т фиалки и другие ранние цветы,
которые  не  пахнут,  но  земля и ночи еще прохладные, и на черной ольхе, на
иудином  дереве,  на  буке и клене наливаются липкие тугие почки, похожие на
девичьи соски, и даже от виргинских можжевельников веет чем-то молодым, чего
он  прежде  никогда  не  знал)  обнаруживаешь, что тебе хочется только этого
лимонада,  и больше ничего, и что тебе все время только его и хотелось и уже
давно  страшно  его  хочется  --  и  к  тому  же  ты знаешь, что лимонад этот
предназначался  для  тебя.  Не  для  кого-нибудь, а именно для тебя; и, едва
взглянув на эту чашу, ты уже знаешь, что она будет как цветок, но если к ней
потянется  не  твоя,  а  чья-нибудь  другая  рука, окажется, что цветок-то с
шипами;  а  ведь  он  к  этому  не привык, ибо во всех других чашах, которые
охотно  и  легко шли ему прямо в руки, был не лимонад, а шампанское или хотя
бы  домашнее  вино.  И  более  того.  Он  знал,  что  его  подозрения  могут
оправдаться, или, наоборот, не знал, могут они оправдаться или нет. Да и кто
скажет,  не  было  ли  там  возможности  кровосмешения, ибо какой мужчина (у
которого  нет  сестры,  про  других  я  не знаю) был влюблен и не убедился в
эфемерности  и  тщете  плотского соприкосновенья, кому не доводилось понять,
что,  когда  мимолетное  уже  позади, надо отступить от любви и наслаждений,
собрать  свои  пожитки,  все  эти шляпы, башмаки и брюки, весь хлам, который
тащишь  за собой по белу свету, и отступить -- ведь боги и сами не без греха,
а  волшебное  бесконечное  совокупленье,  которое  в  забытьи  воспаряет над
ловушкой  этого  мучительного  мига  --  жизни: не был -- есть, был -- остается
уделом  одних  лишь  невесомых,  как воздушные шарики, слонов и китов; хотя,
впрочем, будь это тоже грех, тебе бы не позволили бежать, порвать все связи,
возвратиться.  Так  разве  я не прав? -- Он умолк, и теперь его нетрудно было
перебить. Теперь Квентин мог бы что-нибудь сказать, но он молчал. Он все еще
сидел, засунув руки в карманы штанов, сжавшись и понурив голову; он странным
образом  казался  меньше,  чем  на самом деле, из-за того, что был высок, но
худ;  его  кости  и  суставы  были  так тонки, что даже в двадцать лет в них
сохранилось  что-то, какой-то слабый последний отголосок детства -- во всяком
случае,  по  сравнению с сидевшим напротив мощным херувимом, который казался
моложе,  а  оттого,  что  был  намного  крепче и плотнее, и еще моложе -- так
пухлый  двенадцатилетний мальчик, который тяжелее другого фунтов на двадцать
или тридцать, все равно выглядит моложе четырнадцатилетнего, потому что тот,
некогда  и  сам такой же пухлый, потерял, променял свою пухлость (будь то по
собственному желанию или нет) на состояние девственности, равно свойственное
и юношам и девушкам.
     -- Не знаю, -- сказал Квентин.
     --  Ну,  что  ж,  --  сказал  Шрив.  -- Может, я и сам не знаю. Но только,
господи, в один прекрасный день каждый непременно должен влюбиться. От этого
никуда  не денешься. Иначе было бы вроде того, как если бы господь бог родил
Иисуса  Христа,  снабдил его плотницким инструментом, а потом ни разу не дал
ему ничего этим инструментом построить. Разве это не так?
     --  Не  знаю,  -- сказал Квентин. Он не двигался. Шрив посмотрел на него.
Даже  когда  они  молчали,  их  дыхание  в этой холодной, как склеп, комнате
медленно  превращалось в легкий парок. Прошло уже некоторое время с тех пор,
как пробило полночь.
