Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
дячий снаряд - мол, оттель
грозить мы будем шведам, американцам, сионистам и всей остальной враждебной
нечисти. А может быть, и не грозить, а шпионски подсматривать, не влияет, -
работу высоко оценили партия и правительство. На институт пришла
поощрительная разнарядка наград: на усмотрение начальства надо было
составить в пределах выделенной квоты список учрежденческих героев - кому
ордена, кому госпремию, а кому жилье.
Отец, проживший всю жизнь с твердым представлением, что интеллигент не
может ни у кого ничего просить, мучаясь от унижения и стыда за свое
недостойное поведение, пошел к директору их закрытого института - матерому
советскому академику в генеральских штанах, и, ненавидя власть, презирая
себя, выпросил эту квартиру. До этого мы жили втроем в роскошной комнате
площадью 8 квадратных метров в "одноэтажном строении коридорного типа" -
попросту говоря, в бараке на восемнадцать семей. Когда я немного подрос,
отец соорудил для меня полати - подвесную откидную койку, как полки в
бесплацкартном купе, Это позволило втиснуть в комнату дамскую туалетную
тумбочку, которую отец использовал для работы как письменный стол.
Зная, что отец никогда не станет торговаться, спорить и скандалить,
институтские жуки-хозяйственники впарили ему вместо новой квартиры вот эту -
"за выселением предыдущих жильцов".
Обычная хрущевская "распашонка", в большую комнату - целых 17,5 метра -
выходили двери из прихожей, санузла и крошечной кухни. И запроходная спальня
- 13,7 метра.
Мы все были счастливы, мы жили в хоромах.
Когда отец умер, я уже был взрослым парнем-студентом и, понимая, что на
мать в этом смысле надежды нет, попытался через бюро обменять квартиру. Мне
помогали Серега и Кот Бойко. Боже, каким истязаниям подвергали нас обменные
контрагенты!
- Санузел раздельный?
- Нет, смежный, - гордо отвечал Серега.
- Паркет?
- Нет, линолеум, - пренебрегал я чепухой.
- Лифт есть?
- Нет, но у нас легкий четвертый этаж. Я за двенадцать секунд с
велосипедом поднимаюсь, - успокаивал их Кот.
- Комнаты изолированные?
- Нет, смежные, но в спальне стенной шкаф.
- Мусоропровод?
- Нет, но сборник прямо у подъезда. Пищевые отходы вывозят на
правительственный пункт откорма свиней, - заверял Серега.
- Дом кирпичный?
- Нет, панельный. Очень красивый! - вдохновенно лгал я.
- Высота потолков?
- Два шестьдесят. Может быть, даже больше...
- Какого же черта вы людям голову морочите! - орали они так, будто я
назло им выстроил такую хибарню.
Я скидывал последний козырь:
- У нас есть балкон! Очень хороший!
Но они уже не слушали. Серега, с детства отличавшийся коммерческим
идиотизмом, долго думал, потом предложил:
- Надо все разговоры начинать с балкона. Балкон нормальный...
Но скоро пришли из домоуправления, балконную дверь опечатали и забили
гвоздями. Из-за проржавления арматуры в районе имели место факты обрушения
балконов с жертвами - объяснили нам.
И я махнул рукой.
А лет десять назад, когда мне уже не надо было обращаться в бюро обмена,
знакомые ловчилы-домопродавцы подыскали мне для матери прекрасную квартиру
во Вспольном переулке. Но моя мать - женщина с принципами. Отказалась.
- Это будет непорядочно по отношению к твоему отцу... Все, что было в
нашей жизни, мы разделили поровну... Глупо начинать мне барскую жизнь, когда
его нет...
Я уговаривал, умолял, доказывал, совестил, объяснял - все попусту. Потом
оставил, потому что понял - эта упертость не только от любви и памяти к
отцу, это гордыня: она не уважала мои нынешние занятия, ей не нравились
протекающие через мои руки большие деньги. Жалко, что еще тогда мы все
недовыяснили. Далековато зашло...
Сережка толкнул меня:
- Але, старичок, ты что, затараканил? Ты о чем думаешь?
Я встряхнулся, оглядел снова родное гнездо, и было мне очень грустно.
- Вспоминал, как мы с тобой меняли эту прекрасную фатеру...
