холостяцкому быту. На столе стояли блюда с  миндалем, маслинами и маленькими
рыбешками, которых обычно продают в порту мелкие торговцы вяленой рыбой. Ими
была  обложена мясная кулебяка с  золотисто-коричневой корочкой  - фирменным
знаком  Зербони.  Таким образом, хлеб и закуска были соединены в одно блюдо.
Венки, выложенные из лепестков роз, украшали праздничный стол.
     Роль  тамады всегда  отводилась Ортнеру.  Он подошел  к  сервировочному
столику, где играло в стеклянном кувшине вино, и попробовал его.
     -  Вы предлагаете нам вино  пятилетней выдержки из остерии  "У  тунца",
дорогой  Хальдер, и мы  будем пить его, как оно того заслуживает. Первые три
бокала мы поднимем согласно нашим правилам: первый - за юбиляра, второй - за
Князя,  третий - за муз.  А  потом мы  будем пить, как того  душа  попросит.
Разрешается говорить обо всем, кроме политики.
     Они  воздали традиции должное,  три раза осушив бокалы,  и возлегли  на
ложе в свободных позах. Костар подавал  блюда и следил за бокалами, наполняя
их вином.  На столике,  ря- дом  с  кувшином,  для  него  стоял узкий  бокал
виночерпия.
     Хвалили вино, а заодно и виноделов с Виньо-дель-Мар. Погребок "У тунца"
славился  в округе. Луций предпочитал ему  только "Каламаретто",  но то вино
надо  было  пить  на  месте -  сорт был  капризен  и  терял  в  качестве при
транспортировке  морем,  - и к  тому  же обязательно  с  хозяином,  синьором
Арлотто, да еще  проявить себя  не  только тонким знатоком вин, но и веселым
собутыльником, чтобы  быть удостоенным чести испить то лучшее, что хранилось
в его  подвалах. Ортнер  же,  наоборот, любил мелких, безвестных  виноделов,
угощавших  своим вином  у себя  на кухне. Мать семейства стояла  при этом  у
плиты, за столом  раздавались веселые шутки. Работа на винограднике была для
этих людей как молитва.  С ними  вместе  можно было отведать овечьего сыра с
белым  вином и  артишоков  с красным.  При этом шла  неторопливая  беседа  о
старых, незамысловатых вещах, как всегда, из года в год, - о хорошей погоде,
о созревающем урожае,  о радостном завершении цикла  года... Тут  можно было
научиться многому и лучше, чем про то написано в книгах.  Нет более высокого
искусства, чем календарь природы.
     Потом речь пошла  о  бокалах, поданных Костаром. Они были  маленькими и
пузатыми -  форма, рассчитанная  на человеческую ладонь, чтобы пирующий  мог
смягчить прохладу вина,  согрев его  по своему вкусу. Края  сужались кверху,
собирая и задерживая аромат. Звон бокалов был мелодичным и нежным.
     - Что касается меня,  - заговорил Ортнер,  - то  я предпочитаю глиняную
посуду,  следуя  за  Афинеем, воскликнувшим  в эпиграмме:  "Дай мне  любимую
чарку, форму принявшую от земли, из праха земного и сам я  создан  и вновь в
него обращусь".
     Он добавил еще,  что много  лет  назад начал серию  научных  очерков  о
простейших предметах  в жизни и быту, таких, как  серп или щипцы для  снятия
нагара со свечей.
     Среди прочих одна работа, с эпиграфом "О bouteille profonde"(1), должна
была  быть  посвящена винным  бутылкам, традиционным  для стран и  отдельных
сортов  вин,  а  также  практическому винопитию, как оно  развилось у разных
народов.
     -  Но  я   потерпел  фиаско  уже   при  составлении   перечня  объектов
исследования  -  точно так же, как Казакова пал духом  на подступах к своему
каталогу  по сырам.  Это  задачи,  превосходящие силы,  да и  компетентность
отдельного человека; их следует поручать кругу знатоков; пусть себе заседают
в винных погребах да еще не забывают про застолья в других странах мира, где
растет виноград и делают хорошее вино.
     Философ  же придерживался  мнения,  что  только  стекло  может  служить
сосудом  для вина. Вино - символ высшей жизни, олицетворение  духа, и всякое
положение  пределов есть смерть. Стекло  -  самая  бездушная и самая неживая
материя;  и вино в тонком стеклянном бокале волнуется, колыхаясь,  вылитое в
невидимую  глазу форму, однако  удерживающую  его, -  абсолютно  содержание,
абсолютна и форма. Поэтому  разбить бокал  из стекла и есть признак счастья,
символизирующий безграничную  свободу  в  пространстве.  Стекло  - тело, его
содержимое - дух.