     --  Ты  хочешь  сказать,  что  для тебя это не имеет значения? -- Квентин
ничего  не  ответил.  -- Ладно. Можешь этого не говорить. Я все равно тебе не
поверю.  Потому  что  я буду знать, что ты врешь. Ладно. Слушай. Суть в том,
что  о любви он мог не беспокоиться -- она сама о себе побеспокоилась. Может,
он  даже  знал,  что  отмечен судьбою, роком, вроде того, что старая тетушка
Роза   говорила   тебе   про   некоторые  вещи,  которые  непременно  должны
существовать  --  неважно,  есть  они  или нет, -- хотя бы только чтоб закрыть
счета,  написать "Уплачено" на странице старого гроссбуха, и пусть бухгалтер
ее  оттуда  вырвет, сожжет и тем от нее избавится. Может, он уже тогда знал:
что  бы там старик ни сделал, желал ли он при этом добра или зла, платить по
счетам  придется не старику; а теперь, когда старик одряхлел и обанкротился,
кто  должен  платить,  как  не  его сыновья, его потомство, ибо разве не так
бывало  во  время  оно?  Старик  Авраам,  обремененный  годами,  слабый и не
способный  более  творить  зло,  наконец-то  пойман,  и  вот военачальники и
сборщики  податей говорят ему: "Старик, ты нам не нужен", а Авраам отвечает:
"Хвала  всевышнему,  я  вырастил  сыновей,  и  пусть  они  несут  бремя моих
прегрешений и невзгод, а может, даже отберут у похитителя моих овец и коров,
дабы  я  мог  спокойно  взирать  на  добро  свое и на стократно умножившиеся
поколенья  моих  потомков и рабов, когда душа моя отлетит от тела моего". Он
все  время  знал, что любовь побеспокоится о себе сама. Может, именно оттого
ему  и не надо было о ней думать все те три месяца от сентября до рождества,
когда  Генри  ему  о ней рассказывал, своим вздохом как бы говоря: {Ее и моя
жизнь  отныне  будут  связаны  с  твоей};  ему  не надо было терять время на
любовь,  когда  она  возникла  и  рикошетом  ударила в него; ведь он даже не
удосужился написать ей ни одного письма (кроме того, последнего), которое ей
захотелось  бы сохранить; он ведь, в сущности, даже не сделал ей формального
предложения  и  не  подарил  кольца,  которым миссис Сатпен могла бы везде и
всюду  хвастать.  Ведь и она была отмечена роком -- совсем как старик Авраам,
который  был  так  немощен  и  стар, что никто не хотел принять его в уплату
долгов:  может,  ему  даже  не надо было дожидаться того рождества, чтобы ее
увидеть  и  все это понять; может, к этому как раз и привели рассказы Генри,
которых  он  три  месяца  не  слушал, но все равно услышал: {Я слушаю не про
молодую  девушку,  девственницу;  я  слушаю  про  узкую,  огороженную тонким
забором  полоску девственной земли, на которой уже вспаханы борозды, так что
мне остается только бросить в них семя и снова их загладить}; он увидел ее в
то  рождество,  окончательно  в  этом убедился, а потом все это забыл, уехал
обратно в университет и даже не вспомнил, что забыл, потому что у него тогда
не   было  времени;  возможно,  лишь  однажды,  той  весною,  о  которой  ты
рассказывал, он как-то раз остановился и сказал себе, очень тихо и спокойно:
{Ладно.  Я  хочу  спать  с той, кто, может быть, моя сестра. Ладно}, а потом
забыл и об этом. Ведь у него не было времени. То есть у него не было ничего,
кроме  времени, -- ведь ему приходилось ждать. Но не ее. С ней все было ясно.
Речь шла о другом. Может, он надеялся, что оно будет в сумке у негра, всякий
раз, когда тот приезжал из Сатпеновой Сотни и когда Генри думал, что он ждет
письма  от  нее;  меж  тем  как  на  самом деле он думал {Может, он все-таки
напишет.  Пусть он только напишет: "Я твой отец. Сожги это", и я послушаюсь.
