падались  пьяные и чем попало вооруженные  люди.  Луций
разглядывал   те  зачастую  странные   предметы,  которые  тащили  с   собой
погромщики.  Даже  дети волочили  за  собой захваченную  добычу.  Патрульные
смеялись, не скупясь на шутки.
     Машина  стояла  совсем  с  краю,  вплотную к  проволочному заграждению,
отделявшему  пустырь  с западной  стороны от  Центрального  ведомства. Когда
Луций  повернулся туда лицом, чтобы не смотреть больше на дикую суету толпы,
его  напугала картина, которая  могла привидеться  только  в  страшном  сне.
Площадка  была  битком набита  серой  массой людей.  Впечатление было такое,
будто  пыль, превратив людей в  привидения,  до  неузнаваемости  изменила их
одежду  и  выражение лиц. Над ними стояло  облако пыли, как  над загоном для
скота. От площадки тянуло дурным запахом; тучами летали слепни.
     Светлые одежды,  которые обычно носили парсы, невозможно было узнать, и
только  белели кошти. Большинство людей стояло, но были и такие, кто, хватая
ртом воздух, лежал  на земле. Воды не было,  люди изнемогали от жажды, среди
них были раненые и женщины на сносях. А охранники из вспомогательной полиции
зверствовали как бешеные. Флюиды жгучего страдания исходили от людей. Больше
всего  Луция потрясло, что другая толпа, по  эту сторону  колючей проволоки,
смеялась  и  буй-  ствовала  так,  что  просто  не  укладывалось  в  голове.
Тоненькая,   почти   невидимая   сетка   разделяла   веселье  и   страдания,
разграничивая их, как  свет и тень. Как неуслышанными  остаются на безлюдном
морском берегу крики, раздающиеся с тонущих кораблей.
     Луций  стал  разглядывать  группу,  стоявшую  непосредственно  рядом  с
машиной, почти касавшуюся ее. Вид у них был угрожающий. На  запыленных лицах
сверкали белые белки. Глаза словно выжгло огнем.
     Ему показалось,  что кто-то окликнул его; он услышал произнесенным свое
имя - тихо,  однако настойчиво,  оно  все  время  повторялось, как  позывной
сигнал.
     Голос  шептал,  но звучал  очень отчетливо,  как  заклинание прошлым. И
голос  был знаком  ему. Он исходил от женщины, обеими руками  вцепившейся  в
проволочную сетку и стоявшей в  позе, которую можно было назвать как великий
крик  о  помощи.  Ему бросилось  в  глаза,  что  она  среди всеобщего  хаоса
сохранила некоторое подобие опрятности;  высоко зачесанные  на висках волосы
еще  хранили  форму  прически.  А юбка  и  блузка еще  подчеркивали  изящную
фигурку. Но не трудно было  предвидеть, что через  несколько часов она будет
выглядеть  так  же, как  и остальные. Эта  мысль нагоняла еще большую тоску.
Луций узнал ее и поднял руку в знак того, что услышал ее.
     - Назад, иначе всем станет жарко, проклятое отродье!
     Громила-охранник появился у проволоки. Толпу смело, как ветром.  В этот
самый момент  вернулся связной с разрешением на проезд. Марио тронул машину.
Луций наклонился вперед и спросил:
     - Костар, вы видели женщину, которая только что стояла у заграждения?
     - Я  видел  ее, командор.  Это была  фройляйн Пери, у которой я забирал
книги.
     - Так, Костар.  Запомните, что, где и как все было. У вас есть при себе
деньги?
     - Должно быть триста фунтов золотых. Мы еще не делали никаких расходов.
     Машина остановилась, и  Луций стал  подниматься по задернутой  траурным
крепом лестнице в цитадель Ландфогта.


     Коридоры из  стеклостали  были узкими и душными; пахло машинным маслом,
металлом и  механизмами,  гнавшими воздух. Пребывание в  этих  стенах должно
было наводить ужас  - краски серые, аэроионизаторов нет. Ощущение такое, что
тысячи ушей ловят каждый звук.
     Луция  провели  к   начальнику  протокола.  Тот  крайне  вежливо   взял
верительную грамоту и отдал ее зарегистрировать. Потом попросил Луция минуту
подождать и вернулся назад со словами:
     - Ландфогт примет вас лично.
     Лифт повез  их глубоко  вниз,  там взору открылся новый лабиринт ходов.