     - ---------------------------------------
     (1) "О бездонная бутылка!" (фр.).
     - В  этом  смысле,  - сказал Хальдер,  -  стекло как черная краска  для
художника. Предметы оконтуриваются тончайшим слоем черной или  темной краски
и тем самым отделяются один от  другого.  Как  в рисунке, так  и в живописи.
Цвет  - вино  наших  глаз. Но  вкусить его и  насладиться им  можно,  только
исполнив более темное рельефное обрамление.
     Луций спросил его, необходимо ли художнику знание хроматики.
     -  Естественно,  хотя  учение  о цвете  может лишь укрепить в  сознании
врожденное чувство цвета, но никак не заменить  его.  В наше время это  даже
преимущество для художника, если теория о цвете и интуитивное ощущение цвета
идут  рука об  руку,  как  бы  в  одной  упряжке,  равно как  стилистическая
безупречность  и  поэтическое вдохновение. Что  касается меня,  я  частенько
размышляю  о  цвете и думаю, что моим  картинам это  так же мало вредит, как
знание контрапункта музыкальной композиции.
     Потом  он заговорил  о технике,  о  том,  как  работает.  Самое  начало
процесса   создания  картины  -  это   для  него  как  бы  примитивный  акт,
напоминающий  переливание крови.  При этом  важно,  чтобы  внутренняя  жизнь
художника переносилась  на холст. Он испытывал творческий  подъем, когда  от
того  места холста,  которого он коснулся влажной кистью, вдруг  проходил по
руке едва ощутимый ток, соединяя картину с телом в одно целое. Он чувствовал
себя неуверенно, если эта нить обрывалась.
     - Вот  так же  должен чувствоваться, когда молишься, сложив руки, некий
магнетизм, если  твоя  молитва услышана,- подхватил Ортнер.  Он  внимательно
слушал  художника.  -  Правая  и  левая рука  складываются в покое,  собирая
воедино  неделимую силу.  И тогда  включается  разум,  не  растрачиваясь  на
симметрию.
     Процесс  этот не  в диковинку никому, кто занимается творческим трудом.
Автору самое  умное приходит в  голову во время пауз  в  работе, нечто вроде
ответа на его поиски из бесконечности.
     Хальдер добавил, что к краскам это имеет особое отношение. Кончик кисти
словно светится, дрожит, будто магнетически заряженный кончик иглы.
     - Краски - пористые вещества, они как тонкая губка, пропитанная  чем-то
невидимым. Зафиксированные на холсте в приданной им форме, равно как звуки в
буквах  на  листе  бумаги,  они  в  свою  очередь  сами  становятся  формой,
наполненной невыразимым  содержанием.  Но  художник  творит не  в  одиночку;
взгляд  зрителя,  рассматривающего  картину,  обогащает  ее.  Картины  таким
образом  дозревают. Поэтому  так важно для нас, кто  их приобретает и у кого
они хранятся.
     По мнению Хальдерз,  картины - наибольшая ценность в доме,  и их  нужно
спасать при пожаре  в первую  очередь, а может, вообще только их, как прежде
ларов - покровителей домашнего очага. Кому известно, какое влияние оказывали
картины,  висевшие в  рабочих  кабинетах,  торжественных  залах,  в  комнате
женщины,  ожидающей  ребенка?  Одни из  них пребывали в  домах  со  скромным
убранством, другие во  дворцах, а третьи предназначались только для  церкви;
как  грустно  было  смотреть  на  них  в  музеях.  Прекрасно,  если  картины
становились священным изображением и от них исходила чудотворная сила.
     То была магия представшего взору идеала, сила  которого во все времена,
начиная  с  наскальных  изображений  охотников  в  пещерах   Пагоса,  всегда
оставалась неизменной. Луций сказал,  что к этому,  пожалуй,  присоединяется
еще и само  время -  дух  эпохи,  в которую создано  творение. Существуют ли
правила, согласно  которым талант  живописца определяется как соотнесенный с
современностью, или нет?