Или  пусть  это будет листок, клочок бумаги с одним только словом: "Чарльз",
написанным  его  рукой,  и  я пойму, что он хотел сказать, и ему не придется
даже  просить  меня его сжечь. Или прядь его волос или обрезок ногтя, и я их
сразу  узнаю  --  ведь  я теперь уверен, что всю жизнь знал, как выглядят его
волосы и ногти, и смог бы узнать эту прядь и этот обрезок из тысячи}. Но оно
не  пришло,  и  его письмо отправлялось к ней каждые две недели, а ее письма
шли  к нему, и, быть может, он думал {Пусть хотя бы одно из моих писем к ней
вернулось нераспечатанным. Это был бы знак}. Но этого не случилось, и вскоре
Генри  пригласил  его  по  дороге  домой заехать на день или два в Сатпенову
Сотню,  и  он  согласился, он сказал себе {Письмо получит Генри; в нем будет
сказано, что мой визит к ним в это время не совсем удобен, и, стало быть, он
не  намерен признавать, что я его сын, но я, по крайней мере, заставлю его в
этом признаться}. Но и это письмо не пришло, и дату назначили, и семейство в
Сатпеновой  Сотне  о  ней  уведомили,  и  письмо опять не пришло, и он думал
{Значит, это будет; я был к нему несправедлив, может, он именно того и ждал}
и  может  быть,  тогда  сердце  у  него  екнуло, и он сказал себе {Да. Да. Я
откажусь от нее; я откажусь от любви и от всего остального; это будет легко,
легко,  и  даже  если  он скажет: "Никогда больше не попадайся мне на глаза,
прими  мою  любовь  и  мое  признание,  сохрани  их  в  тайне  и  ступай", я
послушаюсь;  я  даже  не  спрошу, какие поступки моей матери оправдывают его
отношение  к  ней  и  ко  мне}. И вот настал назначенный день, и они с Генри
снова  проскакали эти сорок миль, и въехали в ворота, и двинулись по аллее к
дому.  Он знал, что там будет -- женщина, которую он увидел один раз и увидел
насквозь;  девушка,  которую он увидел насквозь, даже еще не увидев ни разу;
мужчина,  которого  он  видел  ежедневно,  за которым с трепетом и страстною
тоской  следил,  но  так  и  не  мог разгадать; мать, которая во время этого
рождественского  визита  отвела  Генри  в  сторону,  когда они еще не успели
пробыть  в  доме и полдня, и сообщила ему о помолвке, чуть ли не прежде, чем
жених  запомнил  дочь  в лицо; так что, по всей вероятности, еще прежде, чем
они  успели вернуться в университет и совершенно того не сознавая, Генри уже
рассказал  Бону, что было на уме у его матери (он уже раньше рассказал Бону,
что  было  на  уме  у  него  самого); так что, возможно, еще прежде, чем Бон
отправился  туда  во  второй  раз (к тому времени уже наступит июнь, а каков
июнь на севере штата Миссисипи? ты ведь мне что-то об этом говорил? цветущие
магнолии,  пересмешники, а через пятьдесят лет после того, как они пойдут на
войну, и потерпят поражение, и возвратятся домой, будет День памяти павших в
боях,  будут  ветераны  в  аккуратно вычищенных, собственноручно отутюженных
серых  мундирах,  с  медалями из поддельной бронзы, которые впрочем, никогда
ничего  не  означали;  будут  самые красивые девушки в белых платьях с алыми
поясами,  оркестр  будет  играть "Дикси", и все дряхлые старички - кто б мог
подумать, что у них достанет силенок выйти из дому, приползти в город и даже
просто  сидеть  на  трибуне,  --  будут  что есть духу вопить "ура"... к тому
времени  уже  наступит  июнь,  и  будут  и магнолии, и пересмешники в лунном
свете, и колыханье занавесок на июньском ветерке в день присуждения дипломов
и  ученых  степеней  в  университете,  и  музыка -- скрипки и треугольники, и
закружат в вихре танца кринолины, и Генри будет слегка навеселе; ему бы надо
спросить: "Каковы твои намерения насчет моей сестры", но он не спрашивает, а
вместо  этого  наверняка  опять  краснеет,  что видно даже и в лунном свете,
однако  стоит прямо -- ведь если ты достаточно горд, чтобы выказать смирение,
тебе нет нужды пресмыкаться (Генри, который каждым своим дыханием, казалось,
твердил {Мы принадлежим тебе; поступай с нами как тебе вздумается)}, -- стоит
и  говорит: "Я раньше всегда думал, что возненавижу мужчину, на которого мне
придется  каждый день смотреть и чье каждое движенье, слово и поступок будут
говорить  мне:  я  видел  и  трогал  те  части тела твоей сестры, которых ты
никогда  не  увидишь  и  не  тронешь;  и  теперь  я  точно  знаю,  что я его
возненавижу,  и  потому  хочу,  чтобы  этим  мужчиной был ты"; он знает: Бон
поймет,  что он имеет в виду, пытается ему сказать и объяснить, и он (Генри)
думает и говорит себе: {Не только потому, что он старше меня и знает больше,
чем  я  когда-либо  узнаю,  и  больше  из  всего  этого  запомнил, а по моей
собственной  доброй  воле, неважно, знал ли я тогда об этом или нет, я отдал
ему и мою жизнь, и жизнь Джудит}...
     -- Но это еще не любовь, -- сказал Квентин.
