стили, а тебя, светило медицинское, пустили?
   - Ну конечно, - сказала она. - Я этих теток внизу загипнотизировала...
   Елки-палки, может, это у меня от боли памороки  начались?  Со  страхом  я
смотрел на нее, как из засады высунув  голову  из-под  одеяла.  И  сестричка
палатная,  зараза,  провалилась  куда-то!  Шевельнуться  не   могу   -   эта
ненормальная чего хошь теперь может вытворять со мной.
   - Не бойтесь,  не  нервничайте,  расслабьтесь,  я  не  сделаю  больно,  -
спокойно объясняла придурочная шабашовка. - Дотрагиваться до вас я не  буду,
напрасно ежитесь, я работаю бесконтактно... Сейчас вы ощутите в спине  тепло
от моих рук... Боль незаметно легко уйдет...
   Полный сикамбриоз - я хотел заорать, позвать кого-нибудь, но было стыдно,
просто закрыл глаза от страха.
   Скинув с меня одеяло, она водила надо мной  руками,  что-то  неразборчиво
бормотала, тихонько сопела - по-моему, моей полоумной целительнице не мешало
самой подлечить аденоиды. Потом она положила мне ладони на хребтину, еле-еле
касаясь спины, - я начал авансом подвывать от ужаса предстоящей боли.
   - Ой, какие же вы, мужики, нетерпеливые,  -  вздохнула  Джина.  -  У  вас
прорыв чакры между седьмым и восьмым позвонком... Сейчас я вам помогу...
   И обрушила мир.
   Двумя руками уперлась в позвоночник и резким ударом,  будто  прыгнула  на
меня,  вправила  выскочивший  диск.  Костяной  треск,  мгновенная  мгла   от
невероятной вопящей боли, глухота, мой животный рев и пещерный порыв - как у
недобитого медведя - раздавить эту ничтожную говнизу.
   По-моему, я ее уже сграбастал в охапку, но не успел придушить,  поскольку
она заполошно верещала:
   - Погодите, погодите! Посмотрите - вы же стоите на ногах!..
   Я стоял на ногах - без костылей, без помощи этих  паскудных  Гиппократов.
Она вылечила меня. Гениальная прохиндейка, недоучившаяся медсестра, чернявая
тощая волшебница с чародейской силой в костлявых тоненьких ладошках.
   Я точно знаю - в ней бушевало таинственное знание инобытия, взошедшее  на
дрожжах мелкого шарлатанства и пустякового циркового жульничества.
   Конечно, мы были с ней одного поля ягодицы. Всегда я  боялся  кому-нибудь
задолжать. Не мог же ей  просто  дать  деньжат!  Сначала  хотел  по-честному
рассчитаться, а потом вдруг заметил, что мне  очень  приятно  устраивать  ее
судьбу. И жутко интересно.
   Я возил ее  по  всем  знаменитым  знакомым,  с  моей  подачи  она  начала
помаленьку врачевать режиссеров, писателей и генералов. Потом  пошло-поехало
-  госбоссы  и  крутые  деловики,  моссоветовские  шишки  и  жены  цековских
командиров. Был в ней азартный размах гражданки Хлестаковой  и  таинственный
шарм бесовщины, никогда она не мельчилась, играла с апломбом  -  лечила  или
бесплатно, или за огромные деньжищи.
   Тогда уже подкатила золотая пора шальных  бабок  -  за  магические  пассы
Джины, за душевные  разговоры,  за  реальное  или  внушенное  исцеление,  за
принадлежность к избранному кругу ее пациентов, чьи имена якобы хранились  в
секрете, но почему-то были известны всем, - за все за это никаких монет было
не  жалко!  А  в  газетах  ее   разоблачали   и   восхищались,   топтали   и
свидетельствовали, издевались и сообщали о чудесах - она  стала  наразрыв  и
нарасхват. Потом подлечила  дочку  какого-то  члена  Политбюро  -  и  начала
регулярно вещать по телеящику. И незаметно  быстро  моя  крестница  на  этой
шумной ярмарке плутов и самозванцев превратилась в культовую фигуру.