     - Если  народилось сильное дарование, то  оно неизбежно найдет для себя
тот стиль, что  придется ему по вкусу,  и  будет даже, пожалуй,  формировать
его.  Дух  времени  оседает  в  человеческих  характерах.  Металл и  чеканка
взаимозависимы друг  от друга. Первое  связано с тем, что  вечно, неизменно,
второе  -  с  часом,  когда родился  художник. Поэтому  он  ощущает  сначала
заложенное в него дарование вне конкретных форм  и образов  и  только  потом
найдет средства  и  способы  его  реализации. Шедевр рождается  тогда, когда
вечное становится содержанием временного, заполняет его, как вино бокал.
     - Но как же можно не учитывать форму? Без нее нет движения, нет  стиля.
Отличительным   знаком   художника   как   раз  и   является  то,   что   он
постоянно-извечное  познает  все  в   новых,   невиданных  до  него  формах.
Неожиданность такого открытия  не только несет на себе печать времени, но  и
важно по сути.
     Возражение  поступило  от  Сервера,  который,  как  всегда,   настолько
отсутствовал,  что  остальные   едва  ли   принимали  его  в  расчет.  Луций
разглядывал  бледное  бескровное  лицо,   на   котором  словно  зашевелилась
потревоженная паутина, оно все как-то  заострялось, когда мозг  рождал новую
мысль. Очевидно,  Сернер знал гораздо больше, чем говорил или хотел сказать,
-   то  и  дело   видна   была  происходящая  в  нем  концентрация   усилий,
сосредоточение на объекте.
     После  окончания учебы  философ вел страннический  образ  жизни,  много
путешествовал,   вложив   в  это  доставшееся  ему  в  наследство  небольшое
состояние. Потом он обнищал  и начал бродяжничать на Виньо-дель-Мар, где его
видели полуголым среди пастухов, рыбаков и  виноделов.  Он спал в их хижинах
или под рыбачьими лодками и пил  с ними у костра, где  жгли  старую лозу, из
пузатой глиняной кружки или тянул  через  трубочку вино  из козьего бурдюка,
обнимая его, как лучшего  друга. На Виньо-дель-Мар частенько видели подобных
гостей;  народ потешался над  ними, видя в них  наполовину шутов, наполовину
пророков.  Луций  тоже  встретился  с ним там, в  "Каламаретто",  далеко  за
полночь. Они  пили и  болтали, пока над  Кастельмарино не  взошло  солнце, и
Сернер развернул  тогда перед ним свою систему  взглядов, сильно  пьяный, он
говорил,  однако,  в  высшей степени убедительно  и  заразительно,  как тому
способствует  вино.  Его  система  называлась монантропизмом  и  сводилась к
учению, что существует только один человек, а мы все - его отражения.
     Вскоре после  того Луций рассказал Проконсулу об этой встрече  - больше
чтобы позабавить  его. Но  тот остался серьезным и сказал, что, может, имеет
смысл  привлечь этого чудака  на  свою сторону и проследить,  как  он  будет
развиваться. Вот  так  Сернер и  оказался  в  вольере и  жил здесь,  целиком
отдаваясь своей работе, которую он время от времени прерывал ради длительных
застолий на островах.
     Костар  тем временем вновь наполнил бокалы и  протянул философу для его
трубки  палочку  из  раскаленной  термобронзы,  которая,  пылая,  лежала  на
керамической  тарелочке.  Ортнер,  следуя  правилу,  выработавшемуся  на  их
пирах-симпозиумах, предложил:
     -  Давайте  побеседуем на  тему,  что такое "миг счастья", и  послушаем
каждого, кто что об этом думает. Начнет де Геер.


     Луций задумался на какое-то время, глядя в свой бокал. Потам осушил его
и начал:
     -  Счастье для  меня -  нечто  чистое,  как бы  девственное. Скажем,  я
завладел кладом -  счастливым был  бы для меня  миг,  в который я узнал, что
клад полностью  мой,  хотя  я  не  могу им  еще распоряжаться.  Это  как  бы
состояние потенциальности счастья, ожидание сбывающейся иллюзии. Непременным
признаком его  является  белый  цвет -  символ  чистоты.  Белые  поверхности
настраивают меня  на мажорный лад -  снежное  поле, нераспечатанное  письмо,
белый  лист бумаги,  лежащий  в ожидании на моем  письменном столе.  Скоро я
покрою его знаками, буквами, лишив белизны.