     --  Ладно,  --  сказал  Шрив.  -- Ты только слушай. Они проехали эти сорок
миль,  въехали  в  ворота  и  вошли в дом. На этот раз Сатпена там даже и не
было. А Эллен даже не знала, куда он уехал, спокойно и бездумно полагая, что
он  отправился  по  делам  в  Мемфис, а может, даже и в Сент-Луис, а Генри и
Джудит  и  вовсе  этим не интересовались, и только ему, Бону, было известно,
куда  Сатпен поехал; и он говорил себе {Конечно, он не был уверен, он должен
был поехать туда, чтоб в этом убедиться}, теперь он говорил себе это громко,
громко  и  быстро, так, чтобы не слышать, чтоб заглушить свои мысли {Но если
он  подозревал,  то  почему бы не сказать об этом мне? Я бы на его месте это
сделал,  я  бы,  первым  подошел  к  тому, в чьих жилах течет кровь, которая
запятнана,  испорчена  какой-то  примесью  в  крови  моей матери}, теперь он
говорил  себе это громко и быстро {Так вот оно что: может, он поехал вперед,
чтоб  дожидаться  меня  там; он не оставил мне здесь никакой записки, потому
что остальные не должны пока ничего подозревать; и он знает: увидев, что его
здесь  нет, я тотчас же пойму, где он}; он размышлял о них обоих -- о мрачной
мстительной  женщине,  которая  была  его  матерью, и о суровом, твердом как
скала  мужчине,  который  смотрел  на  него  десять  дней  кряду,  ничуть не
изменившись в лице; о том, как почти через тридцать лет они, словно заключив
перемирие,  но  все  равно  вооруженные до зубов, встретились лицом к лицу в
этой  богатой,  убранной  в  стиле барокко гостиной, в этом доме, который он
называл  своим, ибо ведь у каждого человека, очевидно, должен быть свой дом;
и мужчина, который, как он теперь окончательно убедился, был его отцом, даже
и теперь не смирился (и это наполняло гордостью его, Бона), даже и теперь не
сказал  {Я  был неправ}, а всего лишь {Я допускаю, что это так} -- о господи,
ты  только  подумай, что творилось в его душе все эти два дня, когда старуха
поминутно  норовила  подсунуть  ему Джудит: ведь она еще с того рождества по
секрету  рассказывала  всему  округу  об  этой помолвке -- разве твой отец не
говорил, что весной она даже поехала с Джудит в Мемфис покупать ей приданое?
--  а  Джудит даже не надо было на это соглашаться или этому противиться; она
просто  была, просто существовала, дышала, как и Генри, который, быть может,
той  весною в одно прекрасное утро проснулся и, не вставая с постели, сложил
все  цифры,  подсчитал итог, свел баланс и сказал себе: {Ладно. Я постараюсь
стать  таким,  каким он хочет меня видеть; он может сделать со мною все, что
хочет; пусть он мне только скажет, что делать, и я это сделаю, если даже то,
о  чем  он меня попросит, покажется мне бесчестным, я все равно это сделаю};
да  только Джудит, как женщина, лучше разбиралась в таких тонкостях и потому
даже  и  не  задумывалась  о бесчестье, она только сказала: {Ладно. Я сделаю
все, о чем он может меня попросить, и поэтому он никогда не попросит меня ни
о  чем  таком,  что я считаю бесчестным}, и потому (может, на этот раз он ее
даже поцеловал; может, это был первый в ее жизни поцелуй, и она была слишком
невинной,  чтобы  быть  застенчивой  или скромной или хотя бы понять, что он
выжидает;  может, после этого поцелуя она просто посмотрела на него -- мирно,
спокойно  и даже слегка озадаченно -- оттого, что возлюбленный поцеловал ее в
первый  раз,  но совершенно так, как мог бы поцеловать ее брат -- разумеется,
если  бы  брату  когда-либо  пришло  в голову или кто-нибудь заставил бы его
поцеловать  ее  в  губы)...  и  потому, когда эти два дня прошли, и он опять
уехал, и Эллен набросилась на нее с криками: "Как? Ни предложения, ни клятвы
в  верности,  ни  кольца?"  -- она была слишком изумлена, чтобы даже солгать,
ведь  только  тут  ее  впервые осенило, что никакого предложения не было и в
помине...  Так  представь  себе,  что творилось у него в душе, когда он ехал
верхом  к  Реке.  И  после,  когда он, уже на пароходе, шагал взад-вперед по
палубе,  ощущая  сквозь дощатый настил, как машина с каждым днем все ближе и