Они  вошли  в  помещение,   где  секретарша  приемной  укладывала  в  стопки
поступившие  соболезнования. Это была  очень юная  особа - почти  без бедер,
темные волосы коротко  подстрижены на  римский  манер,  с зачесанной  на лоб
челкой. Они обрамляли янтарного цвета личико, как драгоценную камею. Ресницы
длинные и черные, как ночь,  глаза подведены фиолетовыми тенями. В чертах ее
лица проглядывали  одновременно жизненная опытность и  детская  наивность  -
полугимназистка,  полустарушка из пансионата на Бенда-стрит. После  того как
Луций вдоволь насмотрелся на нее, она провела его, виляя задом, к Ландфогту.
Он почувствовал запах муската. От двери небрежным тоном она произнесла:
     - Командор де Геер.
     В кабинете  было темнее, чем в приемной, стены искрились в приглушенном
свете.  Луций  услышал,  как  ответил  низкий   мелодичный  голос.   Он  был
одновременно и пронзительным,  и глухим,  словно  его  обмакнули  в воск,  и
хорошо отработанным для любых интонаций благодаря бесчисленным доверительным
разговорам. Но в то  же  время он  был властным,  и  чувствовалось, что и за
стенами кабинета он не  утратит своей значительности. Это был голос, который
знали все,  голос, заклинавший  массы  на аренах  стадионов, укрощавший их и
воодушевлявший  на  неистовый вой  восторгов. Он был словно крылья  огромной
птицы, которую несет на себе ураган. Это был голос человека, раздававшийся в
дни волнений и разыгравшихся страстей на каждой площади и в каждом  доме, он
потрясал  народ  до  самых его глубин, словно  бы сама судьба глаголила  его
устами.   И   даже   в  спокойной  незначительной   беседе  нельзя  было  не
почувствовать, что обладатель этого голоса знает о его магической власти.
     Голос  Проконсула, напротив, звучал  совсем  иначе -  немного  усталый,
приветливый, не без иронии. Он любил паузы, нюансы, скупые  намеки. Страсти,
возбуждение,   вой  масс,   даже   их  восторги  были   ему  ненавистны.  Он
придерживался мнения, что люди благородных кровей понимают друг друга скорее
чутьем,  без долгих  слов. При докладах на Государственном совете он  всегда
хотел слышать больше фактов и аргументов,  чем  личных мнений. После чего он
принимал короткие решения, обязательные  для  исполнения. Как полководец, он
отдавал  приказы  легко и  быстро;  его  распоряжения  славились ясностью  и
логичностью мысли.  В критических ситуациях речь отличалась лаконичностью  и
сверкала остротой отточенного клинка, который редко вынимается из  ножен, но
бьет  без промаха. Казалось,  опасность рождает  в  нем легкость  и  свободу
мысли,  создает для рулевого, держащего штурвал  в руках,  особый простор. В
такие часы он распрямлялся,  хотя обычно ходил  слегка  сгорбившись,  словно
вырастал ростом, и от него  исходила великая  уверенность  и  надежность. Он
опирался  на  институты  власти,   государства,  войска,   церковь,   хорошо
организованное   устройство   общества  и  на  родовые  гнезда   Бургляндии.
Придерживаясь этого,  он  не придавал особого значения  словам  - достаточно
было  одного  его  жеста.  Для  Ландфогта же  слово  было  той  средой,  той
зажигательной  силой, из которой рождалась его политика.  Это  находило свое
выражение и в голосе.  Голос того и другого явно свидетельствовал о различии
духа обоих политиков  - для одного он был формой  и средством выражения, для
другого - сама выраженная воля.
     Голос произнес:
     - Хорошо, Соня, оставь нас одних, детка. Я не хочу, чтобы нам мешали.
     Юная пантера с узкими бедрами оставила  Луция со старым  и  разжиревшим
ягуаром. Стало светлее, Ландфогт прибавил света.
     - Садитесь, пожалуйста, командор.
     Луций  остался  пока  стоять  и  произнес, держа  шлем  в  левой  руке,
официальный текст соболезнования, составленный Патроном. С чувством смятения
Князь узнал о тяжелой утрате, столь внезапно обрушившейся на Ландфогта и его
ведомство.  Князь просит не сомневаться  в его сочувствии. Он  надеется, что
виновные понесут заслуженное наказание, и готов сделать со своей стороны все
от него зависящее. На него  можно также рассчитывать  во всем,  что касается
поддержания порядка.
