мелких  интриг и  укусов.
Ландфогт затаился и  не рисковал возобновлять борьбу в черте города, это был
верный признак того, что  он считал  себя слабее. В полдень следующего после
начета дня он направил Проконсулу ноту, на которую отвечал Патрон. Ответ был
составлен  в  стиле "циничного сожаления"  -  том  единственном виде  прозы,
который уважали в Центральном ведомстве. Появление бандитских банд указывает
на полную беспомощность полиции, если не на что-то большее. Весть о пожаре в
институте  с  болью  принята   к  сведению;  однако  характер  хранимых  там
препаратов   повышает  возможность  самовоспламенения  до  высокой   степени
вероятности. Командир  сторожевой башни действовал, с одной стороны, в целях
необходимой обороны,  а с другой - "поддерживал огнем" гарнизон  Кастелетто.
Затем  следовало  дежурное  предложение  создать  комиссию  по расследованию
обстоятельств  дела;  индифферентным  к  случившемуся   был  признан  Фарес,
командир стоявшего в ракетной гавани корабля Регента. Хорошо было  известно,
что Фарес отклонил бы неприемлемые для него требования.
     Ландфогт  оставил  ноту  без  ответа и вылил свое  бешенство в  прессе,
служившей рупором Центрального ведомства. Патрон  же, наоборот, распорядился
опубликовать в ведомственном бюллетене поздравительную телеграмму Дона Педро
на  имя Проконсула. В том же  номере сообщалось  о целом ряде  повышений  по
службе  и  присуждении  наград. Главный  пиротехник  мог  прибавить к  своим
орденским   планкам  еще  одну  колодку,  награждение  было  произведено  за
"самостоятельное  принятие решения перед лицом врага". Там же были упомянуты
имена Калькара, Марио и Костара.
     Особенно доволен был  Патрон Винтерфельдом.  Он  изменил свое мнение  о
юноше и намеревался  повысить его  в звании досрочно. Что касалось Луция, то
он  предложил  предоставить  ему отпуск в Бургляндии. Луций был доволен,  он
надеялся благодаря этому переправить Будур Пери в более безопасное место, по
ту сторону Гесперид.
     К  тому  же  он  чувствовал,  что  ему  действительно необходим  покой.
Операция, вызвавшая  во  Дворце  одобрение  и  принесшая  всем  уверенность,
оставила  у  него  горький  привкус.  Растущая  раздвоенность,  все   больше
парализовывавшая  его,  не  улеглась в результате  боевых  действий.  Ее еще
увеличивала непосредственность юного Винтерфельда, рассматривавшего операцию
как чистое приключение,  остужающее горячие сердца. Его  же угнетали мрачные
картины виденного и их преступный  характер, оставлявшие  после себя чувство
омерзения.  По-видимому,  то же присуще было и всему происходящему в  целом,
волей-неволей сообщалось  обеим  участвующим  сторонам. Где же был  выход из
этого лабиринта?


     Теперь  солнце уже  начало прожигать со стороны  Красного  мыса  туман,
проснулись краски и голоса птиц.  Бормотание молящихся умолкло, его  сменили
плачи и  причитания.  Покойника вынесли  из часовни назасалары - служки  - и
осторожно опустили на землю. Затем вышел жрец. Усопшего, закутанного в белый
саван,  оставили  перед  собакой, как то предписывал обычай,  для отвращения
зла. Луций вспомнил  про стеклянный браслет, который ему дала Будур Пери,  и
разломил его в руке пополам.
     После того как жрец коснулся  покойного  и,  обмакнув кропило в ниранг,
благословил его, назасалары опять подняли носилки и медленно  пошли со своей
ношей на гору. Траурная процессия последовала за ними -  сначала жрец, потом
мужчины  и в  конце женщины, парами, связав руки  платками.  Они держались в
некотором отдалении, потому что труп, как и все мертвое, был носителем зла.
     В   таком  порядке  миновали   они  ворота  парка,   окружавшего  место
погребения. Травка была свежеподстриженной, и туман, осевший росой, искрился
каплями на  зеленом  газоне.  Кусты  гибискуса  сменялись  группами  высоких
деревьев.   Среди  этих  лиственных  островов  выделялись  светлые   колонны
высоченных пальм  и  красные канделябры пламенеющих  деревьев.  Полосатые  и
пестрые  бабочки  кружились  над   огромными  цветами,  которые  уже  начали
раскрываться  под лучами солнца. И пчелы патера Феликса тоже уже брали здесь
свой первый взяток.