     Когда  молено  что-то  начать,   начать  совсем  заново   -  какое  это
изумительное  чувство!   Знать,   например,   как   много  всего   на  свете
непознанного, скрытого, тайного. Счастье -  это пора  детства и  возвращение
этой поры. Мы вступаем в жизненные битвы, и все резервы сил еще при нас. Это
потом поражение за поражением гасят мечты о победе.
     Когда я думаю о часах, счастливых для меня,  то  представляю себе белые
города  на  краю  пустыни,  порты  по  ту  сторону  Гесперид,  в  которых  я
высаживаюсь  под  чужим  именем.  Ни по  одежде,  ни  по  документам  нельзя
определить, кто я. Следы на песке легко стираются. Они исчезают, как борозды
на воде от корабля, доставившего меня туда. Я знаю только имя агента и найду
его  вечером  в  одном  из  темных  проулков.  До  того  момента  день,  как
таинственный подарок,  принадлежит  мне.  Тонкие нити,  привязывающие нас  к
привычкам, будням, обязанностям, порваны, и наступает  полная свобода, как в
самых сладких мечтах.  Я  проведу один  день  как  бы  по ту сторону закона,
словно у меня на пальце волшебный перстень, который сделает меня невидимкой.
И я  понимаю  теперь внутреннее ликование той  самой крошки(1)  - меня  тоже
охватывает  радость,   что  никто  не   знает  моего   имени,   и  я  ощущаю
неотвратимость надвигающегося на меня искушения.
     Словно я выпил  крепкого вина,  наглотался индийских  наркотиков  - так
неузнаваемо  изменился мир. В  той мере, в какой я лишаюсь воли, активности,
возрастает  их власть надо мной. Я сижу за столиком, завтракаю, и темнокожий
мальчик-слуга наливает мне кофе. Разглядывая его улыбку, блеск  его  глаз, я
осознаю, что  я здесь один из незнакомцев, которых он обслуживает ежедневно.
И ему тоже известно, что я - его судьба. Мы как бы одновременно и  вместе, и
порознь; весело и есть  над  чем задуматься. Я мог бы сейчас разрушить стену
между нами, осыпать его подарками, посадить к себе на колени, открыться ему,
сказав,    что    мне    известны    все    его    желания    и    меч-    -
---------------------------------------
     (1)  Имеется в  виду  "Крошка Цахес  по  прозванию  Циннобер" (1819)  -
повесть-сказка немецкого романтика Э. Т. А. Гофмана (1776-1822).
     ты, о которых  он  сам не  догадывается. Но я  молчу,  воздерживаюсь от
соблазна и множу тем самым свою власть.
     Это -  увертюра дня, за  ней  - бродяжничество:  по гавани,  базарам  и
кварталам  с  узкими  улочками.  При  виде  людей,  кишащих  там  в  великом
множестве, мое веселье  растет.  Чем меньше мне  известны их имена, дела, их
язык, тем яснее проступает тайный смысл всего. Они словно светятся изнутри.
     Солнце  поднялось  и  стоит  в зените и вот уже вновь клонится к  морю.
Время  делается легким,  не  причиняет  боли;  картины  и образы  приветливо
выстраиваются  в  один  ряд.  Люди живут  во  мне;  я знаю их  мысли,  дела,
сочувствую им в их страданиях.
     Световая энергия накапливается, сказывается ее действие, как  на обоях,
где  выгорает  рисунок.  Я  отвечаю  выстроившимся  образам,  рассылаю  свои
импульсы,  как  зеркальные  отражения.  Взор лучится солнечным светом, мир -
словно  зал,  заполненный  образами.  Они  становятся  мелодиями, которые  я
сочиняю;  счастье,  испытываемое художниками, поэтами,  любящими, становится
мне близким и понятным.


     - Счастье заключено в иллюзии, - продолжил художник, - и его исполнение
равносильно его  смерти.  Что удерживает нас при виде зрелого  плода в яркой
зелени  листвы  от  того, чтобы не  сразу  протянуть руку и сорвать  его? Мы
стремимся продлить напряженное ожидание счастья.
     Я  вспомнил  встречу  с  Каролиной,  наше  первое свидание. До того  мы
виделись только в компании.
     Задолго до условленного  часа стоял я на мосту, неподалеку  от маяка. Я
написал  ей безумное  письмо и  прекрасно  осознавал  всю абсурдность своего
положения.  Однако сильнейшее напряжение увеличивало мои силы, я  был словно
охотник, который опасается обмана зрения, когда поджидает пугливую, неслышно
пробегающую дичь.