     Патрону  было  важно, чтобы Проконсул дистанцировался от  происшедшего.
Тогда  Ландфогт  будет связан в своей пропаганде против Князя.  Правда,  тот
наперед  отдавал на  растерзание  парсов.  Его заявление  должно  было  быть
поэтому  наполовину  приятным  для  Ландфогта,  наполовину  вызывать досаду.
Пожалуй,  здесь  питали надежду,  что  Проконсул  будет придерживаться  этой
сторонней позиции, развязывая им руки для нападения.
     Луций огляделся в кабинете. Кроме двери, в  которую он вошел,  была еще
вторая,  прикрытая  тяжелой  портьерой.  Скорее всего,  она вела  в спальные
покои. Экран не  светился.  Он  занимал всю стену по длине и был разделен на
квадраты. Говорили, что такой экран позволял Ландфогту видеть каждого из его
заключенных в любой момент. И ему не требовалось для этого, как Людовику XI,
спускаться в казематы, если на него вдруг накатывало такое желание.
     Длинный и низкий  сервант  был уставлен тортами,  ликерами,  фруктами и
конфетами. Любовь Ландфогта к крепкому кофе  и сладостям была известна.  Над
сервантом  висели   портреты  в  узеньких  рамочках  -  красивейшие  женщины
Гелиополя. Портреты были подключены к сети в  стене и светились изнутри, как
куклы, которые  то  спали, то улыбались, а то дрожали в любовных объятиях. В
программу наслаждений  радостями жизни, разработанную Ландфогтом,  входили и
выборы королевы  красоты, которая  становилась  не только  законодательницей
моды,  но одновременно  и maitresse a  titre(1).  Она восседала на  почетном
месте  на праздниках цветов  и виноделов,  и в ее честь чеканили  в  тот год
монеты. Выборам предшествовали конкурсные сражения в галантности.
     Ландфогт удобно возлежал, развалившись в кресле.  По обыкновению он был
в светлом  костюме полувоенного покроя.  Хотя в кабинете было  не жарко, под
мышками обозначались два темных пятна. Длинные волосы свисали низко на  лоб;
их  иссння-черный блеск нарушала  белая  прядь.  Он был  непомерно толстым -
жирные  ляжки  широко  растопырены,  трехслойный  подбородок   выпирает  над
свободным воротом.  Тяжело  набухшие веки  полузакрывали  глаза, поэтому  он
держал голову, чтобы  видеть  Луция,  запрокинутой. По  его  лицу  разлились
фальшивое благоволение  и  невероятная  самоуверенность. Его черты сохранили
еще следы  былой красоты,  они  несли на себе горделивое  высокомерие титана
власти. Он  был широкоплеч,  притом среднего роста, на левой щеке -  родимое
пятно  в  форме полумесяца. В зубах  неизменная толстая гаванская  сигара, и
сейчас полный ящичек стоял на столике  из красного дерева. Рядом лежал томик
в  красном матерчатом  переплете  с  кожаным корешком: "Приключения аббата -
---------------------------------------
     (1) Фаворитка-любовница (фр.).
     фанфрелюша". При  взгляде  на эту картину невольно возникало  смешанное
чувство комфорта и  страха, и не вызвало  бы никакого удивления, если бы под
ней стояла  надпись: "Сеньор NN,  король  сахарных плантаций  на  Кубе в  ее
лучшие времена".
     Таков был человек, которого фанатически обожала  толпа и  чье появление
на  публике  сопровождалось  бурей  ликования   и  восторгов.   Он   излучал
неограниченную власть, олицетворял полноту откровенно безудержного животного
образа жизни. Он, как Миссури(1), до краев заполнял свое русло. Полиция с ее
рациональными  методами  и картотекой  наводила  на  него  скуку.  Она  была
зависима от него; он был полюсом власти, придававшим ее сыскной деятельности
смысл.
     Он  не  любил  трудиться.  Он  любил наслаждения  и  роскошь.  Он  знал
чудовищную  власть  человека, пролившего кровь. Постоянно вокруг него  витал
этот дух, усиливал его притягательную силу. И странно было,  что он при этом
слыл добрым.  Нимб  доброты и великодушия  прочно  прилип  к нему  и освящал
исходящие  от него действия. И теперь, когда он уничтожал парсов, считалось,
что он слишком мягок с ними.
