тцом не изменились ни на йоту: посмотреть на них
вместе,   Бона  будто  никогда  и  не  было  на  свете  -  те  же  спокойные
непроницаемые  лица;  следующие  несколько  месяцев  их  можно было видеть в
карете,  когда  они  вдвоем  приезжали в город после того, как Эллен слегла,
между  рождеством  и  тем  днем,  когда Сатпен уехал со своим и Сарторисовым
полком.  Они не разговаривали, понимаешь, они ничего друг другу не сказали -
Сатпен  о  том,  что он узнал про Бона, Джудит о том, где Генри и Бон теперь
находятся.  Они  не  нуждались в разговорах. Они были слишком похожи друг на
друга.  Такими  порой  становятся два человека, которые, очевидно, настолько
хорошо   друг  друга  изучили  или  настолько  друг  на  друга  похожи,  что
способность  и  необходимость  общаться  посредством  речи от неупотребления
атрофируется,  и,  постигая  смысл сказанного без помощи слуха и разума, они
перестают  понимать  самые  слова. Поэтому она не сказала ему, где находятся
Генри и Бон, и он не узнал об этом до ухода университетской роты, потому что
Генри  с  Боном  в нее записались, а потом куда-то спрятались. Они наверняка
спрятались;  они  наверняка  оставались  в  Оксфорде  ровно столько, сколько
требовалось,  чтобы записаться, а потом уехать - ведь в то время никто из их
знакомых  ни в Оксфорде, ни в Джефферсоне не знал, что они состоят в роте, а
скрыть  это как-либо иначе было бы просто невозможно. Потому что теперь люди
- отцы, матери, сестры, родичи, возлюбленные всех этих юношей - собирались в
Оксфорд  из  мест  гораздо  более  дальних,  чем  Джефферсон;  они приезжали
семьями,  привозили  провизию,  постели  и  слуг,  останавливались у жителей
Оксфорда и приходили любоваться бравыми театральными маршами и контрмаршами,
в  которых  участвовали  их доблестные сыновья и братья; и всех до единого -
богачей  и  бедняков,  аристократов  и простолюдинов - неодолимо притягивало
зрелище,  способное  самым  глубочайшим  образом  взволновать огромные массы
людей,  зрелище  много  более  волнующее,  чем  даже  вид толпы девственниц,
влекомых   на  закланье  какому-нибудь  языческому  божеству,  какому-нибудь
Приапу,  и  все  они завороженно смотрели, как эти обманутые юноши, гибкие и
стройные,  пылкие  и  сильные,  в  воинственном  блеске  меди и разноцветных
плюмажей  торжественным  маршем отправляются в бой. А вечерами музыка, звуки
скрипки  и  треугольников,  мерцание свечей, трепет и колыханье занавесок на
высоких  окнах  в  темноте апрельской ночи, шуршанье кринолинов в вихрящемся
кругу  серых  мундиров  - гладкие обшлага солдат, золотые нашивки офицеров -
если  это и не война аристократов, джентльменов, то, во всяком случае, армии
джентльменов,  где рядовой и полковник обращаются друг к другу по имени - не
как два фермера в поле за плугом, не как продавец и покупатель в лавке возле
ящиков с сыром, кусков ситца и бочонков с колесной мазью, а как джентльмены,
либо  поверх  округлых напудренных плеч своих дам, либо за бокалом домашнего
красного  вина  или  привозного шампанского - музыка, последний вальс каждый
вечер,  пока,  в  ожидании отправки на фронт, проходят дни; нарядный суетный
блеск  в  черной  ночи  -  она  еще  не катастрофа, а всего лишь темный фон;
извечная  благоуханная  последняя  весна  юности; но все это без Джудит, без
романтика  Генри,  без  фаталиста  Бона, ибо они в каком-то укрытии сторожат
друг друга; напоенные ароматом цветов бессчетные рассветы того апреля, мая и
июня;  звуки  рожков  врываются в сотни комнат, где, разметав локоны черных,
каштановых и золотых волос, спят беззаботным сном праведниц сотни обреченных
на вдовство невест; но Джудит нет среди них; пятеро солдат из роты, в новой,
с иголочки, серой форме, верхами, в сопровождении фуражной повозки с лакеями
и  конюхами  едут по всему штату; они везут флаг, ротное знамя, составленное
из  сметанных на живую нитку, но еще не сшитых шелковых лоскутьев, везут его
из  дома  в  дом, и возлюбленная каждого солдата делает на знамени несколько
стежков;  но  Генри  и Бона нет и среди них - ведь они присоединились к роте