   Мы жили так стремительно и полно, что как-то так странно получилось -  ни
разу и не нырнули мы с ней в койку. А потом она познакомила меня с Мариной -
и все делишки насчет задвижки с ней сами отпали.
   Но из всех моих знакомых баб только  Джина  Бадалян  приехала  ко  мне  в
лагерь, в  Пермскую  исправительно-трудовую  колонию  ј11.  Заблатовала  все
начальство, всем дала в лапу, всем пасть хмельным  медом  смазала,  привезла
полный джип продуктов для нашей братвы,  огляделась  и  сквозь  слезы  бодро
сказала:
   - Ништяк, гасконский братец  Дертаньянц!  По-вашему,  по-мушкетерскому  -
алагер кум алагер, а по-нашему - в лагерях как в лагерях...
   - Думаешь? - не поверил я.
   -  Знаю.  Как  поет  Левка  Лещенко,  "не  надо  печалиться,  вся   жизнь
впереди...".
   А может, мне, дураку, надо было жениться на ней?
   Наверное, нет. Я ведь уже встретил Марину. Самое большое и острое счастье
в жизни. И потерял ее...
   ...А на двери ее кабинета  была  привинчена  сияющая  бронзовая  доска  -
"PRESIDENT GEENA BADALYAN".
   - Слушай, президент,  сними  срочно  мемориальную  доску!  -  попросил  я
сердечно.
   - Это еще зачем?
   - Русских посетителей твоей международной шарашки пугаешь до смерти - они
ведь это безобразие читают или как "геенна", или как "гиена". Нехорошо!  Ты,
можно  сказать,   светило   наше   национальное,   а   прозываешься   как-то
враждебно-оскорбительно. Как говорят  нынешние  придурки,  весь  имидж  себе
описаешь...
   - Ништяк! - отмахнулась Джина, усаживая меня в громадное покойное кресло.
- Мой имидж не описаешь - я  кутюрье  и  совладелица  великой  фирмы  "Новые
платья короля". Ты заметил, кстати, что чаще всех говорят - "дураков нет!" -
самые безмозглые дураки?
   - Ну да, они это заявляют, когда у них умники денег просят,  -  усомнился
я. - Я вообще считаю, что в нашем мире  сейчас  не  дефицит  ума,  а  острая
нехватка счастья.
   - Как проявляется? - деловито спросила Джина, и по ее наморщившемуся  лбу
я увидел, что  она  уже  прикидывает,  как  коммерчески  сбагрить  клиентуре
"левые" запасы дефицитного счастья.
   - Понимаешь, не вижу я вокруг себя ни  одного  по-настоящему  счастливого
человека,  -  сообщил  я  меланхолически.  -  Как  встречу,  так  сразу   же
собезьянничаю  -  отращу  себе  золотые  рожки,  стану  веселым  беззаботным
козликом на изумрудной лужайке жизни...
   - Посовестись, Кот противный! - возмутилась Джина. - Ты ведь прирожденный
везун! Пожизненный счастливчик! Мистер Фарт! Господин Удача!
   - Не преувеличивай! - скромно потупил я ясные очи. - Многовато накладок в
последнее время у твоего везучего счастливого удачника-фартовика...  Чего-то
я маленько по жизни не подтверждаюсь.
   Джина подошла ко мне вплотную, вперилась в меня своим огневым  обжигающим
взглядом:
   - Правду скажешь?
   - Клянусь! - поднял я руку, как на присяге. - Клянусь говорить  неправду,
одну неправду и только неправду!
   - Все равно говори - ты кому-нибудь завидуешь?