     Поразительным  оставалось, насколько демос мог быть  падким на подобных
богов,  даже если  путь к этому и был логичен. Сернер хорошо изобразил его в
своем  эссе  о возникновении в истории человечества  таких трибунов. Сначала
появлялись теоретики и  утописты - каждый в своей рабочей келье, -  жившие в
строгости, - ---------------------------------------
     (1) Река в США, на языке местных индейцев "грязная река".
     в согласии с разумом и логикой, большей частью  праведники, посвятившие
себя  угнетенным, их  счастью и их  будущему. Они несли в массы  свет. Потом
приходили практики,  победители  гражданских  войн и  титаны  новых  времен,
любимцы Авроры. Их деятельность оказывалась  кульминацией и провалом утопии.
Становилось  очевидным, что утопия -  идеальный стимул. И становилось  ясно,
что  мир можно изменить, но не его  основы, на  которых он зиждется. За ними
следовали деспоты в  чистом виде. Они ковали для масс новое чудовищное ярмо.
Техника оказывала им при этом поддержку  такого  рода,  которая превосходила
даже самые смелые  мечты древних тиранов. Старые  способы возвращались назад
под  новыми  именами  -  пытки, крепостничество,  рабство.  Разочарование  и
отчаяние множились,  росло глубочайшее отвращение ко  всем фразам  и уловкам
политиков.  Все  доходило до  такой  точки, когда  дух  обращался  назад,  к
культам, начинали расцветать секты, а умы и таланты, замкнувшись в маленьких
элитарных   кружках,   посвящали   себя   служению  прекрасному   искусству,
поддержанию  традиций  и  эпикурейству.  И  тогда  огромные  народные  массы
отворачивались от них.  Вот тут-то  и всплывали  калибаны(1), которых  массы
тотчас же признавали олицетворением  и идолами той  животной  чувственности,
что стала их уделом. Они любили своих идолов, их напыщенность, высокомерие и
ненасытность. Искусство,  прежде всего  кино  и большая  опера,  подготовило
почву для их расцвета.  Под  конец уже не  оставалось больше ни пошлости, ни
бесстыдства, - ---------------------------------------
     (1) Калибан - герой драмы Шекспира "Буря".
     ни ужасов, не  вызвавших бы  бурю восторгов. Если предпоследняя команда
предавалась  роскоши, порокам,  буйствам  еще внутри  своих резиденций  и на
закрытых загородных виллах, то последняя вынесла все это на рыночные площади
и общественные  гуляния, напоказ народу,  для  услады  их  глаз. В этом  они
открыли для себя источник популярности.
     Удивительным оставалось, что  тот  же самый народ  оказывался  в высшей
степени критически настроенным, вплоть  до пуританства, по  отношению к тем,
кто наследовал  право  на  особое  положение в обществе.  Молодой человек  в
скромном костюме, проезжающий  верхом  на лошади по Корсо,  казался им более
заносчивым и высокомерным, чем тот,  который ехал  мимо них на ста лошадиных
силах  в   роскошном   лимузине.   Мавретанцы  изучили   этот  антагонизм  и
рассматривали любое  недовольство, какие  бы  формы  и  направления  оно  ни
приобретало, как изжившее  себя. Задушить его было одной из первейших  задач
их  тренинга.  Как только они  справились с этим  искусом, так  на их  лицах
заиграла улыбка, никогда больше не  сходившая с них. Вслед за ней, на  более
высокой стадии профессионализма, появился непроницаемый взгляд.
     Однако   справедливость   требует  сказать,  что  с   появлением  таких
личностей,  как Ландфогт  и в определенном смысле  Дон Педро тоже, положение
народных  масс  значительно  улучшилось,  если  сравнивать  его  с  периодом
господства  чудовищных  диктаторов,  чистых  выходцев из  трудового  народа.
Конечно, беспомощность осталась, права человека не были восстановлены. Но не
стало хотя бы серых армий трудящихся, созываемых  под  вой  сирен или грохот
пушек. Им на смену пришли более сытые трудовые прослойки. Опять восстановили
частный сектор; даже  наблюдался некоторый  достаток  для всех при  огромном
изобилии для немногих. Все выглядело как цветочки вдоль тюремной решетки.