лишь  после  того,  как  она  отправилась  на фронт. Они, наверное, вышли из
своего  укрытия  и,  когда  рота  проходила  мимо,  незаметно  появившись из
придорожных  кустов,  встали в строй - юноша и зрелый мужчина; юноша, теперь
уже дважды лишившийся права первородства, которому следовало быть там, среди
свечей  и  скрипок,  среди  поцелуев  и горьких слез; он должен был вместе с
другими  знаменщиками  везти  по  штату  несшитое  ротное  знамя; и мужчина,
которому  там вообще нечего было делать, ибо он был для этого слишком стар -
и по годам, и по жизненному опыту; обреченный на интеллектуальное и духовное
сиротство,  на прозябание где-то на полдороге между той частью пространства,
где пребывала его телесная оболочка, и той, куда влекли его интеллектуальные
и   нравственные   побуждения   -  недоучившийся  великовозрастный  студент,
вынужденный  в  силу  своего старшинства посещать дополнительный юридический
семинар, состоящий всего-навсего из шести слушателей, а на Войне в силу того
же  обстоятельства отделенный от остальных офицерским чином. Его произвели в
лейтенанты  даже прежде, чем рота вступила в первую перестрелку. Я не думаю,
чтобы  он  хотел  получить этот чин, я почти уверен, что он пытался от этого
уклониться,  отказаться.  Но  так  случилось,  и  то самое положение, в силу
которого  он уже заранее был обречен, еще раз его осиротило; и вот они оба -
теперь  уже  солдат  и офицер, но все еще сторож и тот, кого сторожат, ждут,
сами  не зная чего - то ли перста судьбы, рока, то ли непреложного приговора
некоего  Судии  или Арбитра, который только и может решить, кто из них прав,
кто виноват, ибо на меньшее, ни на какие полумеры, они не согласны - офицер,
лейтенант,  обладающий  сомнительным  преимуществом  командовать  и  хотя бы
изредка  оставаться  позади  вверенного  ему взвода; солдат, который вынес с
поля  боя этого офицера, раненного в плечо, когда их полк отступал под огнем
янки   в  битве  при  Питсберг-Лендинге,  и  доставил  в  безопасное  место,
по-видимому,  с  единственной  целью  сторожить его еще два года, после чего
написал Джудит, что они оба еще живы, и только.
     И  еще  Джудит.  Она теперь жила одна. Быть может, она жила одна с того
самого  рождества - год, два, три и, наконец, четыре; ведь хотя Сатпен уехал
со  своим  и  Сарторисовым  полком, а негры - дикари, чьими руками он создал
Сатпенову Сотню, - сбежали за первыми же войсками янки, которые прошли через
Джефферсон,  она никогда не оставалась в одиночестве - в затемненной комнате
лежала   прикованная  к  постели  Эллен,  словно  малый  ребенок,  требующий
неусыпных  забот,  она  в изумлении и полной растерянности ждала смерти; она
(Джудит)  и  Клити  возделывали какое-то подобие огорода, чтобы не умереть с
голоду;  в  пойме  реки,  в  заброшенной  полуразвалившейся рыбачьей хижине,
построенной  Сатпеном,  когда  первая  женщина  - Эллен - вошла в его дом, а
последний  охотник  на  медведей  и оленя из него вышел, теперь с разрешения
Сатпена  жил  с  дочерью  и  маленькой  внучкой  Уош Джонс, который выполнял
тяжелую  работу  на  огороде и иногда приносил Эллен и Джудит, а позже одной
только  Джудит  рыбу  и  дичь;  теперь  он  даже был вхож в дом - до отъезда
Сатпена  он  никогда  не  появлялся ближе виноградной беседки за кухней, где
воскресными вечерами они с Сатпеном пили виски из большой оплетенной бутыли,
запивая  ключевой  водою из ведра, которую Уош приносил с родника чуть ли не
за  милю;  при  этом  Сатпен  лежал в гамаке, сделанном из бочарных досок, и
разглагольствовал, а Уош, прислонившись к столбу, сидел на корточках, фыркал
и  ухмылялся.  Нет,  Джудит не знала одиночества, а праздности и подавно; ее
лицо,  как  всегда  непроницаемое,  невозмутимое,  лишь чуть-чуть осунулось,
чуть-чуть постарело с тех пор, как стало известно, что ее жених и брат ночью
покинули  дом  и  исчезли;  не  прошло и недели, как она с отцом появилась в
карете  в  городе.  Теперь,  когда она приезжала в город, в перешитом старом
платье,  какие  ныне  носили  все  южанки,  все  еще  в  карете,  но  теперь
запряженной  мулом  -  его  сейчас  только  выпрягли из плуга, а потом снова