   - Завидую? - удивился и озаботился я. - Не  знаю...  Наверное,  понемногу
завидую. Хитрому Псу - на широкие бабки, Сереге - на ясность жизни,  тебе  -
на тусовку... Не знаю больше,  не  могу  припомнить...  А,  вот  вспомнил  -
боксеру Майку Тайсону, у этого кретина девятнадцать гоночных машин!
   Джина почти беззвучно, шелестяще засмеялась:
   - Ты и сам не понимаешь, какое это счастье - никому не завидовать! То,  о
чем ты тут блекотал, - не зависть...
   - А что же это? Светлое умиление?
   -  Котяра,  я  ведь  с  людьми  работаю...  Такого  наслушалась,   такого
нагляделась! Зависть не бывает на  деньги,  или  на  баб,  или  на  карьеру.
Зависть - это готовность поменяться  судьбой,  страстное  желание  махнуться
своей личностью, способность отдать свое прошлое за чужое будущее. Вот это -
настоящая зависть. Ты готов на такой чейндж?
   - Ну-ну-ну! - замахал я руками. - Сглазишь еще, чертова колдунья! А так -
какой ни есть говенненький, а все-таки я свой!
   Она тихо засмеялась, а я подозрительно спросил:
   - А ты-то сама кому-нибудь завидуешь?
   И она твердо и быстро ответила:
   - Да. Я мечтала поменяться судьбой!
   - Это с кем же ты поменялась бы будущим? - спросил я ошарашенно.
   - Мне будущего мало. Я бы хотела и прошлым... С подругой моей Мариной...
   -  Во  даешь!  -  растерянно  пробормотал  я.  -  Надоело  быть   простой
колдуньей-мещанкой, хочешь стать столбовой дворянкой? Мадам Губернатор?
   - Плевала я на  его  губернаторство!  Захочу  -  завтра  меня  в  Госдуму
депутатом выдвинут. Не в этом счастье...
   - А в чем? - тупо допытывался я.
   Джина помолчала, будто раздумывала - говорить  со  мной,  остолопом,  или
плюнуть на меня, как на губернаторство. Вздохнула и засмеялась:
   - Мне Маринка рассказывала, что, когда вы спутались, ты устроил ей  ванну
из шампанского. Правда? Или наврала для красного словца?
   - Правда, - признался я. - Было дело. Подумаешь, тоже мне чудо!  Тридцать
пять ящиков по двенадцать бутылок.  Без  отстоя  пены  -  полное  булькающее
корыто...
   Господи, как это давно было!
   ...Джина позвонила мне и попросила встретиться на бегу,  на  минуточку  -
хотела отдать мне долг, на машину деньги занимала. Я ей  "забил  стрелку"  у
Юрия  Долгорукого,  мы  в  "Арагви"  с  Серегой  и   Хитрым   Псом   гулянку
запланировали. А она прикатила с Мариной и сказала весело:
   - Знакомься! Она тебе должна понравиться - такая же шиза... Жили у бабуси
два безумных гуся...  Представляешь,  эта  больная  летает  на  дельтаплане!
Можешь это вообразить?
   - Могу, - сказал я, потеряв дыхание.
   Она и должна была прилететь ко  мне  на  дельтаплане  -  не  на  пердячем
"Жигуле", не в троллейбусе и не  на  грохочущем  самолете.  На  дельтаплане!
Спустилась с  небес  -  не  лилейный  нежный  ангел,  конечно,  нет,  а  вся
загорело-хрустящая,  как  вафельная  трубочка  с  кремом,  смеющаяся  своими
удивительными разноцветными глазами, горячая - у нее нормальная  температура
была градусов сорок, от ее кожи шел живой  теплый  ток,  и  тысяча  яростных
пульсов бились в ней одновременно, и  я  умирал  от  непереносимого  желания
прямо здесь же на улице войти в нее, раствориться, исчезнуть в ней  -  в  ее
вожделенной Марианской впадине, в этой марракотовой бездне наслаждения.
