как туго
натянутый шатер из тончайшего черного шелка.
     С берегов мертвого моря нагоняют вокруг себя ужас семь  отвесных вершин
turres  somniorum, похожих скорее  на пилоны  или обелиски, чем на  вулканы.
Изящные   призрачно-зеленые  башни,   имеющие   форму   усеченных   конусов,
поднимаются  на  огромную  высоту.  Зубцы  их слепят  глаза  первозданностью
венчающих  их  корон,  вид  которых будит  воспоминания  о вечных  снегах  и
ледниковых поясах.
     Когда восходит солнце,  семь вершин выбрасывают  тонкие кроваво-красные
языки. Невзирая на долготу дня, огненные языки, как бы торопясь, вылетают  с
невероятной  быстротой, и  путника охватывает ужас, а что,  если один из них
молча  лизнет его.  Они  напоминают  острие компасной или часовой стрелки, с
помощью которых  свободное  сознание контролирует  себя.  Соприкоснувшись  с
ними, дух его догадывается, что мера и  порядок определяются универсумом.  И
он  понимает, что линии, окружности  и все простые геометрические фигуры  не
что   иное,   как   бездна  мудрости.   Одновременно   его  задевает  крылом
разрушительная  сила; он  чувствует, как  под  сверхмощью света  того  гляди
рассыплется его несовершенный механизм.
     Turres  somniorum  возвышаются  на  фоне серебристой гряды Кавказа.  Их
основание  покоится на  золотисто-рыжих  холмах.  С  каждым шагом, с которым
приближается  к  ним  путник,  вид  их  все  величественнее.  Вершины  сияют
фантасмагорическим   великолепием.    Постепенно    глазу    открывается   и
кристаллический лес у их подножия, высокие заросли  из минералов цвета давно
потухших пожаров. Кристаллы-великаны, имеющие форму копья или клинка, стоят,
как  серые  или  аметистовые  мечи,  чье  острие  опалено  знойным  дыханием
космических кузнечных горнов.
     Внизу  под  их  кронами  царят  серо-опаловые  сумерки.  Тщетно   будет
размышлять смертный, ползающий муравьем у подножия венка из монолитов, об их
происхождении. Науке  туда доступа  нет.  Можно,  пожалуй, предположить, что
здесь буйствовали первопричинные естественные силы, бесконечно превосходящие
известные нам виды огня,  - неважно, вышли ли они  из недр или появились  из
космоса. Когда-то,  в  свой  далекий звездный час, эти космические  изумруды
горели ярким светом, семикратно сверкая в сонме творений, собранных в высшие
констелляции. Только здесь становится  понятно,  как бесконечно  истинны все
великие  космогонии  и мифы  о  сотворении  мира  по  сравнению с  химерными
измышлениями разума.
     Поэзия  проникает   глубже  в   суть   вещей,  чем  научное   познание.
Неискушенный дух смелее глядит на эти миры. Искатели  возвышенного чувствуют
себя естественно и непринужденно в тех сферах, где  сведущего и посвященного
в тайны охватывает страх. Так и Фортунио воспринимал кристаллический лес как
венок из  кубков, вершины - как  выдолбленные  плоды или  чашечки  цветов. И
поразительные открытия были ему наградой за эти наивные образы.
     Поэтому  восхождение  на изумрудные  башни и  проникновение  в их чрево
должно быть описано его словами:
     "Я  разбил  стоянку  у  подножия  самого южного из зеленых вельмож. Уже
самая первая,  незначительная  разведка показала, что восхождение  возможно.
Крутизна  отвесно  падающей кристаллической  стены была  прошита  ленточными
поясами, а  уступы своим расположением напоминали древние пирамиды. И вообще
законы  мира кристаллов проявлялись здесь в классической форме, в  ее высшей
степени.  Карабкаться  вверх  по  узким,  но  четко  оформленным граням было
нетрудно,  тем  более  что  тело  почти  не чувствовало  гравитации.  Так  и
казалось, сама идея придает ему крылья, и оно вот-вот взлетит.
     Я поднимался,  чтобы встретить  свет в его полную силу  внутри кратера,
когда солнце  будет  стоять  высоко. В этот час  великаны  подтягивают  тени
вплотную  к себе. Когда тень приближается к  ним, она  темнеет, принимая все
оттенки  свертывающейся крови.  И на дальних  вершинах,  на огромных  жерлах
кратеров и крутых отвесных морских берегах тени тают в этот час и  ложатся у
вершин темной  каймой,  как  узким  серпиком.  Постепенно  свет  завладевает
пространством, а зеленые башни  становятся  похожими на бугорки на громадном
серебряном щите, который по мере подъема увеличивается в размере и сияет все
ярче и ярче.
