мог  выпить  -- так индийский брамин ни за что не
поверит,  что  может  попасть  в  положение, при котором он сможет унизиться
настолько, чтобы есть нечистое собачье мясо.
     Квентин  умолк.  Шрив тотчас сказал: "Ладно. Можешь не говорить, что он
оборвал  рассказ.  Просто продолжай, и все". Но Квентин заговорил не сразу --
ровный,  странно безжизненный голос, склоненная голова, рас