   Она разомкнула меня, и взяла в свои нежные сильные  руки  мое  сердце,  и
поцеловала его, запечатав мою любовь. И моя неугомонная алчная душа полетела
к небесам легко и плавно, как воздушный шарик, и я знал, что  это  навсегда,
потому что теперь я обручен с ней на муку и счастье до последнего вздоха.
   Это же надо - на дельтаплане, долбанный по голове! Жарким летним днем.  В
сумасшедшем слепом городе. На улице Горького. Спустилась с небес.
   Сладкое  умопомрачение,  волшебное   сновидение   -   вроде   бы   наяву.
Остановилось надо мной солнцем. Ничего не видел, не  слышал,  не  помню.  Не
знаю, куда подевалась Джина, что происходило, что мы говорили друг другу.  А
может, и ничего не говорили - не надо это нам было!
   Помню только, как мы зашли в цветочный магазин и я, купец Иголкин,  купил
все имевшиеся у них розы. 121  штуку  -  букетик  удался!  Мы  стояли  около
конного памятника со своим пылающим снопом в оба  наших  обхвата,  и  Марина
раздавала идущим мимо бабам розы - целовала бутон и протягивала прохожим,  а
они испуганно шарахались, боясь подлянки или скверного понта, а мы  хохотали
и бросали цветы вслед отказавшимся. Последний цветок Марина оставила себе  и
сказала - вот этот будет мой, мне больше не надо...
   А потом мы пошли в ресторан, где  уже  широко  кутили  мои  замечательные
дружки с какими-то девками,  и  я  любил  их  и  горевал,  что  все  счастье
обвалилось только мне, что  я  один  сорвал  сказочный  джек-пот,  мне  было
совестно перед ними, как будто я замухлевал на карточной сдаче судьбы, и  за
это я готов был отдать им все на свете.
   Кроме Марины.
   И мы жутко пили, орали, танцевали брейк-данс под "Тбилиссо", с кем-то там
дрались, и я знаю точно, что если правда, будто бы утопающий в последний миг
видит всю  свою  прошедшую  жизнь,  то  вся  моя  судьба  вместится  в  одно
воспоминание  об  этом  самом  прекрасном  вечере  в  грузинском  ресторане,
провонявшем шашлыками и прокисшим вином...
   На лице Джины была грусть и легкое разочарование - может быть, ей было бы
приятнее, если бы я сказал, что Марина наврала  про  ванну  шампанского?  Но
Марина никогда не врала, мне кажется, ей было лень утруждать себя враньем.
   - Джина, добрая волшебница, разве это  так  важно?  То  шампанское  давно
утекло в канализационный сток...
   Джина покачала головой:
   - Никуда оно не утекло... Это шампанское до сих пор шумит в твоей голове.
- Вздохнула и с усилием сказала:  -  Не  повезло  мне  в  жизни  с  хорошими
мужиками...
   Я обнял ее и осторожно поцеловал, а она отпихнула меня.
   - Хочешь, погадаю? Судьбу твою посмотрим, тайны угадаем...
   - А чего там смотреть? Ты же сама знаешь, что я везун  и  счастливчик,  -
засмеялся я. - Все будет хорошо! А вообще в жизни есть только одна настоящая
тайна...
   - А именно?
   - Мы, по счастью, не знаем нашего часа...
   - Эту тайну знают самоубийцы, - сказала она серьезно.
   - За эту разгаданную тайну они платят жизнью.
   - Они не за тайну платят, Кот. Они платят за то, что их Бог разлюбил. Это
единственная реальная плата за умершую любовь...
   Я смотрел на нее во все глаза, пытаясь сообразить, что она имеет в  виду.
Не повеситься же она мне предлагает!
   - Ты чего хотел от меня? - спросила Джина.
   - Устрой мне встречу с Мариной. Здесь, у тебя, по-тихому. Я бы не просил,
но у меня нет выхода - меня Сашка очень плотно обложил...