     Когда я взобрался на зубцы, солнце  стояло  в  зените.  Свет был  такой
силы,  что  искажал  формы  и  превращал все  вокруг,  расплющивая,  в  один
сверкающий  серебром  диск.  Более  долгое   пребывание  наверху  создавало,
несмотря  на маску, опасность для глаз; поэтому я,  коротко взглянув вокруг,
начал спускаться в жерло кратера.
     Над  изумрудным огарышем  полыхала  ослепительная белая корона, подобно
снежной лаве,  вся  из пузырьков,  как  жемчужная пена. Здесь когда-то  жар,
видимо,  достиг наивысшей  искрометной  силы. Уступы, по которым  не ступала
нога  человека, были прочны и  надежны. Осторожность  нужна была только там,
где   вулканическая  порода  внутри  кратера  опять   переходила  в  гладкую
изумрудную скалу. И здесь сверкали, сначала словно пенящийся морской прибой,
затем все реже и реже встречаясь, жемчужины, вкрапленные в горную породу.
     Кратер имел форму зеленого кубка, разбрызгавшего вокруг себя  бурлившую
когда-то  морскую  пену. Лентообразные  пояса  вели по спирали вниз, на дно,
мерцающее из глубины, как человеческий глаз. Я  решил рискнуть и  спуститься
по   застывшей  бахроме   в   зеленую   шахту.  Вскоре  я   оказался  внутри
кристаллической   горы,  казавшейся  прозрачной  в  потоках  мощного  света,
падавшего  на  нее. И тут  я увидел, что  кристаллическая масса  не  целиком
состоит из изумруда. Стали видны включения: прозрачный изумруд то замутнялся
цветной вуалью, то вдруг тянулись  шлейфы опаловой  пыли. Местами  виднелись
вкрапления в виде  зерен любых величин, форм  и цветов,  какие  только можно
встретить  в мире косточковых семян, а также полевых и садовых  плодов.  Тут
они лежали на поверхности, словно драгоценные камни  в  монаршей  короне или
как инкрустация  на раке  с мощами,  покоились в недрах  материнского  лона,
посылая наверх из глубины кратера свой магический блеск.
     При виде этого великолепия ожили детские воспоминания о сказочных садах
с  их  виноградными   лозами,  обилием   ярких,  сочных  плодов,  павлинами,
рассевшимися по мраморным лестницам. На террасах ходят на коралловых  лапках
голуби, вытягивают свои отливающие бронзой шейки и клюют пшеничные зерна.
     Счастье пронзило меня, я чувствовал себя желанным женихом, вступившим в
терем возлюбленной; покой и уверенность обладания заполнили меня.  Спуск  по
спирали внутри  жерла напоминал  забавные  комбинации  цветных  стеклышек  в
калейдоскопе при  его  вращении, когда рисунок узора заметно  уплотняется. С
каждым витком приближающаяся  цель - дно, подобное сверкающему человеческому
глазу,  - становилась  все  великолепнее.  Внизу  то  переливалась  красками
бархатная  змеиная  кожа,  то  мерцал  неяркий  перламутр  -  морская  краса
коралловой  гряды.  Радужным  блеском  искрится  он  и  светится  в  зеленых
сумерках.  В таком  сиянии  сбрасывает с себя одежды богиня  любви, а  Ирида
входит в чертоги богов.
     Я  понял,  что  проник  в один из  космических  гротов  -  сокровищницу
универсума. Мне  уже  доводилось во  время  странствий  по  горным  вершинам
спускаться   в   ледниковые   мельницы,  эти  котлы   ледникового   периода,
сохранившиеся  в первичной  породе.  В них  ледниковое  молоко  обкатывало и
шлифовало, перемалывая  тысячелетиями на своих  мельничных жерновах, валуны.
Теперь молотильные чаны  обсохли, а измельченные в круговерти  горные породы
покрыли их дно круглыми камешками.