впрягут  в  плуг;  без  кучера,  который  бы  этого мула погонял, запрягал и
распрягал,  она  (эта  девственница,  воспитанная  в  освященной  традициями
полнейшей   праздности)  вместе  с  другими  женщинами  в  импровизированном
лазарете  -  в Джефферсоне уже появились раненые - обмывала грязные, вонючие
тела  убитых  незнакомцев,  перевязывала  раны и щипала корпию из занавесей,
простынь  и скатертей, взятых в домах, где они родились и выросли, и ни одна
из  этих  женщин,  рассказывавших  друг другу о братьях, сыновьях и мужьях -
быть  может,  с  тоской и со слезами, но по крайней мере нечто, известное им
наверняка,  -  ни  одна  из  них  не спрашивала ее о женихе и брате. Джудит,
подобно  Генри и Бону, тоже ждала, сама не зная чего, но, в отличие от Генри
и  Бона,  не  зная  даже и зачем. Потом умерла Эллен, бабочка забытого лета,
которой уже два года не было среди живых - пустая бесплотная оболочка, тень,
из-за  самой своей невесомости неподвластная ни измененьям, ни распаду, и не
было тела, чтобы предать его земле, а была лишь форма, воспоминание, которое
мирным  летним  вечером  без  погребального  звона  и  катафалка перенесли в
можжевеловую   рощу,  где  оно  превратится  в  прах,  эфемерное  ничто  под
тысячефунтовым  мраморным  надгробьем,  которое Сатпен (теперь уже полковник
Сатпен,  потому  что  годом  раньше  на  ежегодных выборах полковых офицеров
Сарторис  был  смещен со своей должности) привез в полковом фуражном фургоне
из Чарльстона, что в штате Южная Каролина, и водрузил над небольшим поросшим
травою  углублением,  где,  по  словам Джудит, была могила Эллен. А потом на
заколоченном  гвоздями чердаке собственного дома умер с голоду дед Джудит, и
она,  наверное,  предложила  мисс  Розе переехать в Сатпенову Сотню, но мисс
Роза  отказалась,  вероятно  тоже  ожидая этого письма, первой за все четыре
года  вести  от  самого  Бона,  письма, которое она (Джудит), похоронив Бона
рядом  с  памятником  матери,  через  неделю  самолично  привезла  в город в
двухместном  экипаже,  запряженном  мулом,  -  они  с Клити теперь научились
ловить  его и запрягать - и отдала твоей бабушке, по собственной воле отдала
твоей  бабушке;  она (Джудит), которая теперь ни к кому не ездила, у которой
теперь не было друзей, наверное, как и твоя бабушка, не смогла бы объяснить,
почему  выбрала  хранительницей этого письма именно ее; она теперь не просто
похудела,  а  совсем  отощала,  и  под  иссохшей  колдфилдовской плотью ясно
проступал   сатпеновский   череп;   лицо,  давно  забывшее  молодость,  было
совершенно  непроницаемым,  совершенно  невозмутимым;  ни  траура,  ни  даже
скорби, и твоя бабушка спросила: "Я? Вы хотите, чтобы его хранила я?"
     "Да,  - отвечала Джудит. - Вы можете его уничтожить. Как хотите. Хотите
-  прочитайте,  не  хотите  - не читайте. Видите ли, человек не оставляет по
себе  почти никаких следов. Рождаешься на свет, пытаешься что-то делать, сам
не   зная   почему,   но  все  равно  продолжаешь  свои  попытки;  родившись
одновременно со множеством других людей, ты связан с ними, и потому, пытаясь
двинуть  рукой  или  ногой,  ты  как  бы дергаешь за веревочки, но веревочки
привязаны  к  рукам  и  ногам всех остальных, и все они тоже пытаются за них
дергать и тоже не знают почему, знают только, что все веревочки перепутались
и  мешают  друг другу, все равно как если бы пять или шесть человек пытались
соткать ковер на одном ткацком станке, причем каждый хотел бы вплести в него
свой  собственный  узор,  но ты знаешь, что это не имеет никакого значения -
иначе  те, кто сотворил этот станок, устроили бы все гораздо лучше, и все же
это не может не иметь значения - ведь ты продолжаешь свои попытки, во всяком
случае  должен  их продолжать, а потом вдруг оказывается, что все кончено, и
от  тебя  осталась всего лишь каменная глыба, на которой что-то нацарапано -
если,  конечно,  кто-нибудь удосужился этот мрамор поставить и что-то на нем
нацарапать,  и вот на него льет дождь и светит солнце, и вскоре никто уже не
помнит ни имени, ни что эти царапины означают, и это тоже не имеет значения.