     В таком  сильном волнении я встретил то, что  зовется "мигом  счастья",
стремительно налетевшим  на меня и сразившим, словно  пуля, - навстречу  мне
шла  Каролина, она  еще  издали заметила меня.  Смешанное  чувство счастья и
смущения,  охватившее   меня,   было  подобно   урагану,  с  одной  стороны,
ужесточающему природу, с другой - грозящему ей полным разрушением, - я был и
дичь, и охотник в одном лице. Еще иллюзорность мечты боролась с очевидностью
наступившего момента. Еще то существо, приближавшееся ко мне легкими шагами,
было идеалом моих грез, как он видится в мольбах. И все же он уже приобретал
реальные черты. Я видел зеленый костюмчик, красную сумку на длинном ремешке,
как тогда  носили.  И все мне казалось  удивительным в  тот миг -  как будто
среди тысячи людей взгляд  ее упал именно на меня. Уже намечалась между нами
тайна. Уже я видел ее улыбку - первое движение, первую дрожь, пробежавшую по
таинственному  покрову, за  которым скрывался неведомый мир.  Мы становились
заговорщиками.
     То был миг самой  яркой нашей встречи, хотя мы потом долго  и счастливо
любили друг  друга и она до сих пор еще живет в моем сердце.  Я  имею в виду
тот  миг, когда все еще  одно воображение, когда все в любимой еще неземное,
но, однако, уже пронзает предчувствие обла- дания ею. Это два  мира, которые
никогда не  сойдутся  на  земле,  если  между ними не  проскочит  искра,  не
ведающая ни пространственных, ни временных границ.


     Теперь  черед  дошел  до  Сервера,  но  он, как всегда, отсутствовал, и
пришлось  выводить  его  из состояния погруженности  в  себя.  Как только он
услышал,  о  чем  шла речь, он заговорил с невероятной живостью, позволявшей
предположить  как о близости  ему  заданной темы,  так  и о  том,  что  вино
развязало ему язык:
     - Счастье и  миг  неразрывно связаны  друг  с другом -  это значит, что
счастье быстротечно.  В  лучшем случае жизнь похожа  на цепь, выкованную  из
колец исполнившихся желаний. Даже если постоянно  побеждаешь,  как Александр
Великий, все равно от  судьбы не уйти. Враг голода - сытость,  а  исполнение
желаний - их смерть.
     Именно  поэтому мудрейшие всех стран и времен едины в том,  что счастье
не  входит в широко распахнутые ворота желаний  и  не въезжает туда на белом
коне.
     Отсюда следует, что тот, кто хочет счастья, должен сначала умерить свои
желания.  В  этом сходятся все наставления как варианты  предлагаемого  миру
откровения - и священные книги, и заповеди древних мудрецов как Востока, так
и Запада,  такие учения, как стоицизм и буддизм, провидения монахов и черных
магов.
     А далее опыт  показывает, что человек не внимает наставлениям. Он живет
как во дворцах из "Тысячи и одной ночи", где каждая комната сулит ему только
приятное, кроме одной, куда входить нельзя  и где  за запретной дверью живет
беда. Как же получается, что его несчастливая звезда ведет его к этой двери,
понуждая открыть  именно ее? Загадка заключается  в  том, что она и есть  те
широкие ворота его желаний.
     Погоня за счастьем заводит в  тупик. Счастье должно войти само. Оно  не
приживается у нетерпеливых. К нему  надо готовиться - чем дольше ждешь,  тем
оно  краше.  Жизнь нельзя  подгонять;  она  должна  замедлять  свой бег, как
большая  река,  несущая свои воды в море. В той мере, в какой она  с  годами
набирает глубину и внутреннюю силу, несет она с собой золото, корабли, азарт
и неожиданные сюрпризы.
     Счастливых  встретишь редко -  они не трубят о  себе. Тем не  менее они
есть  среди нас, живут в своих каморках и мансардах, углубившись в познание,
созерцание, благоговение, -  в  пустынях,  скитах  под  крышей мира.  Может,
именно в  них  причина того, что тепло, энергия других  систем доходит  и до
нас.


     Последним говорил Ортнер, он завершал диспут:
     - Мое заключительное слово будет весьма скромным. Возможно, это связано
с предметом дискуссии, так как для меня скромность и