   СЕРГЕЙ ОРДЫНЦЕВ:
   И.О. ПРАВИТЕЛЕЙ
   Вице-премьер  правительства   Российской   Федерации   Антон   Дмитриевич
Завалишин поразил мое воображение.
   - ...А почт скоро не будет в мире вообще - прощайте, бронзовые горны Турн
и Таксис, - говорил он Серебровскому,  покачивая  печально  маленькой  лысой
головой с аккуратной бахромой серых волос вокруг плещи.
   Честно сказать, мне  показалось  недостоверным,  что  российский  министр
помнит элегантную эмблему старейшей в  мире  почтовой  службы  -  скрещенные
трубы королевских посыльных. Но Антон Дмитриевич знал не только это, он знал
много чего и хотел этим знанием поделиться с заглянувшим на минутку магнатом
с проектом на 9 миллиардов долларов.
   - В новый век войдут лишь телефон, радио  и  компьютер,  -  рассуждал  он
неспешно, и от авторской гордости  за  эти  пошлые  банальности  его  ровная
лысина бликовала розовым  отсветом.  -  Владимир  Одоевский  писал  Пушкину:
"Письма в будущем сменятся електрическими  разговорами".  Это  ведь  надо  -
електрическими разговорами!
   На Хитрого Пса было боязно смотреть. Он медленно перекатывал  желваки  на
скулах, покусывая нижнюю губу, и, поправляя мизинцем  дужку  золотых  очков,
глядел на вице-премьера, как солдат на вошь.
   Корректно-невозмутимый компьютерщик Петр Петрович и я,  вообще  непонятно
зачем сидящий здесь, создавали за спиной Серебровского драматический  фон  -
безмолвный и многозначительный, как греческий хор. Может быть, мы изображали
народ,  за  блага  и  интересы  которого   бился   Хитрый   Пес   с   гидрой
правительственной бюрократии?
   Встреча не задалась с самого начала. Когда мы подошли к  дверям  приемной
вице-премьера, Сашка остановился посреди громадного коридора,  посмотрел  на
свой золотой котел "Картье" и сказал:
   - Подождем... Осталось еще полторы минуты. - Перехватил  мой  недоуменный
взгляд и, усмехаясь, пояснил: - Я не могу приходить раньше времени... И  тем
паче - толкаться в прихожей, дожидаясь приема.
   - И в миллиардных делах счет тоже идет на секунды? - спросил я.
   Сашка снисходительно похлопал меня по плечу:
   - Не думай о секундах свысока, как пел нам незабвенный геноссе Штирлиц. У
нас - Византия. Цель - ничто, ритуал - все.  Ситуация  просчитывается  не  в
лозунгах, а в  деталях.  В  секундах,  гримасах,  в  мелких  буковках  после
текста...
   Петр Петрович тоже обнажил из-под обшлага свой "Картье" - они были похожи
на командиров, сверяющих время атаки, и ровно  в  одиннадцать  он  распахнул
перед Серебровским дверь в приемную.
   Мы вошли в этот вокзальный эллинг под звон часов-башни красного дерева  в
углу, поздоровались - Серебровский ограничился сухим кивком и  направился  в
кабинет Завалишина.
   И тут секретарша сделала спурт, который бы и  нашему  Коту  Бойко  сделал
честь в его олимпийские времена. Рывком она выскочила  из-за  своего  стола,
резкая  пробежка,  и,  как  панфиловец,  преградила  нам   своим   тщедушным
неаппетитным телом вход в святилище.
   - Александр Игнатьевич, прошу прощения, одну минуточку надо подождать.  -
На ее лице была не пудра, а сахарин. - Антон Дмитриевич  сейчас  заканчивает
важный разговор по "кремлевке"...
   Серебровский зло усмехнулся, поправил на переносице дужку,  повернулся  к
ней спиной и сказал мне, не понижая голоса:
   - Оцени, Серега! Сейчас важные  разговоры  по  "кремлевке"  ведут  только
министры и блатные паханы.  А  всерьез  люди  разговаривают  по  спутниковым
закрытым мобильникам...
