ольнице,  не дай бог... Ну ладно,
об этом потом... Договорились.  Где контракт -- наверняка он у вас в бюваре,
господин Эли Муртез!

     Гек  должен был умереть. Такой  вердикт вынесли ему тюремные врачи -- и
вольные, и отбывающие наказание. Осужденный за злоупотребление морфием  и за
хищение   оного,   Ганс   Томптон  --  светило  с  международным  именем  --
распорядился  даже   прекратить  инъекции  дорогостоящего  лекарства,  когда
диагноз подтвердился  и анализы были изучены. Только  христианские сиделка и
медперсонал, назначенные откуда-то из системы францисканского ордена, извне,
продолжали осуществлять искусственное питание  и гигиенические процедуры. Но
Ларей --  день  за  днем -- все не умирал, не  умирал --  и вдруг, на исходе
третьей недели, осмысленно повел глазами и спросил:
     -- Кра-кре? --  "Сестра"  недоуменно  захлопала глазами, а  дежурный по
блок-палате, моющий полы сиделец, разогнулся и в удивлении заржал:
     --  О,  очнулся.  Ну, двужильный  чувак! Он  спрашивает  --  где он,  в
тюремной больнице? -- И сам ответил мужику: -- Яволь! Ты лежишь, а срок идет
-- почти месяц закосил! Так держать!
     Нянька-сестра  засуетилась,  захлопотала  вокруг  Гека,  который  вновь
закрыл  глаза, потом побежала из палаты (звонить преподобному Дэну  Дофферу,
настоятелю их  мужского-женского  монастыря).  С  тех пор  Гек по-настоящему
выключался только на сон,  но время от времени прикидывался, чтобы исподволь
разобраться  в  обстановке. В один из таких  моментов у его  бесчувственного
тела  оказалась целая  делегация  из  четырех  человек  в  белых  халатах  и
докторских шапочках: Хелмут Олсен, Дэниел Доффер, Эли Муртез и Ганс Томптон.
     -- Пульс слабый, неровный,  давление пониженное, энцефалограммы, как ни
странно, не выявили патологий -- без осложнений видимых то есть. Однако сами
видите  --   воспаление  оболочек,  помноженное  на   хроническое...  э-э...
недоедание,  плюс  авитаминоз...  Не  уверен, что  функции  головного  мозга
восстановятся   в   прежнем  объеме.  Но  организм   исключительно   мощный,
толерантный  к  дестабилизирующим  воздействиям.  Зубки  все  искусственные,
правда,  свои только  корешки,  остальное --  короночки.  Ну, это,  впрочем,
объяснимо...
     -- И чем же это объяснимо? -- Эли Муртез не мигая вперился в переносицу
Томптона.
     --  Образом жизни, я имел  в виду, -- заюлил  Ганс  Томптон. -- Тюрьма,
знаете ли, возраст, драки  с кутежами, -- вот причина. Я только это  и хотел
сказать...
     -- А у меня сложилось...
     --  Потише всем! --  Доффер прервал своего подчиненного, несвоевременно
затеявшего потеху. -- Говорите, Хелмут.
     -- Что ж... Я могу ручаться всего лишь своей репутацией, не  больше, но
ею  я  ручаюсь.  Это рука того  самого тюремного Микеланджело, о котором  мы
говорили. Только поглядите, насколько прост и в то же время изыскан рисунок,
как невероятно точны сплетения узоров, состоящих из графики и  оттенков. Это
же полифония  своего  рода,  а  если хотите, то и  фуга.  От верхнего луча к
нижнему прослеживается развитие темы, а на другой звезде,  почти неотличимой
на вид от первой, -- то же самое выполнено в  контрапункт.  И эта вязь букв,
ну,  неважно  каких,  главное  --  как!  Ему  ведь  до войны предлагали,  по
оперативным   данным,   заняться   "фанерой"   --  изготовить   матрицы  для
фальшивомонетчиков. Но он, как вы знаете, а может и не знаете, медвежатником
был,  предпочитал вспарывать сталюгу и добывать настоящие... И  это  хорошо,
потому что будьте уверены -- Суббота бы сделал узор лучше оригинала...
     Муртез дернулся как от ожога, но  было поздно, болтливый старик потерял
осторожность от эстетического восторга и брякнул имя. Хорошо еще, что никого
рядом нет, а врач, хоть и  сиделец, но не настоящий, ничего не знает. Ладно,
пустяк, будем считать, вон и Дэн ухом не повел...