Вошла мать с подносом - чай, варенье, сухарики, расставила все по столу и
сказала мне:
- Саша, я не могу понять...
И клокотавшее во мне волнение прорвалось наружу.
- Мама! Я тоже многого не могу понять, хотя и очень стараюсь. Скажи,
пожалуйста, сколько составляет твоя пенсия?
- 360 рублей...
- Прекрасно! Держава с тобой в расчете - ты получаешь 60 долларов в
месяц. Каждый месяц первого числа моя секретарша Надя привозит тебе еще
тысячу долларов. Я мог бы давать тебе две тысячи или десять - безразлично,
но я знаю, что ты человек не буржуазный и не имеешь дорогих вредных
пристрастий. Поэтому я даю тебе только тысячу...
- Саша, почему ты заговорил об этом сейчас? - спросила мать.
- Хочу разгадать тайну людских поступков. Скажи, Христа ради, зачем ты
идешь в собес унижаться из-за этой грошовой прибавки? Которую, кстати
говоря, тебе никто и не собирается давать! Зачем? Чтобы досужие сплетники
говорили, а щелкоперы писали, что олигарх Серебровский не кормит свою мать?
Почему ты ездишь на трамвае в собес, когда по телефонному звонку к тебе
мчится лимузин? Объясни мне, почему ты в одиночку, как партизанка Лиза
Чайкина, ходишь на конспиративную встречу с вооруженным бандитом, когда тебя
должен охранять генерал милиции Сафонов?
- Опомнись, Саша, - тихо сказала мать. - Этот бандит целую жизнь тебе был
как брат... И вообще, от кого меня надо охранять?
- Мама, опомниться надо тебе! Вернись в реальную жизнь! Кот мне
давным-давно не брат и не друг! Жизнь сделала нас врагами! Он хочет убить
меня!
- Господи, Саша, что же ты сделал, что Кот хочет убить тебя? - всплеснула
руками мать.
И я вдруг ощутил острое, мучительное чувство, почти забытое, давным-давно
не испытанное - жуткую обиду!
Меня можно попробовать оскорбить. Довольно легко разозлить. Наверняка
возможно разъярить. Но уже незапамятно давно никому не удавалось меня
обидеть. Ведь обида - это саднящий струп на живой раненой душе, а я не живу
с людьми, чьи слова могут достать меня до сердца.
Матери это удалось. С пугающей меня отчужденностью я опустошенно-холодно
почувствовал, что не люблю ее. То есть, наверное, люблю все-таки, жалею,
сочувствую. Но никак не могу освоить, что эта старая бестолковая женщина -
моя мать, мое родоначалие, исток моей жизни.
Со злым смешком сказал:
- Серега, обрати внимание, что у моей мамы и вопрос не возникает, кто из
нас виноват! Безусловно, это я отчубайсил нечто такое, за что меня стоит
убить! Пророкам в отечестве своем презумпция невиновности не положена!
- Саша, сыночек, остановись, - с отчаянием говорила мать. - Что
происходит с тобой? Ты не видишь себя со стороны...
- Оч интересно! Поведай, пожалуйста. - Я уселся верхом на стул, с
интересом смотрел на нее, в общем-то чужую старую женщину, измученную
вдовством, склерозом и принципами.
- А что же мне сказать тебе, чтобы ты услышал меня? Ты как будто в
ледяном панцире... У тебя - наваждение...
Она подошла к книжному шкафу, открыла створку, раздвинула на полке тома и
достала из-за них старую кожаную сумку. Щелкнул никелированный замок, и мать
вынула из сумки толстенную пачку стодолларовых купюр, перевязанную бечевкой.
- Вот деньги, которые привозит твоя милая любезная Наденька... Я не взяла
отсюда ни одной бумажки...
Долгая тишина. Я сидел, твердо упершись локтями в стол, обхватив ладонями
голову, я мял ее руками, как хохол арбуз на базаре, - проверял зрелость
мыслей.
- Интересно знать, а почему ты не взяла отсюда ни одной бумажки?
- Мне не нужно. У меня почти нет трат. Мне хватает пенсии. А последнее
время твой охранник привозит продукты - он сказал, что ты купил себе колхоз.
Это правда?
- Правда...
- Господи, помилуй! Выходит, ты теперь помещик?
- Выходит, что так...