     Они  двигались  как  бы  в  предвкушении  радости  через этот  утренний
цветущий  парк  по дорожке, посыпанной кирпичной крошкой.  По бокам она была
выложена большими  ракушками и шла кверху, ведя по бамбуковым мостикам через
горные ручьи к самой вершине. Цель обозначилась, и процессия остановилась.
     Сверкая на  солнце, показались "башни молчания". Они возвышались своими
плоскими верхушками, как  выгоревшие внутри  кратеры, в пустынной высоте. Их
вид оправдывал  их название  - наводящее ужас молчание  разливалось  вокруг.
Впереди  стояли  две башни -  для мужчин и для женщин, чуть в стороне от них
третья, поменьше, предназначенная для детей. А позади была возведена  еще  и
четвертая - прямоугольная - для преступников, принявших смертную казнь.
     Зубцы башен смерти  были, как шлемы, украшены  пучками  темных  перьев.
Глаз  прежде всего задерживался на этом оперении,  покрывавшем края кратеров
пепельной короной.
     Назасалары  направились  с  носилками  к  башне  мужчин. Как только они
вступили на открытое место,  корона из перьев зашевелилась; взгляд различил,
как  на  картинке-загадке,  спрятанные  образы  которой  начали  проступать,
сидящих по кругу могучих  птиц,  устроившихся там  на  ночлег.  Предчувствуя
трапезу,  они  поднялись  в  воздух и  начали  взмахивать  крыльями,  летать
широкими кругами и парить, зависая темным  облаком, над башней смерти. Луций
почувствовал, как у него стынет кровь; самое чудовищное  в  смерти неумолимо
проступило  в этом видении. Ни один из обрядов разных народов не выставлял в
таком голом виде, так безжалостно судьбу, ожидающую земную плоть.
     Назасалары открыли большие ворота и внесли труп вовнутрь. Им предстояло
положить его там на каменную скамью и сорвать с него крюками саван.  Уже и с
других  башен поднялись  стаи грифов и,  слившись вместе, медленно  кружили,
летая над жертвенным местом.
     Выполнив  свой  долг  по  отношению к покойному,  назасалары  вернулись
назад. Едва они закрыли тяжелую дверь, как птицы, сверкнув острыми крыльями,
ринулись вниз и, словно затянутые в воронку, как провалились вовнутрь башни.
Потом в их когтях и клювах замелькало то, что осталось от Антонио. Сам же он
отправился в великое  странствие и проник в хрустальный мир, чудеса которого
описаны в Книге мертвых. Он вынес боль, и страдания, и ту последнюю радость,
с какой дух сбросил  с себя  красную растерзанную  оболочку,  в  которую был
заключен на  время  сво- его паломничества на  землю.  Он оставил ее  хищным
птицам  как вызывающую  содрогание добычу.  Помыслы воссоединились  в высшем
разуме, как краски объединяются в свой главный цвет - белый.



НОЧЬ ЛАВРА

     Дневник Антонио  лежал на  столе.  Они еще  раз просмотрели все  места,
связанные с лавровым эликсиром. Луций отложил в сторону лупу,  через которую
читал рукопись.
     -  Все-таки   удивительно,  что  Антонио,  который   отважился  на  эти
погружения  в  мир  духа  и  грез,  свидетельствующие  о  большой внутренней
свободе, одновременно все же придерживался закоснелых магических ритуалов.
     - Мой  дядя едва ли задумывался над этим. Я склонна скорее видеть в них
противовес свободе  -  авантюрные  действия  кажутся  особенно заманчивыми в
мире, где правит закон.
     Будур Пери говорила так, заваривая чай. Кот Аламут лежал, вытянувшись в
кресле,  и  мурлыкал. Маленькая колбочка  стояла на столе, вокруг нее лежали
конопляные и лавровые листья.
     Луций чувствовал себя  отдохнувшим. Рана, причиненная коварными лучами,
зарубцевалась.  Лихорадка тоже больше не мучила его. Все эти дни он провел в
обществе  Будур.  Иногда он  навещал  в саду Ортнера. Там в  изобилии  зрели
плоды.
     Время отъезда было точно определено. Он возьмет с собой Костара,  донну
Эмилию  и  Будур Пери на  один  из маленьких  самолетов Проконсула,  которые
стартуют с Пагоса. Тереза заготовила для него пропуска, не вписав имен.