     -- ...на  руке  стандартное, однако  стандарт  довоенный.  Исполнено  с
отличным качеством, без  малейшего  расплыва, но и без  полета.  "Мишка"  --
особая  песня. Качество  --  высокое  весьма.  Для  клише,  разумеется.  Вся
ценность --  в самом артефакте. Мало  было  тех, кто обладал правом на такую
"портачку", и  еще  меньше  тех,  кто  ее имел или имеет.  И еще  меньше  --
пятьдесят пять  или пятьдесят  шесть  --  мнения расходятся, -- кто поставил
себе  изображение  именно  с  этого  клише,  изготовленного  в  одна  тысяча
девятьсот  двенадцатом году неким талантливым  уголовником Альтусом,  он  же
Хрип, он  же Утюг-повешенный. Само  клише,  как и ряд других, было утеряно в
конце тридцатых -- начале сороковых годов. И еще... Это лицо мне знакомо.
     Вот это был эффект. Дэн Доффер так выпучил глаза, словно старик обвинил
его в эксгибиционизме, Муртез  едва успел вытащить носовой платок и на  лету
подхватить жидкую  соплю, исторгнутую из большого вислого  носа, один только
Томптон стоял спокойно: подумаешь, узнали уголовника, -- на то и сыщики...
     -- Вот видите, как  прекрасно: и в этой обители  скорби встретишь порою
знакомое лицо. -- Дэн Доффер заулыбался и повернулся к Муртезу: -- Ну, что я
тебе говорил, значит мы  правомерно включаем изображение в  сборник. Вот это
классно!  Спасибо вам, Хелмут, мы обязательно сошлемся в  предисловии на ваш
бесценный  опыт.  С  вашего разрешения,  мы на сегодня  -- все. Хелмут, вы с
нами, или хотите переброситься парой слов с вашим знакомым?
     -- С вами, с вами. Нет,  храни господь  от  таких друзей и знакомых.  Я
имел  в виду, что увижу это лицо в толпе и  тотчас скажу: господа, держитесь
за карманы! Я  их тысячами перевидел  на своем  веку: на них печать. Знаете,
как  у  алкоголиков бывает или наркоманов:  по отдельности  -- все как  и  у
обычных людей встречается --  и  зрачки, и  мешки под  глазами, и  даже носы
красные,  но в ансамбле -- ну вы  понимаете меня... Впрочем, это дело суда и
следствия... Иду-иду...
     -- Не годись вы мне по возрасту в  отцы, ей-богу, назвал бы вас треплом
последним! -- Так дружелюбно начал Дэнни Доффер, когда наконец они очутились
у  него  в  кабинете,  плотно зашторенном и слабо освещенном.  Желто-зеленая
настольная  лампа освещала рабочую  поверхность  стола -- и Дэнни этого было
достаточно,  поскольку  удобства  или неудобства  посетителей нимало  его не
волновали. -- Вы его действительно узнали?
     -- Велика вероятность, что да. Но прежде всего униженно прошу  извинить
старого болтуна, разволновался, размагнитился: старость -- не радость. Да. Я
имею понятие  о грифах "секретно", но вот что хотите, то делайте, --  по уши
виноват!
     -- Принимается.  Ушей там почти и не было -- принцип дорог. Знаете, как
в армии унтера новобранцев  учат:  нельзя даже х...м целиться в товарища  --
может выстрелить! Ну, докладывайте, мочи нет терпеть -- кто он?
     -- Да я пока не знаю, но эти  брови, рот, скулы, глаза -- определенно я
видел  их в  картотеках "медведевладельцев" у нас  в Департаменте. Или нечто
весьма похожее.
     -- Ну, так поехали смотреть, господа, кофе -- позже будет.
     -- Дэн... Нет, можно все-таки я буду вас называть шефом -- стариковские
привычки, знаете ли?
     -- Можно, можно. Поехали...
     -- Шеф, не знаю, как у вас, а  у нас в Конторе в половине  двенадцатого
ночи все закрыто.
     --   О-хо-хо...  Откроют.  Втыкайте  штепсель  вон  туда,  Эли,  вращай
мельничку и все такое -- чашки-ложечки, а я пока разбужу весь ваш муравейник
-- уж больно меня любопытство разобрало...
     Джез Тинер, одна тысяча девятьсот двенадцатого года рождения...  Ну-ну,
как  это понимать?  С  татуировками,  предположим, понятно: медведя ему мало
показалось и  еще наколол. Но  -- извините меня --  на пенсионный возраст он
никак не тянет.  И  отпечатки  пальцев  не  совпадают...  Увы, Хелмут,  увы.
Нет-нет,  какие претензии  -- сходство прослеживается,  но...  Будем  думать
дальше, искать глубже... Но не сегодня. Спать, господа, я вас обоих развезу.