   Секретарша трусливо улыбалась, но стояла в дверях насмерть, и  улыбка  ее
была как гримаса боли.
   - Александр Игнатьевич, он вас ждет, уже спрашивал о вас, сей  момент  он
закончит...
   Не обращая на нее внимания, Сашка зловеще изрек:
   - Плохой знак! Мне кажется, он нас не уважает...
   Я тихо сказал:
   - Сань, не заводись. Бог весть - может, и впрямь ему сверху звонят...
   Хитрый Пес по-волчьи, углом рта усмехнулся:
   -  Сверху,  говоришь?  Вице-премьеру?  Откуда?  От   Господа   Бога?   От
президента? Так ему не до Завалишина, сейчас на Боре шапка  горит.  Запомни,
Серега, - у чиновника, как у павловской  собачки,  выделяется  слюна  только
перед кормежкой.
   Распахнулась дверь, чуть не  зашибив  секретаршу,  и  с  порога  призывно
замахал лапками нарядный человечек:
   -  Александр  Игнатьич,  простите  великодушно,  замотали  меня...  Добро
пожаловать! Ждем-с, ждем-с...
   - Это мы вас ждем-с, Антон Дмитриевич, - ласково, ледяным голосом ответил
Сашка и, не дожидаясь приглашения, прошел к длинному столу для  совещаний  и
твердо уселся. - Итак...
   - Что предпочитают гости - чай, кофе, коньяк? - суетил хозяин.
   - Гости предпочитают серьезный деловой разговор, - за всех нас расписался
Сашка. - Послезавтра заседание правительства, надо утрясти и согласовать все
неясные вопросы.
   Антон Дмитриевич уселся напротив, озабоченно наклонил набок свою  круглую
лысую голову в опушке седых волос,  похожую  на  мохнатое  яичко,  и  сказал
удрученно:
   - Возникли проблемы, Александр Игнатьич. Вопрос о договоре  с  "Макрокомп
глобал" из повестки дня правительства пока исключен.
   - Так... - сказал Серебровский голосом, не предвещавшим ничего  хорошего.
И повторил: - Так... Объясните, пожалуйста...
   - Вы финансист, Александр Игнатьевич,  и  не  хуже  меня  понимаете,  что
сейчас творится на денежном рынке, - запыхтел Завалишин. - Центральный  банк
не может гарантировать стабильность валютного коридора...
   - Я не прошу у правительства денег, - перебил  Сашка.  -  Мне  нужны  для
Билла  Хейнса  государственные  гарантии  о  переводе  военной   техники   в
коммерческое использование...
   - Да-да, я понимаю! Но в Администрации  Президента  сильно  озабочены,  -
совсем разволновался вице-премьер. - Я  бы  сказал,  некоторое  обоснованное
беспокойство...
   - Стоп, стоп! Вот с этого места - медленно, внятно, желательно по слогам,
- остановил его Серебровский. - Чем,  интересно  знать,  обеспокоена  высшая
власть державы?
   - Александр Игнатьевич, мы же не дети! Ежу понятно, что в  случае  успеха
проекта  вы  разрушите  так  надежно  работавшую  долгие  годы   конструкцию
стабильности, которую любят называть  системой  сдержек  и  противовесов!  В
ваших руках могут оказаться все масс-медиа этой страны!
   - Чем еще обеспокоены радетели отечества? Тем, что я хочу избавить страну
от  непосильных  обязательств  и  включить  ее  в   мировое   информационное
пространство?
   - Не в этом дело, Александр Игнатьич!  Ваш  проект  -  замечательный.  Но
разве камень преткновения в Администрации? У нас у всех связаны руки  Думой!
Ведь чтобы разоружить тысячу баллистических ракет, надо провести голосование
за  ОСВ-2!  А  депутаты  на  это  никогда  не  пойдут.   Из   патриотических