Так  вот, если вы можете пойти к кому-нибудь, лучше всего к совсем чужому, и
дать  ему что-нибудь, хотя бы клочок бумаги, неважно, что именно, пусть даже
оно само по себе не имеет никакого смысла, а этот человек не станет даже его
читать,  хранить,  не  удосужится даже выбросить его и уничтожить, все равно
это   будет   нечто,  хотя  бы  только  потому,  что  когда-то  случилось  и
запомнилось,  пусть  даже  только  тем,  что перешло из рук в руки, из одной
головы  в  другую,  и  пусть  это  будет  хотя  бы  царапина, хотя бы нечто,
оставившее  след  на чем-то, что когда-то было - было хотя бы лишь по одному
тому,  что  однажды  оно  может  умереть,  тогда как о каменной глыбе нельзя
сказать,  что она {есть}, ибо о ней никогда нельзя сказать, что она {была} -
ведь она никогда не может ни погибнуть, ни умереть..."
     И  твоя  бабушка,  глядя  на  нее,  на  это  спокойное,  непроницаемое,
совершенно  невозмутимое  лицо,  воскликнула:  "Нет!  Нет!  Только  не  это!
Подумайте  о  вашем..."  -  и хотя на этом все еще невозмутимом лице не было
даже и тени горечи, убедилась, что Джудит ее поняла.
     "А,  вот  вы  о  чем.  Нет,  нет,  этого  не бойтесь. Ведь кому-то надо
позаботиться  о Клити, а скоро и об отце - ему надо будет что-то есть, когда
он  вернется  домой;  ведь  теперь,  наверное, осталось недолго, раз они уже
начали  стрелять  друг  в  друга.  Нет, нет, этого не бойтесь. Женщины из-за
любви так не поступают. Я даже не верю, что так поступают мужчины. Во всяком
случае, не теперь. Ведь теперь там, где бы это место ни находилось, если оно
вообще  существует,  будет  слишком  тесно.  Там  уже и так все переполнено.
Набито   до  отказа.  Как  в  театре,  в  опере,  если  ты  ищешь  забвенья,
развлечения,  забавы;  как  в  постели,  в которой уже кто-то лежит, если ты
хочешь спокойно лечь и спать, спать, спать..."
     Мистер  Компсон  задвигался. Квентин привстал, взял у него письмо и под
тусклой, засиженной мухами лампочкой развернул - бережно и осторожно, словно
этот  листок,  этот  иссеченный  складками  квадратик был не бумагой, а лишь
сохранившим  прежнюю  форму  и  содержание  пеплом;  между тем голос мистера
Компсона все еще звучал, а Квентин, не слушая, все еще слышал:
     -  Теперь  ты  видишь,  почему  я  сказал, что он ее любил. Ведь были и
другие  письма,  их  было  много - изящных, высокопарных, небрежных, похожих
друг  на  друга, неискренних писем, которые посыльный привозил за сорок миль
из  Оксфорда  в  Джефферсон,  начиная  с  того первого рождества - праздные,
изысканные  (и  для  него, несомненно, лишенные всякого смысла) комплименты,
которые  столичный  фат  расточает наивной деревенской девице, и эта наивная
деревенская  девица спокойно, терпеливо, с глубоким, совершенно необъяснимым
женским  ясновиденьем,  по сравнению с которым претенциозное позерство этого
столичного  фата  кажется  просто  кривляньем  глупого  мальчишки,  получает
письма,  ничего  в  них не понимает и, невзирая на все их изящные, тщательно
продуманные  метафоры  и  фигуры  речи,  не хранит ни одного даже до прихода
следующего.  Однако  это  письмо,  которое  после  четырехлетнего  перерыва,
казалось,  свалилось  на  нее  как  гром  среди ясного неба, она хранит; она
считает  его таким важным, что отдает совершенно чужой женщине, предоставляя
той  по  своему усмотрению хранить его или не хранить, читать или не читать,
лишь  для  того,  чтоб нанести ту царапину, оставить тот бессмертный след на
пустом и гладком лике забвенья, которому, по ее словам, мы все обречены...