Всем благодарность и отдых: никаких звонков, никаких работ  -- ни в пятницу,
ни в субботу, ни в воскресенье. Эли, тебя  в первую  голову касается -- он у
нас работоголик, в смысле трудоголик...
     И вот теперь они с Эли "отдыхали": сидели возле здоровенного костра  на
берегу залива, ели  копченую говядину, запивали ее  чаем из термоса и думали
над ребусами уголовной археологии.
     -- Это он. Шрамы на боку и на ноге те же, я сверял. (Дебюн в свое время
молча удивлялся Гековой  прихоти, но придал  коже  в указанных местах нужный
вид.)
     -- Не спеши, Эли, логичнее и вероятнее предположить, что это подделка.
     -- Но Олсен утверждает...
     -- Да хрен с ним, пусть утверждает -- мы никаких версий  отбрасывать не
можем.  Ты пойми,  Эли, господин Муртез, ты простой контрразведчик:  работа,
жена,  дети, дом... А я уже политик,  в силу своего служебного  положения. И
если я политиком  не буду,  то есть  не захочу пожертвовать  интересами дела
ради  шкурных и карьерных соображений, то  будь спок  -- пожертвуют мной. Во
имя  Родины.  Ты  умнее подавляющего большинства отцов нашего отечества,  но
гора их  амбиций никогда  не придет  к  Магомету твоего рассудка. Просекаешь
намек? Господин Президент равно не любит Ванов и английских шпионов -- это у
наших вождей наследственное: через стульчак передается. Но  Ванов у нас быть
не может, зато английские шпионы -- кишат,  как глисты  у  кошки. Понимаешь,
что я хочу сказать?
     -- Честно говоря -- нет, Дэнни. Ты попроще, на пальцах.
     -- Игнацио -- сукин сын. Он меня подпихивает  на эти  дела,  потому как
сам боится. В той  области, куда мы  залезли, --  одна мера,  один критерий:
левая нога Господина  Президента. За  один и тот же результат можно остаться
без погон, а то и без головы, а можно стать  национальным героем. Поэтому мы
тихо  уложим  дело в архивы и будем спокойно ждать, наблюдая за происходящим
краешком оперативного зрения, попутно, так  сказать. Про Джеза Тинера  Олсен
мне официально  напишет, а я там укажу несообразности по поводу отпечатков и
возраста.  Это позволит  нам  при  любом раскладе  одноразово среагировать и
подставить под удар Олсена, либо за  ложный  след, либо за то, что не  сумел
распознать. Основной удар все равно по мне придется, но  все-таки я частично
прикроюсь Олсеном, так  же  как  Кроули прикрылся мною. Поверь, мне в  жизни
приходилось сталкиваться с необъяснимыми вещами... Знаешь, вот я ехал первый
раз в санчасть, воочию понаблюдать за этим Лареем, и была у  меня навязчивая
идея, что он -- конопат, словно предчувствие... Ошибся, и как гора с плеч...
Но это ты точно не поймешь, это мое личное... Я не знаю, кто он. Склоняюсь к
мысли,  что...  нет,   не   знаю.   Но  это  я  тебе  говорю...   а  вообще,
полуофициально, думаю, что  английский засланный  шпион. Отпускаем  его, как
бутылку на волны: потонет -- хорошо,  не потонет -- тоже можно  будет пользу
извлечь...
     Эли  Муртез  подробно  рассказал   обо  всех  более  или  менее  ценных
наработках отдела,  разбросанных  на блоки и только в  его беседах  с  Дэном
собранных  в единую концепцию. И оба  они, профессионально  деформированные,
таили друг от друга информацию, так, на всякий случай...
     ...Доффер   получил  непосредственный  рапорт   сотрудницы,  выпускницы
медицинского колледжа,  работавшей в свое время в  косметической клинике: та
подтвердила  подозрение Доффера --  на лице  Ларея есть следы  косметической
хирургии. Вот почему этот старикан Тинер-Ларей так молодо выглядит. Но резал
его  истинный  чудодей  -- все  очень  натурально.  (Эх,  Дэнни, ну  еще  бы
чуть-чуть в сторону  от проторенных идей, ну ведь светлая твоя  башка...) Но
этот туз надобно держать в рукаве, не так  ли? Эли об этом попозже узнает, а
Кроули -- обойдется.