     В таких  местах наши чувства постоянно взывают к тому, кого здесь  нет,
как, например,  в пустой мастерской художника мастер нам дороже всего. Крыло
наводит  на  мысль  о  существовании  воздуха, ключ  -  замка. И то же самое
происходило в тех  ледниковых мельницах, думалось о духе воды, представились
величие  и мощь  давно  отшумевшего  бурного таяния снегов, охватившие  меня
своей колдовской магией. Титанические  силы природы оставляют такие места на
память в знак их непобедимости.
     А  здесь,   в  чреве  зеленых   башен,  космические  мельницы,   полные
драгоценных камней,  раскрыли свои богатства перед изумленным взором. Что за
силы  участвовали   в   этой   игре,  высвобождая  каменья   из  изумрудного
материнского лона и собирая их на  глубине в единую кладовую,  превосходящую
по богатству все  сокровищницы Индии? Как  бы  то ни  было,  но  образованию
подобных жил не могли не содействовать звездные эпохи.
     Распластавшись  на животе  и  погрузив  обе  руки в  богатства  на  дне
кратера,  я  чувствовал  себя  опьяненным  от   обилия  драгоценностей,  как
одурманенная  пчела или шмель в море  цветов, как мечтатель  далеких  миров,
очутившийся в океане звезд. Я видел, я ощущал, я пробовал на вкус их гладкую
поверхность, упивался сиянием, исходящим от бесценных россыпей, глядевших на
меня зрачками сказочных, невиданных существ, игравших всеми цветами  радуги.
Вот  они сверкают передо мной,  испуская неземной свет, в  поисках  которого
полчища невольников баламутят  морские пучины, просеивают пустыни, промывают
золотоносные пески великих  рек, - только  все они крупнее и  чище того, что
извлекают из земных недр всевозможными промышленными способами горнорабочие,
моют в лотках речной водой золотодобытчики. И к знакомым камням добавились и
вовсе  незнакомые. Ни в  Офире, ни в  Голконде не  было ничего подобного.  В
зеленой  изумрудной  крошке  виднелись  разноцветные крупинки,  а сверху  их
покрывал еще желто-бурый, тонкой огранки  минерал. Камень  был словно создан
для солитера - искрящаяся оправа  крупного бриллианта. Камешки,  как  зрачки
драконов,  грифов и  покрытых  пеной обитателей нептунова царства, запеклись
огнем и горели и сверкали ярче солнечного света.
     Я взвесил  в руках  лунный  камень,  переливавшийся  молочным  блеском,
словно  яйцо  Леды. Кто знает, был  его блеск прекраснее  нежно-зеленого,  с
серой  дымкой  нефрита или  отливающего  перламутром опала?  Я задумался над
этими рунами - тончайшими прожилками на небесно-голубой бирюзе, вкраплениями
красных, как  искры, зерен в гелиотропе, рисунком дерева жизни  на "моховом"
агате, пучком стрел в горном хрустале. Но всю  эту гамму красок затмил собой
великий  красный,  голубой  и  белый свет  камней второго ряда  на священной
одежде Аарона. Черной молнии, сверкнувшей  в глубинах  карбункула, не  может
противостоять  ничей  рассудок. В священном сапфире будто разверзается  само
небо. Алмаз являет  собой высшее подобие света, вобрав в себя при всей своей
идеальной прозрачности и ясности всю гамму красок.
     Представ перед этими  зеркалами, отражающими универсум, дух погружается
в возвышенные мечты. Красота открывается ему в иной форме,  чем облеченная в
плоть  и  наделенная земной  жизнью, -  она приближается,  излучая  неземное
сияние. Она вспыхивает, озаренная откровением и вечностью после наших долгих
блужданий в потемках.
     В тех ледниковых мельницах возник дух воды, подобно мастеру в покинутой
мастерской. А  здесь, в изумрудной  башне из  далеких  миров, в этом Граале,
предстал  вдруг   воочию  дух  макрокосма.  Утренние  и  вечерние   зори  то
прорывались  сквозь  облака, то горели в  безоблачном сиянии,  когда  солнце
всходило  и заходило над водами невиданных  морей со  всем  великолепием  их
островов.  Дремали окутанные голубыми и  зелеными тенями гроты  с мраморными
бассейнами, в которых живет и мечтает Аретуза.
     Что такое  человеческое сердце,  человеческий мозг,  человеческий глаз?
Горстка земли,  горстка пепла.  И все же именно этот гумус  избрал универсум
своей  ареной.  Так,  драгоценные  камни,  вышедшие  из  низменной  земли  и
ничтожной  глины, были возвышены до божественного блеска.  На  этой параболе
зиждется  их  ценность,  сделавшая их  предметом одежды  первосвященников  и
королей, а также украшением прекрасных женщин, рожденных матерью-землей".