     Бюрократические   структуры,  такие,  как  Координатное  ведомство  или
Центральный  архив,  интеллигентно  перестроились   под   скрытые   от  глаз
организации  по контролю и учету,  за исключением,  правда, полиции. К этому
добавилось  еще,  что техника излучения  позволила разукрупнить промышленные
районы, сделав возможным получение энергетических мощностей в  любом пункте.
Таким  образом,   государственная   и  частная   собственность   благотворно
разграничили  свои  сферы: с  одной стороны, энергией  как  централизованный
производитель силы, с другой  -  многочисленные  фабрично-заводские и другие
промышленные   единицы.  Теперь  в  частном  секторе   абонировали  энергию,
оставаясь  владельцами  промышленной   и  продовольственной  продукции,  что
находило   свое   выражение  и  в  хождении  обеих  валют.  К  монополии  на
энергетическую  мощь  была  подключена  и  система  налогов  -   это  делало
отторгнутые деньги невидимыми. Таким образом,  кое-что из сибаритских планов
Горного советника было  уже в зародыше  сформировано.  В  такой  ситуации  в
борьбе  за власть все сводилось уже не столько к  теориям, сколько к сильным
личностям, борьба велась примитивнее и эмоциональнее.


     После  того  как  Луций выполнил  свою  миссию  посла,  он  занял место
напротив  Ландфог-  та.  Руками он  оперся  на  головку эфеса. Впрочем,  его
наверняка просветили в  приемной начальника  протокола на предмет оружия при
нем, да и наблюдали за ним сейчас. Красавицы  со стены дарили  улыбки. Экран
теперь бесшумно  светился сразу несколькими квадратами  -  видны были массы,
которые все  еще  дефилировали  перед катафалком,  и  лагеря,  куда  сгоняли
подозрительных.
     Ландфогт с благоволением взирал на Луция.
     - Заверьте  Князя в  моей признательности за его участие, командор. Нам
известны  его чувства...  -  В  этом  месте  он  сделал  паузу,  глазки  его
оживились, и он добавил: - ...и мы разделяем их.
     Он  любил  неясные,  поддразнивающие  формулировки,  допускавшие  любое
толкование. В  данном случае  он  хотел дать понять, что  оценил тактический
характер визита, и, возможно,  даже  больше того - что смерть мессира Гранде
ему  уж не  совсем так  некстати.  Покушение  давало  ему хороший  повод для
разворота своей власти, и, кроме  того, он любил замены  в  верхушке  своего
аппарата.  Несчастные случаи,  как  этот,  избавляли  его  от  необходимости
проводить  чистки. Не  повредит, если во Дворце  узнают,  что случившееся не
только не выбило его из колеи, но и укрепило его власть. Он кивнул печально:
     -  Тяжелая утрата для нас, да и вообще для всех.  Будет трудно усмирить
народ в его справедливом возмущении.
     Он взял новую сигару и пододвинул ящичек Луцию.
     - Некурящий? Жаль.  Я включу  для  вас аэроионизатор. Что вы скажете по
поводу моего бункера, командор?
     -  Такое  впечатление,   что  здесь   идеально   сочетаются  комфорт  и
безопасность.
     Ландфогт  кивнул.  Его  благоволение  возросло.  За  портьерой  кукушка
прокуковала полный час.
     - Правда, несколько  тесновато - будуар на броненосце. Mais je ne boude
la-dedans(1).
     Он громко засмеялся, покровительственно и с удовольствием похлопывая по
"Приключениям аббата Фанфрелюша ". Потом спросил:
     - Проконсул уже в городе?
     - Нет, он все еще в своих садах.
     Луций  заметил, что  по  лицу Ландфогта  пробежала  тень.  Тот,  похоже
ожидал, что Князь  срочно  направился  во  Дворец.  В  его  отсутствии  явно
проглядывало  величие  этого  человека. Кто знал, было это его слабостью или
силой?  Во всяком случае,  в этом усматривалось,  что он не  придал значения
происшедшему.
     Ландфогт  отключил аэроионизатор  в знак того, что  аудиенция окончена.
Улыбки красивых  женщин  на  стене застыли в неподвижности и стали похожи на
маски. Луций поднялся и поклонился. Ландфогт величественно кивнул ему. Вошла
Соня и вывела его из бункера.


     Возвратившись к начальнику прот