     ...Колокольчик все-таки  звякнул  --  в  неожиданном месте.  Тесть  Эли
Муртеза  поделился как-то  с  ним проблемой:  взятку  ему предложили,  чтобы
помочь  одному старому  адвокату выдернуть  клиента-сидельца на периферийную
отсидку (тесть работал в одном департаменте с Хантером). Тесть отказался, но
заволновался -- не проверка ли  это, так называемая  оперативная ревизия, не
подкоп  ли? Смог бы Эли  аккуратно это выяснить?  Что тут выяснять, Эли живо
навел справки,  тестя успокоил, а  сам затаился. Он вовсе не был уверен, что
тесть не берет на  лапу, и подводить  его к  такому опасному,  топкому делу,
пусть даже краешком,  -- не  захотел.  Тот  адвокат  -- известная  личность,
всегда обслуживал  клиентов, политики  не знающих,  к тому же  помер  не так
давно.  Лишнее приватное  знание не  помешает:  этот  Ларей  имеет  связи  и
подручных. Надо их  выявлять, индивидуально,  без  докладов --  пригодится в
трудную минуту. Не шпион он никакой, уголовник -- но, видать, из отпетых...

     ...Лысый не  был подтвержденным уркой,  но всю  свою сознательную жизнь
промышлял кражами и на зоне придерживался "ржавых правил". Сейчас он парился
в  предвариловке -- кража бумажника в бабилонском  универмаге  -- и  косил в
больничке приступ язвы.  Он и  Желтый  (полукитаец  Артур,  тоже  карманник,
только  зачаленный   всего  лишь  по  первой  ходке)  рассчитывали  уйти  на
периферийный суд,  следовало  только  согласиться  и  принять на  себя  пару
карманных "висяков". Дело к тому и шло,  но  Желток  сломал ногу на тюремной
лестнице, а Лысый, как уже говорилось, симулировал острый приступ язвы.
     Сегодня они гужевались на полную катушку: Желтку переправили марафет --
четверть сантиграмма  омнопона в ампулах. Шприц они привычно добыли у  Ганса
Томптона и пригласили его разделить компанию.  Томптон, пользуясь доступом к
сильнодействующим лекарствам, потихоньку принялся за старое и уже не в силах
был отказаться от халявы.
     Заварили  чаек,  включили  цветной  телевизор  --  дело  было  ночью  в
ординаторской,  Томптон  вызвался  подежурить;  кроме  него   да   охраны  в
решетчатой каморке на этаже  (три стены, поворот, да еще  спят после спирта)
никого из посторонних не было.
     Им троим  было весело  и хорошо  в ту  ночь:  погас  телевизор -- пошли
разговоры да случаи из жизни, спать не хотелось. Тут Томптон и развязал язык
по  поводу  странного  мужика  в  отдельном  закутке  и  не  менее  странных
посетителей.
     -- ...исключительно до войны, говорит, такие  наколки  и делали. Только
не понял -- про медведя они речь вели или про звезды на ключицах...
     -- Какого медведя? -- Лысый попытался пошире раздернуть веки на глазах,
но ему  это  плохо удавалось --  наплывала улыбка и вновь  растягивала их  в
щелочки, под стать узким глазкам Желтка.
     --  Ну,  такой --  со  здоровенными клыками  --  медведь, ну  --  морда
медвежья на лопатке. Фаны их носили, мол, впрочем не помню. Однако, коллеги,
столь полной релаксации от жалкого омнопонишки давнехонько я не испытывал...
     -- Подмолодился -- вот и кайф. Так не фаны, -- Ваны, может?
     -- М-м,  по  всей  видимости... определенно -- да! Отчетливо вспоминаю,
просто вижу и слышу, как наяву... Да, Ваны... О них говорили...
     Желтый нагрузился по ватерлинию и теперь грезил с полузакрытыми веками,
пуская  слюни прямо  на половицу. Лысый соображал четко, омнопон  бодрил его
привычный к этому делу мозг, хотя Лысого нельзя было назвать в полном смысле
наркоманом: удивительный его организм  позволял почти  без ломок выходить на
"сухой  паек",  когда наркоты  не  было, и кайфовать, когда она  появлялась.
Печенка, впрочем, уже  крепко  пошаливала...  Вот  и  сейчас  Лысый радостно
выслушивал фантастические  откровения  лепилы  Томптона,  понимал, что  надо
продолжать  спрашивать, и  знал о  чем,  а осмысление оставил  на  утро,  на
скучную голову.
     -- А кликуху евонную называли?
     --  Нет,  только  "он"  да  "ему". Татуировщика называли, потешно  так:
Суббота, говорят, -- Томптон счастливо рассмеялся, -- Буонарроти от накожной
живописи этот Субботи-Буонарроти.
     -- Бу... Кто?
     -- В позднем средневековье  гений такой  был, художник и скульптор. Вот
они его с ним и сравнили...