     Таков  рассказ  Фортунио.  Мы  же  по  возвращении еще раз обратимся  к
побуревшим холмам,  на  которых стоят зеленые башни. Там  нас  ожидают  вещи
пусть менее красочные, зато куда более удивительные.
     На этой  фразе Горный советник закрыл красный блокнотик и убрал грифель
на место. Он только еще добавил:
     -  Остановимся пока на этом,  Стаей. Сейчас у вас есть фонограмма  трех
первых глав; я хотел бы прочитать сегодня вечером у себя в "ракушке" готовый
машинописный текст. Я останусь в городе до среды... Нет, спасибо, не  нужно.
Только поставьте мне бутылочку парэмпайра на камин. До вечера, Стаей.
     Он прижал к себе фонофор и кивнул Луцию:
     -  Я  пойду сейчас уложу вещи. -И, как  и полагалось Горному советнику,
пожелал: - На-гора, командор! Счастья вам и удачи. Не забудьте про агаты.


     В  кают-компании  царило  оживление.  Передавалась  текущая информация,
прослушивались   последние  новости,  уславливались  о  встречах  в  деловых
конторах Гелиополя,  нарастало радостное возбуждение, переходящее в веселье,
привычно возвещающее о прибытии и скором расставании.
     Стюард убрал  посуду. Оба соседа,  оставшиеся сидеть  за столом и после
того, как распрощался Горный советник, тоже  кончили завтракать и углубились
в разговор.  Один из них, Орелли, молодой  профессор истории  культуры, тоже
имел   фонофор   академика.  Профессор  был   высокого  роста   и   крепкого
телосложения;  весь его гордый облик был отмечен осознанием  свободы духа  и
чувства  собственного достоинства.  Сильное солнце по  ту  сторону  Гесперид
оставило свой след на его загорелом лице. В интонации его голоса и  в манере
вести  диалог  проглядывал  оптимизм,  даже  идеализм,  делавший  сторонника
подобной точки зрения уязвимым в споре и все же вызывавший к нему симпатию.
     Другой, одетый в алюминиевого цвета форму технократа-специалиста, носил
такого  же  цвета институтский  фонофор.  При виде золотого,  универсального
фонофора  Луция, он поднялся и поклонился.  У  него был узкий череп, высокий
лоб,  переходивший в лысину с пышным венчиком рыжих волос на  затылке. Брови
чуть светлее, скорее пепельного цвета, а глаза голубые, с белесой поволокой,
и  как бы повернуты несколько вовнутрь, так что центр  поля зрения находился
примерно  в  двух  пядях от  переносицы.  От этого  взгляд огромных  зрачков
делался жестким  и прицельным, казалось,  он  все  время  следит за  кем-то.
Улыбка этого человека,  который был, по-видимому, одного возраста с  Орелли,
тот называл его Томасом, была злобной и язвительной, что усугублялось, когда
он бросал реплику. По нему было  видно, что он не давал  сбить себя с  толку
цветистостью  и  эмоциональностью  речи,  а  сухо  взвешивал  каждое  слово,
проверяя его на  логичность. Неусыпно высматривал  он любую  брешь в натиске
противника, каждое беззаботно пропущенное уязвимое место и тогда тщательно и
с наслаждением выбирал разящую стрелу. Очевидным было, что для него важно не
просто поразить цель, но и причинить боль, поражая ее.
     Луций  спрашивал себя, что могло  связывать таких разных людей.  Может,
старая дружба со студенческих лет, с которой  не хочется расставаться.  Ведь
мы храним не только свои воспоминания о прожитых годах, но  и память о наших
друзьях  тех  лет, как бы платим им  дань  благодарности за старое,  забывая
зачастую все дурное. "Mange de  la vache enragee"(1). A мог одержать верх  и
принцип притягивания противоположностей, столь часто наблюдаемый у одаренных
людей. Ведь мы испытываем тягу к  противоположному не  обязательно только по
половому признаку.
     - Ты  все  такой же,  как  был, Конрад,  -  услышал  он  слова  рыжего,
обращенные к Орел- - ---------------------------------------
     (1) Здесь: не один пуд соли съели (фр.).