     Оставался  только  вот  этот  их  эксперимент.  Возможно,  их  ожидания
преувеличены,   романтизированы  теми  разговорами,  что  они  вели.  Вполне
возможно  также, что эликсир  за это  время  уже  выдохся. Антонио, пожалуй,
переоценивал его действие. Более ответственно, чем он, к этим вещам никто не
относился; он даже  в обстреливаемой  лодке и  на смертном одре отказался от
морфия.
     То,  что  Будур так,  не задумываясь, согласилась на предложение Луция,
восхитило  его.  В  ней  было  столько   детского,   столько  радости  перед
предстоящим приключением,  перед  самой  возвышенной  игрой. Это было у нее,
по-видимому,  в   крори  от   Антонио.  Риск  подвергнуть  себя  воздействию
элитарного   магического   эликсира   предполагал   наличие   большой   силы
воображения.   Луций   нуждался   в  таком  партнерстве.   Так,  присутствие
Винтерфельда тоже  скрасило ему ночь  на Кастельмарино. В стойком  удивлении
юноши, как  в  зеркале,  отражался  весь  сумбур  происходящего и как  бы  и
прояснялся одновременно, даже сглаживал ужасы смерти.  Такие соратники часто
оказывают  столь нужную  поддержку при  собственном внутреннем напряжении. К
этому добавляется еще то,  что исчезает чувство  одиночества.  Они не ставят
заслонов  на пути  того  затаенного,  личного, что  доверяют  обычно  только
дневнику. Они  идут  с  тобой, не  колеблясь, до конца. Поэтому  и  исчезает
робость открыться им в чем-то опасном и отступном, когда вступаешь в пределы
запретного и ходишь кругами по лабиринту, где дух ищет в смелом эксперименте
контакта    с   неведомым.   Любопытство,   curiosite   surnaturelle(1),   -
---------------------------------------
     (1) Чрезмерное любопытство (фр.).
     осталось последней цветущей ветвью на древе веры,которое засохло.


     Чайник кипел  на термической  конфорке, и  Будур налила в две маленькие
чашечки чая. Луций выключил  аэроионизатор.  Он накапал из колбочки столько,
сколько  предписывал  Антонио,  и эликсир разлился  по  чаю  тонкой  зеленой
пленкой.
     - Доза, похоже, не слишком опасная. Правда, бывают такие яды, которые и
в меньших количествах несут смерть.
     Они выпили и почувствовали легкую горечь.
     -  Наркотики - только ключ, и  они не смогут  открыть больше  того, что
заключено в нас самих.
     - Но, может, они  поведут нас к таким глубинам,  которые обычно заперты
на все замки.
     - Они растопят сургучную печать.
     - Древо познания принесет многоцветные плоды.
     Луций откинулся на спинку кресла.
     - Я ощущаю сегодня удивительную легкость, почти невесомость. Может, это
еще  как-то  связано  с  лихорадкой, а  может,  и  с постом,  положенным нам
Антонио.
     -  Пост  -  всегда хорошо, - сказала  Будур, - особенно  воздержание от
мяса.  Поэтому, я считаю, христиане и  не имеют доступа к тому возвышенному,
что может дать религия, они живут в мире боен. А оттуда и исходит все зло.
     - Но парсы тоже балуются мясом.
     - Не все. И я не вас имела в виду. Цветок лотоса чище ягненка.
     -  Возможно,  вы  правы. Христианство  не  относится  к самым идеальным
решениям. Человек могущественнее монархов и сильнее закона.
     - Вы верите, Луций, что и животным уготовано спасение после смерти?
     - Я верю, что ни одно, даже самое малое существо не исчезает бесследно.
Я верю также, что даже самый злостный  преступник приобщится потом к вечному
блаженству. Так, похоже, думает и патер Феликс, только никогда не говорит об
этом.
     - А что же тогда может заставить нас быть добрыми?
     - Это как раз тот самый вопрос, по  поводу которого патер Феликс хранит
молчание. Но его молчание воспитательного свойства.
     - В  нашем учении, - сказала Будур Пери, -добро и зло строго отделены и
в потустороннем мире. Они удерживают равновесие, вечно сменяя друг друга, но
никогда не смешиваются.
     Луций  поднялся и  начал ходить по ковру. Голос, казалось, доносился до
него издалека. Он осмелился робко сказать:
     - Поэтому  ваши жрецы еще  и  маги. Для  них чистота то же, что для нас
любовь.