     Квентин  слушал  краем  уха; он разбирал эти письмена, бледные, тонкие,
как  паутина,  словно их оставила на бумаге не рука некогда жившего на земле
человека, а тень - упав на бумагу, она рассеялась за секунду до того, как он
на  нее  взглянул, и, пока он читает, может в любое мгновенье раствориться и
окончательно  исчезнуть;  до  него  доносился голос умершего, который четыре
года,  а  потом  еще  пятьдесят  лет  назад  язвительно  и  мягко произносил
замысловатые, исполненные неизбывной горечи слова, без подписи, без даты:
     {Я  думаю,  что  не  оскорблю  ни  себя, ни Вас, утверждая, будто к Вам
взывает голос одного из побежденных, а тем более мертвых. В самом деле, будь
я  философом, я вывел бы из этого письма, которое Вы сейчас держите в руках,
любопытные  и  исчерпывающие  выводы  касательно  нынешних  времен,  а также
предсказание на будущее - из этого листа почтовой бумаги с превосходнейшими,
как Вы сами можете убедиться, французскими водяными знаками семидесятилетней
давности,  найденного (или, если угодно, похищенного) в разграбленном имении
разоренного аристократа и исписанного превосходнейшим произведенным не более
двенадцати  месяцев  назад на одной из фабрик Новой Англии печным лаком. Да,
печным  лаком. Мы его реквизировали, но это особая история. Представьте себе
нас, сборище совершенно одинаковых огородных чучел, я не скажу голодных, ибо
женщине,  будь  то  аристократка или простолюдинка, находящейся за пределами
линии   Мейсон-Диксон  в  нынешнем  благословенном  1865  году,  это  слово,
несомненно,  показалось бы попросту излишним, все равно как если б я сказал,
что  мы  дышим.  Я  не  скажу также - оборванных или даже, босых, ибо мы так
долго ходим в лохмотьях и без сапог, что могли бы уже к этому привыкнуть; но
слава богу (и это восстанавливает мою веру - если не в человеческую природу,
то,  по  крайней мере, в людей), человек, в сущности, не привыкает к нужде и
лишениям;  к  ним  привыкает только его дух, грубая, всеядная, пресытившаяся
падалью  душа;  само  же  тело,  слава  богу,  никогда  не забывает прежнего
приятного  ощущения  мыла,  чистого  белья  и чего-то такого между ступнею и
землей,  что  отличает  его  ногу от лапы дикого зверя. Итак, скажем, что мы
просто  нуждались в амуниции. А теперь вообразите, как мы, огородные чучела,
носимся  с  одним  из  тех  планов,  какие только могут зародиться в головах
отчаявшихся  чучел,  и  не  только должны, но и не могут не удаться - по той
простой причине, что ни у бога, ни у человека нет иного выбора, а на земле и
под землей нет места, где в случае поражения можно было бы либо остановиться
и  передохнуть,  либо  сойти  в  могилу, и вот мы (чучела) беремся за дело с
величайшим пылом, чтобы не сказать - с шумом; и теперь представьте себе нашу
добычу  и  награду  -  десять  тяжелых  беззащитных  маркитантских фургонов;
вообразите,  как  чучела  сбрасывают  один  за другим великолепные ящики, на
которых  по  трафарету  выведены  буквы  С  и  Ш - они были для нас символом
трофеев, принадлежавших побежденным, символом рыб и хлебов, как во время оно
пылающее  чело, осиянное нимбом тернового венца; и вот чучела взламывают эти
ящики  камнями,  штыками и даже голыми руками, в конце концов их открывают и
находят  -  что  бы  вы  думали?  Печной  лак.  Галлоны,  галлоны и галлоны,
наилучшего  печного  лака,  все  ящики  сработаны  не  больше  года назад и,
очевидно,   все  еще  догоняют  генерала  Шермана  во  исполнение  какого-то
запоздалого  приказа,  предписывающего  ему  покрыть лаком печку, прежде чем
поджечь  дом. Как мы смеялись! Да, мы смеялись, ибо за эти четыре года я, по
крайней  мере,  понял одно - смеяться можно лишь на голодный желудок, и лишь
когда ты голоден или напуган, ты можешь извлечь некую квинтэссенцию из смеха
-  так  пустой  желудок  извлекает квинтэссенцию из алкоголя. Но, по крайней
мере,  у  нас  теперь  есть  печной лак. У нас его очень много. Даже слишком
много,  ибо, как Вы сами можете убе