- Светопреставление какое-то! Мы с папой мечтали воспитать из тебя
интеллектуала, ученого. Я была уверена, что ты станешь настоящим русским
интеллигентом... - Мать говорила медленно, как во сне.
- А стал помещиком Михал Семенычем Собакевичем - торгую мертвыми душами.
- Я развел руками. - Ну что поделать, не повезло - ребенок у вас получился
некачественный. Интеллигентом в первом поколении у нас будет твой внук
Ванька... Так что с деньгами? Ты их копишь?
- Нет, они мне вряд ли понадобятся. Просто они лежат у меня...
- Зачем?
- На черный день...
- Чей? - безнадежно допытывался я. - Мой? Твой? Державы?
- Не мучай меня, Саша. Мне очень больно говорить, я не хотела - ты меня
сам вынуждаешь. Но все равно тебе этого, кроме меня, никто не скажет.
- Отчего же?
- Я с ужасом думаю об этом - тебя больше никто не любит. А только боятся.
- У нее текли по лицу слезы.
- Что ж, неплохо поговорили, искренне, по семейному, - сказал я, кусая
губу.
Серега подошел к ней, обнял за плечи:
- Успокойтесь, Нина Степановна, успокойтесь... Я встал, надо собираться,
дела не ждут. Не о чем говорить.
Мать за спиной устало жаловалась, делилась, бормотала:
- По ночам я не сплю и все время думаю о тебе, Саша... О том, как ты
живешь, что ты делаешь, что ты чувствуешь...
Я пытаюсь представить твой мир, я хочу понять жизнь моего единственного,
любимого мальчика... Я вижу тебя по телевизору, я читаю о тебе в газетах...
У тебя такая власть, что ты стал сам себе Мефистофель - ты можешь выполнить
любое свое желание. Только вот душа твоя, никем не востребованная, ничем в
делах не полезная, отмерла, как ненужный человеку хвост...
КОТ БОЙКО:
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО КЛАССУ VIP
Невыразимо прекрасные, элегантно-нарядные, беззаботно-доброжелательные,
как зарубежные гости нашей красавицы столицы - настоящей витрины одной
шестой свободного мира под названием "Независимая Демократическая Россия",
гуляли мы с Лорой, взявшись под ручку, по Новому Арбату.
- Мы с тобой, подруга дорогая, так великолепны, что прохожие оглядываются
с завистью нам вслед и горько думают - ось, идуть иностранцы, мать их етти!
- поделился я с Лорой своими впечатлениями интуриста.
- Это они только про тебя так думают, - сказала Лора. - А мне, бедной
замарашке, сочувствуют...
Нет, все-таки что там ни говори, клеветники беспардонно клевещут на нашу
жизнь, которая якобы пришла на край. Люди живут содержательно и со вкусом,
мне даже кажется, что им все нравится. По тротуарам снуют вполне пригодные
для радостей жизни разнообразные бабенки, а по дороге, как татарская
конница, лавой течет тьма иномарок. Пацаны с очевидным удовольствием жрут
"сникерсы", девки с неприличным сладострастием публично обгладывают бананы,
интеллигентные юноши бегут с цветами в руках, а деловики - с сотовыми
телефонами. Чумазые толстомордые цыганята неискренними голосами весело
просят на хлеб. И беременные шкицы гордо несут перед собой круглые животики.
И молодые маманьки катят в колясочках свои ненаглядные чада.
Могу заложиться на что угодно - здесь даже солнце восходит каждый день!
Идут прозрачные голубые дожди, и подпирают небо огромные разноцветные
радуги. И ветры несут сладкий запах бензиновой гари и горьковатый аромат
тополиной листвы.
Смеются, трахаются, выпивают, горюют, воруют, ликуют. Кто-то, наверное,
даже работает. Живут.
Эй, пиплы! Возьмите меня к себе...
- По-моему, пришли, - сказала Лора, показывая на вывеску рядом с
внушительным подъездом - "Москва - Уорлд тревэл". Она пригладила мой
невыразимо великолепный блондинистый парик, сдвинула у меня на носу
мерцающие окуляры солнечных очков и сказала озабоченно: - Галстук все-таки
надо было потемнее...
- Ништяк, и этот сойдет.