ближе  подводит  его  к той минуте, которой, как ему теперь уж было ясно, он
ожидал  с  тех  самых  пор,  как  вырос и начал что-то понимать. Разумеется,
временами  ему приходилось повторять себе, очень громко и быстро: {Так вот в
чем  суть.  Он  просто хочет сперва окончательно убедиться} повторять, чтобы
вытеснить прежнее {Но почему именно? И почему не в Сатпеновой Сотне? Ведь он
знает,  что я никогда не потребую ни малейшей частицы из того, чем он теперь
владеет, чего добился ценою жертв, долготерпения и унижений, о которых никто
кроме  него  не знает (так говорили мне они; не он, а именно они); знает это
так  твердо,  что  ему  --  точно  так же, как и мне, и это он знает твердо --
никогда  не пришло бы в голову, что именно этим и объясняется его поведение;
ведь  он  не только щедр, но и безжалостен, ведь он, наверно, отдал матери и
мне  все, что принадлежало им обоим, в уплату за то, что он от нее отрекся};
и  не  потому,  что  с  ним  так  поступили, что это его обидело, оскорбило,
заставило без всякой надобности так долго пребывать в напряженном ожидании --
ведь  сам  он  ничего  не  значил,  то,  что  он  измучен  и что над ним зло
издеваются, тоже ничего не значило, а суть состояла в том, что ему надо было
беспрерывно напоминать, что сам он никогда бы так не поступил, а ведь он был
порожден той же кровью уже после того, как ее запятнали и испортили какие-то
неизвестные  ему поступки или свойства его матери... Все ближе и ближе, пока
наконец  напряженное  ожидание,  недоумение,  нетерпенье  и все остальное не
вылились   в   готовность   всецело   отдаться   на  милость  победителя,  в
одну-единственную  мысль  {Ладно. Ладно. Пусть далее так. Даже если он хочет
поступить  именно  так.  Я  обещаю никогда больше не видеться с ней. Никогда
больше не видеться с ним.} Потом он приехал домой. И так никогда и не понял,
был  там Сатпен или не был. Так никогда и не узнал. Он предполагал, что был,
но  так  никогда  и  не  узнал  --  мать  была  все той же мрачной и свирепой
психопаткой,  какой  он  ее  оставил  в  сентябре, и выведать у нее что-либо
обиняками он не мог, а спросить ее прямо не посмел; тогда как хитроумные, но
совершенно  для  него  прозрачные  вопросы  адвоката  (насчет  того, как ему
понравился университет и местные жители, а возможно, он даже нашел -- быть не
может, чтобы не нашел себе друзей среди тамошних семейств) только лишний раз
доказывали,  что  Сатпен там не был, а если и был, то адвокат об этом ничего
не  знал,  ибо  теперь,  когда  он,  как  ему казалось, понял, зачем адвокат
определил его именно в этот университет, из вопросов адвоката было ясно, что
он  за  это  время  не узнал ничего нового. (Ничего нового он не извлек и из
беседы с адвокатом, ибо она была короткой, чуть ли не самой короткой из всех
-- короче будет только та, что состоится следующим летом, когда Генри приедет
вместе  с  ним.) Ибо у адвоката не хватило духу спросить его прямо -- так же,
как  у  него  самого (у Бона) не хватило духу спросить прямо свою мать. Ибо,
хотя  адвокат  и считал его скорее дураком, нежели лентяем и тупицей, даже и
он (адвокат) никогда бы не поверил, что Бон может стать дураком такого рода,
каким  он  впоследствии  стал. Итак, он ничего не сказал адвокату, а адвокат
ничего  не  сказал ему, и прошло лето, и наступил сентябрь, и ни адвокат, ни
мать так ни разу и не спросили, хочет ли он вернуться в университет. Так что
в конце концов ему самому пришлось сказать, что он намерен туда вернуться, и
возможно,  он  даже  понял,  что сделал этот ход совершенно зря, ибо на лице
адвоката нельзя было прочесть ничего, кроме молчаливого согласия посредника.
Итак,  он  вернулся  в  университет,  где  его ждал (да, именно ждал) Генри,
который  даже  не сказал ему: "Ты не ответил на мои письма. Ты даже не писал
Джудит";  Генри,  который  уже  раньше  говорил  {Я,  моя  сестра и все наше
достояние  принадлежит  тебе}  а  возможно,  теперь он все же написал письмо
Джудит  и послал его с первым же черномазым, который повез почту в Сатпенову
Сотню,  сообщил,  что  провел  очень  с