     Он   почувствовал,  что  его  охватывает  беспокойство,  словно  что-то
чужеродное как петлей  перехватило мысль.  Дыхание тоже  изменилось. Это уже
начинало пугать. Он расстегнул ворот, ставший вдруг тесным, и уменьшил свет,
шедший со стен.
     -  Вероятно,  действует  конопля.  Все-таки,  по-видимому,  не  зря  мы
соблюдали  дозу.  Во  всяком случае, я  буду  стремиться удержать осознанное
любопытство  и  сохранить  ней-  тральную  позицию.  Не   было  еще   такого
опьяняющего средства, чтобы оно одолело меня.
     Словно стоя перед зеркалом, он настойчиво повторял одни и те же слова:
     - Я провожу эксперимент, я провожу эксперимент...
     Он услышал мурлыканье Аламута, лежавшего на  красной подушке. Животное,
казалось, стало  больше,  крупнее;  желтые  глаза  светились  и,  не  мигая,
внимательно глядели на него. Будур сидела  в кресле, ярко освещенная, словно
подключенная  к свету, льющемуся со  стены,  раскинув руки по подлокотникам.
Глаза широко раскрылись, зрачки увеличились,  грудь  вздымалась и опускалась
от учащенного дыхания. Он сел рядом с ней и положил свою руку на ее.
     - Будур, вы слышите меня?
     - О да, я слышу вас. И еще, как ужасно стучат часы. Останьтесь со мной,
милый друг.
     На самом деле, ему тоже казалось, что удары маятника заполнили комнату,
словно ею раскачивали с силой. Серпик луны. Может, это их дыхание, а  может,
порывы далекого  штормового  ветра? Звук  был  пронзительным,  царапал, даже
рассекал слизистую. Будил тайное желание, но оно было настолько сильным, что
причиняло боль.
     Вдруг сузились  стены и вплотную обступили  их, сразу как-то одряхлев и
покрывшись  трещинами.  Древние  каменные  стены  уплотненного  и  прожитого
цивилизациями  времени.  Отделилась  серая заскорузлая  штукатурка,  обнажив
вмятины и пустоты в клздке. В  одном  из таких углублений лежала свернувшись
ядовитая змея. Ее обратившееся в камень жало чуть не коснулось его  лба. Оно
было такого  же цвета, как и седые стены, и казалось таким  же безжизненным,
как  они.  И только глаза змеи светились, источая  глубоко спрятанную  в них
магическую силу. Луций задержал дыхание, рассматривая ее.
     В стене вдруг образовался небольшой пролом, заросший плющом и прикрытый
папоротником, будто ресницами. Они вошли в него.


     Словно они попали в склеп - ужасный дух запустения встретил их. Тяжелый
маятник продолжал равномерно стучать и здесь.
     Будур потянула Луция назад:
     - Давайте вернемся.
     Он огляделся: стен  и прохода больше не было видно.  Их окутывал легкий
туман, сквозь который было видно не дальше чем на несколько шагов. Но в этом
видимом пространстве предметы проступали довольно отчетливо. Он пробормотал:
     - Нам нужно идти дальше. Это ведь все один обман, что тут нас окружает.
     Они медленно шли между деревьями и голыми изгородями из кустарника, как
это  выглядит в  природе  обычно поздней осенью вблизи промышленных городов.
Капли тумана  падали с  голых веток,  по  которым  прыгали  вороны.  Ужасное
дыхание  смерти  разлилось  в воздухе,  слышалось ржание  коней, вой  собак,
грохот колес и шум шагов, шаркающих под непосильной тяжестью.
     - Мы, должно быть, попали на живодерню. Да вот же она.
     Они  стояли на площадке, где была вытоптана вся растительность, деревья
вырублены. Луций прочитал надпись на щите: "Распределительный  лагерь  ј 23,
секция ј 1".
     Гора бесцветной  студенистой  массы  росла,  непрерывно  дрожа.  Вороны
кружили  вокруг  нее плотными  стаями, выхватывая  полоски  тягучей,  вязкой
субстанции.  Непрерывно  подкатывали  грузовики с  новыми  грудами  массы  и
наращивали гору. Их двигали моторы, лошади, а также люди и собаки.  Фигуры в
желтых куртках крюками сгружали содержимое с машин.