- Сойдет, - кивнула Лора. - По телевизору слышала - Карден считает, что
галстуки светлее сорочки носят только гангстеры и официанты.
- Твой Пьер Карден - псевдила и выпендрежник, в хороших местах официанты
носят черную бабочку. - Я пропустил Лору вперед, и она спросила у стоявшего
на пути охранника:
- С кем нам поговорить об индивидуальном туре в Европу?
Я вынул большой шелковый платок и стал тщательно утирать несуществующие
сопли, нехитро прикрывая нижнюю половину своей незамысловатой ряшки.
- Пройдите во второй зал, слева в углу - туроператор Валерия, она все
расскажет и предложит наиболее интересные варианты, - на удивление толково и
любезно объяснил страж в десантном камуфляже. Вот, ешь твою налево, кому это
в мире можно объяснить - зачем в бюро путешествий стоит на входе десантник?
Будем брать штурмом Анталию? Или на Канарах с вертолетов высаживаться? Бред.
Мы направились в следующий зал, и в зеркальном витраже я видел, что
охранник провожает нас взглядом - пока мы не скрылись за дверью. Быстро
огляделись в операционном зале, полном сотрудников и посетителей, отыскали
Валерию, хорошенькую и приветливую, уселись на стулья против нее, и Лора
начала морочить ей голову, а я - крутить своей головой по сторонам.
- В сентябре мы с мужем собираемся на месяц в Европу. Что вы можете нам
посоветовать?..
- В первую очередь я должна знать, какой класс путешествия вы планируете,
- улыбнулась хорошенькая Валерия.
- VIР, естественно...
Ну естественно, ну конечно, VIP! Валерия, милочка, неужели ты сама не
соображаешь, что Кот Бойко настолько very, до такой степени important, в
такой мере person, что по-другому путешествовать ему и в голову не приходит!
Ну, окромя случаев, конечно, когда его везут в вагонзаке "Москва - Пермь -
СпецИТК ј11".
Валерия, я придумал! Мы поедем отдыхать и развлекаться по классу VIP все
вместе! Я попробую преодолеть половую ортодоксию Лоры, разрушить ее
устаревшие сексуальные предрассудки - втроем нам будет веселее!
Валерия, еще не догадывающаяся о том, какое ее ждет наслаждение, взяла
стопу каталогов и справочников, и они с Лорой погрузились в обсуждение
вариантов роскошной жизни. А я, быстро бормотнув: "Одну минуточку, прошу
прощения, сейчас вернусь", - направился спорым шагом к двери с бронзовой
табличкой "Генеральный директор Л.А.Серебровская".
Без стука толкнул дверь и, как говорят в Одессе, - уже имеете! Подруга
моей славной комсомольской юности Людмила Андреевна, бывшая, ноне
разведенная жена магната, так сказать - соломенно-вдовствующая магнатесса,
отставная олигархиня, тайкунистая могулка, стоя у окна кабинета,
разговаривала по телефону с каким-то чмо:
- Степик, дружок, ничего мы не можем сделать... Это не от меня зависит...
Банк не пропустит, я тебе объясняла сто раз. Степа, дорогой, я устала от
тебя... Тебя как послать - устно или по факсу?..
Она перевела взгляд на меня, устраивающегося поудобнее в кресле напротив,
нормального скромного посетителя, заурядного путешественника, торящего по
миру свою нелегкую тропу VIP-классом. На лице ее менялись с непостижимой
быстротой маски, будто слайды в проекторе, - растерянность, волнение, испуг,
досада и боль.
В телефоне продолжал клокотать Степа. Люда Серебровская
удивленно-брезгливо посмотрела на трубку, словно на крысу, неведомо как
попавшую к ней в руки, сердито нажала несколько раз на кнопки - по-моему,
отключила Степу навсегда.
- Здравствуй, Люда, - доброжелательно-мягко поздоровался я.
- Здравствуй, Кот, - настороженно ответила Серебровская, и звучало это
приблизительно так: пропади ты пропадом!
Она мало изменилась, ну, может, заматерела чуток - крупная, еще
интересная женщина, находящаяся в последней, осенней поре женской красоты.
Эх, гребаная перестройка! Стоял бы на дворе благословенный застой, она бы
сейчас не билетами торговала, а руководила Комитетом советских женщин.