     -- Субботу?
     -- Именно... -- Томптон  еще отвечал на вопросы, рассказывал, что мужик
до дистрофии чуть  не дошел, но не умер и  разума  не потерял, что все время
вокруг него непонятные люди, никого к нему не подпускают, а еще сплетничают,
что он много лет за Хозяином  был, но только  никто его не видел, потому что
он сидел в подвале президентского дворца на цепи и потом сбежал оттуда...
     "Язычок"  от  Лысого  со  всей добытой информацией  ушел  на  ближайшую
восемнадцатую  спецзону  с  первым  же  подлеченным.  Урки  ржавой  пробы  с
сомнением приняли послание (не кумовские ли штучки?), весть  о странном урке
из "Пентагона"  уже  не раз долетала до  южных и восточных зон,  обрастая по
пути  самыми  невероятными  слухами,  но  факт  оставался  фактом:  некто  с
авторитетными портачками  не вылазит  из карцера  за несогласие  с  местными
гадскими  порядками,  приговорен  гангстерами  и трамбуется  администрацией.
Изолирован ото всех и никому не известен. "Язычки" из восемнадцатой брызнули
дальше,  охватывая  окрестные  зоны, однако  до Кондора-городка,  что  в ста
километрах от Картагена, где опять ждал суда и добавочного срока неугомонный
Дельфинчик, информация пока не докатилась.

     -- Стив, а Стив? Слышишь меня?
     Гек сделал вид, что проснулся:
     --  Красный, ты, бродяга?  Здорово. Выглядишь  хорошо. А  говорили, что
тебя чуть ли не того... Молодчик, порадовал меня... Ну, рассказывай...
     --  Успею  рассказать, у меня все  тип-топ,  здесь  покуда тормознулся,
лекпомом. Я тебе на подогрев принес -- мяса,  варенья...  Ешь,  а  то совсем
доходной стал...
     -- Успею съесть, как ты говоришь. Не тарахти.  Чего я тебя раньше-то не
видел?
     --  Так  тебя  эти  пасли, с понтом дела  сестры и братья христовы,  не
подпускали никого. А сегодня  утром  -- снялись.  Тебя через неделю выпишут,
если не закосишь.
     -- Разберемся. На меня целится кто здесь?
     -- Вроде -- нет. Некому  пока. Да, сп... благодарю от всего сердца, что
ты за  меня Того Живота приукропил по-тяжелому. Ларей,  тут многие ребята  к
тебе хорошо дышат, кто не из  гангстеров. Мы здесь тебя не подставим никому,
дежурить будем.
     -- Ничего, я уже оклемался. Живы будем -- не помрем. Ну-ка, сделай себе
бутерброд, да и мне заодно... И кипяточку бы не худо...
     Гек  сумел  продержаться  не одну,  а  все четыре  недели,  то  нагоняя
температуру, то  задыхаясь в кашле, то впадая  в  бред, за  это время набрал
восемь килограммов веса к  тем четырем, что накопил еще  в беспамятстве, так
что теперь он весил семьдесят килограммов и походил на человека.
     Из  медчасти Гека привели прямо  в кабинет Компоны.  Кум поднял голову,
отложил ручку, которой он якобы что-то писал  до этого, откинулся  на пухлую
спинку старинного кресла и поздоровался с приветливой улыбочкой:
     -- С выздоровлением вас, господин Ларей! -- Гек промолчал, глядя ему  в
лоб. Компона  жестом усадил Гека на привинченный  к полу стул, другим жестом
выпроводил конвойного -- стоять за полуоткрытой дверью.
     -- Вид у вас прямо-таки курортный, разве что загара не хватает. Ну что,
надумали чего? Поговорим к обоюдной пользе? Или как?
     -- Или как.
     -- Ага. Вижу -- менингит бесследно не прошел. Это поправимо,  в карцере
подлечим. Вот вы меня, офицера,  только  что прилюдно обматерили -- ровно на
пятнадцать суток наговорили.  Или я ошибся?  -- Гек промолчал, он  предвидел
такой поворот темы. --  Да-да, порядок  прежде всего, у  меня с этим строго.
Вот вам пример: осужденный Ривера нарушал внутренний распорядок в санитарной
части и будет списан обратно  в  корпус номер  два.  Ему предстоит сидеть  в
одной камере с друзьями некоего Того Живота. Того Живот -- это кличка такая,
вам, конечно,  неизвестная,  я  понимаю. А вот кличка  осужденного Риверы --
Красный.  Знакома она вам?.. Бедный малый, туго ему придется в камере, что и
говорить... --  Компона привстал и сладко потянулся. -- Но если вы  з