     Но  одновременно казалось,  что гора  уменьшается.  Цепочки носильщиков
наполняли  ведра, бочки,  плетеные  корзины  и уносили  их отсюда, к  другим
кучам,  которые колыхались в садах. Казалось, эти  люди ничего не видят и не
слышат  и полностью погружены в свой цикл. Окликнуть  их было  бы  в  высшей
степени  опасно.  Они   заглянули  в  чудовищную  кухню  мира  титанов.   Но
одновременно  угадывался триумф  в высотах,  где  зрелище воспринималось как
великолепие,  дерзкая  шалость и  переходило в  благоухание  аромата,  и это
предчувствие было  еще  более тягостным,  чем само  лицезрение.  А невидимый
маятник продолжал отсчитывать удары.
     Луций почувствовал, что уже первые картины увиденного сломили его, и им
овладело  отчаяние.  В  него  заползла пустота  бездны, одолевая  его  своей
страшной  мощью  и  ликуя, что  взята крепость,  осада которой  продолжалась
довольно  долго. И  герой,  и  рыцарь,  и  Орфей тоже  были  тут  бессильны.
Последним триумфатором стал червь.
     - Я связался с вещами, превосходящими меня в силе.  Вы правы,  нам надо
вернуться.
     Они  повернули назад.  Тропинка петляла  среди  садов  и вывела  их  на
дорогу, по которой извозчики возвращались в город. В ярмарочных ларьках бабы
торговали  шнапсом и  грубой деревенской едой.  Маятник  все раскачивался  и
гудел, как зловещий городской набат. Будур повеселела и вела  Луция за руку.
Впечатление  было  такое, что она  уже  забыла  про то  зрелище,  совершенно
убившее его.
     Они  вошли на окраину, где стояли  первые городские  дома.  Улицы  были
перекрыты  сводами, а  стены домов освещены  каким-то непонятным светом; они
шли словно  по  ходам лабиринта.  Какая-то  зловещая, тягостная  неразбериха
заполняла  эти ходы,  до  слуха  доносились  жалобные  стоны  и  причитания.
Казалось, что толпы людей кружат по лабиринту, не находя выхода.
     Проходя мимо, они видели,  как в  подслеповатых  подземельях  ходят  по
кругу невольники, вращая давильные  камни и  качая  воду, -  в  каменный пол
впечатался след их ног. Даже в  формах  ручных  механизмов и  приспособлений
повторялся  мотив  их  принудительного труда  -  в  валках,  катках,  часах,
мельничных  жерновах,  колесах  и  кругах любого  вида.  Глаз отдыхал,  если
встречались изогнутые линии, спирали или хотя  бы такие овалы, как черепаший
панцирь. Они заглядывали в  комнатушки, где грудами лежали книги и пергамент
и где юноши и  старцы покрывали бисерным почерком длинные свитки  - галерные
рабы, чье настроение колеблется от тупого удовлетворения до отчаяния.  Порой
вспыхивало зарево пожаров. В их отблеске слабо мерцали вывески - "Молельня",
"Вино", "Дом терпимости". Раздавались также пугающие крики.
     Пьяные  девки  теснились,  окончив  работу,  перед мрачными  трущобами,
откуда  вывалившимися красными  языками текли ручьи вина и  крови.  Какие-то
фигуры ворочались  в  этом грязном месиве. Народ глазел на все с откровенной
алчностью. Гул машин перекрывал царивший хаос звуков.
     Луций продвигался сквозь этот странный  карнавал с нарастающим  ужасом.
Прессинг  становился  все сильнее  и  уже  выключил  его  волю. Он больше не
чувствовал ничего, что  выделяло бы  его  среди  толпы,  и не  испытывал уже
больше никакого любопытства.
     Маятник все  раскачивался, наконец он  обрел голос, и  Луций услышал от
него жуткие слова:
     - Все это - ты!
     Сцены  сменяли  друг  друга,  как  яркие  кадры.  Они  шли теперь  мимо
балаганов  шутов  и  жонглеров,  мимо  опиумных  притонов  и игорных  домов.
Казалось, играют на большее, чем просто  на деньги. На лицах были откровенно
написаны  страсти -  ужас,  жадность и пугающее торжество.  Глубокие  стоны,
словно человек испускал последнее дыхание, сопровождали бег  шарика, пока он
не затихал в изнеможении.
     - Они играют в жизнь и смерть.
     На  одном  из  экранов  бесконечно  повторялась казнь  Дамьена(1).  Суд
парламента никак не ожидал такой бурной реакции. Целые кварталы превратились
в  балаганные п