Сложив руки на груди, она по-прежнему подпирала окно, внимательно
всматриваясь в меня, пытаясь понять, зачем Это я пожаловал -
просить-побираться или грозить-скандалить?
Или еще зачем?
А может, завалился с честными намерениями - например, предложение
сделать? Мол, давайте, как в мазурке - кавалеры меняются дамами! Дорогая
Люда, моя незабвенная подруга перешла к вашему герою-супружнику, а вы
отходите ко мне! Танцы продолжаются! Веселимся до упаду!
А тут вдруг и небольшой радиоприемник на шкафу негромко и проникновенно
доложил нам:
- ...радио "На семи холмах"... Режиссер Сергей Ордынцев... сериал...
"Верный Конь, Хитрый Пес и Бойкий Кот..."
Погоди, Серега, отстань, сейчас не до кино. Танцы пока в разгаре. Я со
смешком предложил:
- Присядь, подруга! Поговорим - мы ж с тобой не чужие...
Люда пронесла себя в огромное "банкирское" кресло, закурила сигарету
"Картье", спросила:
- Выпьешь? - и видок у нее был такой, что я мог попросить только стакан
выдержанного, хорошо настоянного раствора мышьяка.
- Не-е... На работе не пью.
- А ты здесь, у меня, на работе?
- Скажем так - с деловым визитом, - ухмыльнулся я.
- Пришел за долгами своего дружка, моего бывшего мужа? - недобро
прищурясь, спросила Люда. Удивительная, невыдыхающаяся, нелиняющая сила
старых предубеждений по-прежнему бушевала в ней.
- С моего друга, твоего бывшего мужа, долги можно получить только на
Новодевичьем, - попытался я ее успокоить.
- Думаю, долго ждать будешь, - заверила твердо Серебровская.
- Может быть, - пожал я плечами. - Главное, чтобы время ожидания
оказалось короче моего жизненного срока...
- А вот этого, как любит говорить мой бывший муж, уверенно обещать тебе
не могу. - Она кивнула на радиоприемник, вещающий обычную рекламную чепуху:
- Дурачок Серега Ордынцев думает, что он - режиссер предполагаемого
спектакля... А режиссер у нас один...
- Не пугай! - схватился я в ужасе за голову.
- Смейся-смейся, пустомеля! Сашка назначает нас на роли друзей или
врагов, он приближает нас или прогоняет со сцены, он велит нам быть героями
или злодеями. Он дарит нам свою любовь или... Рассердится - велит убить...
- Не преувеличивай! - веселился я. - Бог не выдаст, свинья не съест.
Людмила тяжело вздохнула:
- Да, так все время и рассчитывали, и надеялись... А Бог выдал, и свинья
сожрала... - Она нервно давила в хрустальной пепельнице сигарету и сразу же
чиркала зажигалкой, закуривая новую. - Кот, тебе в лагере круто довелось?
- Люда! О чем ты говоришь! Не смеши меня и не жалоби! Три года всего! Да
я их на одной ножке простоял!
Она усмехнулась грустно, и в лице ее появилось нечто человеческое.
- Я забыла, что ты, хвастун, не жалуешься! - Она помолчала, потом тихо
сказала: - Если можешь, прости - я к тебе плохо относилась всегда... Думала,
что ты Сашку с толку сбиваешь. У тебя ведь всегда на уме только пьянь да
блядки были...
- Как вам не совестно, мадам! А фарцовка? Пламенный комсомолец-негоциант
Кот Бойко! А карты? А бега? Мало забот было?..
- Да, ты был человек очень занятой, ничего не скажешь...
В глазах у нее была печаль - она явно жалела, что не может, как в давние
времена, снова исключить меня из комсомола. Люда была в те поры секретарем
Свердловского райкома комсомола нашей прекрасной столицы, которую мы все по
призыву партии превращали в город коммунистического быта. Люда тенденциозно,
на мой взгляд - глубоко ошибочно, считала, что моя деятельность не помогает
росту коммунистического быта. На бюро райкома комсомола оскорбляла меня
клеветническим предположением, что я, мол, унижаю, оскверняю и вообще позорю
высокое звание члена Ленинского Коммунистического Союза Молодежи.
Такой ужасный упрек вызывал у меня нестерпимую боль.
Я предлагал старшим товарищам доказать свою верность идеалам.