     ли, -  с  твоим  пристрастием  к  диковинным  блюдам  и  излишествам  в
приправе.  Если  убрать все внешние красоты, то от твоей Лакертозы останется
только  полуразрушенный  кратер  на  пустынном  вулканическом  острове,  где
возникла самобытная цивилизация.  Людишки  занимаются на  морских  просторах
наполовину  торговлей,  наполовину  пиратством. Морской идол стал  городским
божеством. То, что нам надо узнать от вас, Конрад, так это факты,  а не ваши
мнения.
     - В таком случае наймите на службу фотографов.
     - Вот тогда-то кое-что из чудес прояснилось бы побыстрее.
     - Конечно, ведь пленка не способна даже запечатлеть все оттенки  цветов
радуги.
     Орелли помолчал какое-то время, потом сказал:
     -  Твои  возражения  важны   для  меня,  мне  надо  перепроверить  свои
зарисовки.  В красках ты ничего не смыслишь. Ты из тех архитекторов, которые
возводят одни столбы, но никак не арки.
     Смягчившись, он добавил потеплевшим голосом:
     - Томас,  я  думаю,  что  у тебя появится  представление о  сложившейся
жизненной формации, которую  мы называем цивилизацией, если ты составишь мне
компанию  за  час  до захода солнца и отправишься  со мной  на тот скалистый
утес, который зовется Южным Горном.
     Он повернул к себе аэроионизатор и откинулся  назад. Собеседник  внимал
его   словам  наполовину   благосклонно,  наполовину   снисходительно,   как
воспринимают лепет ребенка, давая ему возможность показать себя.
     -  Там,  в  скалистых  пещерах,  гнездится  разновидность  альбатросов,
крупных морских разбойников, охотящихся на рыб. С незапамятных  времен птицы
эти  -  священные  животные и поэтому не  столь пугливы, до них  даже  можно
дотронуться  рукой.  Можно видеть, как они, стоя на своих  неуклюжих  ногах,
отдыхают  на  скалах,  раскинув  крылья.  Неподвижные  зрачки  блестят,  как
отшлифованные красные стекляшки.
     Я часто задавал себе вопрос, видят ли  они свою добычу уже со скалы или
просто  совершают  периодически  вылеты на места ее нахождения. Распластав в
воздухе невероятно мощные крылья, узкие и резко  загнутые назад, словно серп
косы,  они парят серебряными  птицами даже при  слабом  встречном ветре  над
темно-синей морской глубиной.
     С королевским спокойствием, словно набирая  силу, описывают они широкий
круг, удаляясь от скалистого мыса. Потом  стремительно  падают вниз, подобно
дьяволу, врезаясь в толщу воды.
     И  каждый  раз  я  чувствую, как напрягаются  мои  глаза,  следя  за их
молниеносным  падением, когда они, сильно уменьшаясь,  сливаются визуально с
серебристой   пеной   морских  гребешков.  Упиваясь  этим  зрелищем,  так  и
представляешь, что ощущение пространства, свойственное этим  смелым  птицам,
передается  и  тебе  и  что  все  вокруг  блестит  еще  ярче  и  стекленеет,
отвердевая, как остывающая серебряная монета после чеканки.
     В этот  час жизненный  мир  Лакертозы  уплотняется до  предела, как  бы
убирается  в  себя, закрываясь, словно  плод.  Море тогда вздымается вокруг,
образуя  чашу,  и цвет  его  сливается  с  цветом неба, и  все  пространство
смыкается в единый голубой шар.
     Ни один парус, ни одна галера не нарушают уединенности этого замкнутого
мира. Утес  накаляется, и остров всплывает из глубины  вод багровым  молодым
месяцем. Там,  где внутренний край  серпа  врезается  в  море, его окаймляет
белая мраморная оторочка. Словно клешни омара, охватывают  с  боков оба мола
торговую  гавань с галерами. На  разделяющей их дамбе видна красная раковина
со статуей богини Моря, воздевшей руки.
     Сверкают в белом блеске дома и улицы Лакертозы, смотрящиеся как ярусы в
полукружии театра  под открытым небом.  Камень, из которого  построен город,
сверкает  и  слепит   белизной,  чернеют   только  выжженные   круги   перед
жертвенниками.
     В  этот час  из дверей  выходят  женщины  и приносят ежедневную  жертву
уходящему  солнцу.   Они  поднимают   глаза   к   святилищу   бога   Солнца,
возвышающемуся  посреди лагуны  над морем.  В  его  сторону  обращены  и