я на руку, опояши, как поясом, положи щитом на сердце...
   Мы стояли, обнявшись, посреди этой бушующей, хохочущей, гудящей толпы,  я
видел, как люди с удивлением смотрят на нас -  они  нам  завидовали,  играла
громко музыка, полыхали огни в сгустившейся синьке  вечера,  хлопали  пробки
шампанского. Где-то за домом кричали: "Мракобес! Мракобес!"
   Лена тряхнула головой.
   -  Извини,  глупо  получилось!  И  не  знала  про  себя  вовсе,  что   я,
оказывается, такое нежное животное...
   - Не уезжай без меня, - попросил я.
   - Идет... Я тебя найду к концу гулянки.
   Я слонялся между столов, и даже  выпить  не  хотелось  -  уже  перегорел.
Кричала, шутила и смеялась  публика,  и  хотя  между  нами  не  было  стекла
телеэкрана, все равно они обитали  отдельно  от  меня,  они,  разбившись  на
группы, жили там, в Зазеркалье.
   Серебровский говорил тост в микрофон, и толпа сразу затихла, нишкнула.
   - За Россию! Выпьем за нашу родину! И за "РОСС и Я" -  наш  большой  дом!
Сейчас наша страна тяжело больна.  Так  болеет  могучий  богатырь,  которому
нерадивые врачи по ошибке перелили  кровь  другой  группы.  От  нас  зависит
превозмочь эту хворь! Мы должны явить миру нашу державу снова в  ее  обычном
блеске и мощи! За Россию!..
   Заорали все "ура!",  загомонили,  затопали,  в  ладоши  захлопали,  гости
дружно сделали патриотический бульк.
   А кто-то в саду  кричал:  "Мракобес!  Мракобес!"  Какого  черта,  его  же
заперли в Сашкиной спальне?
   Я сидел в беседке и от скуки  жевал  дыню,  когда  вошел,  качнувшись  на
пороге, Палей.
   - Добрый вечер, Сережа, - сказал он, и его голос  странно,  тягуче  плыл,
будто на сломанном магнитофоне.
   - Здравствуйте, Вениамин Яковлевич, присаживайтесь, - вежливо предложил я
и только тут разглядел, что он давно и тягостно пьян.
   - Я хочу с вами попрощаться, Сережа. Я завтра отбываю...
   Кто-то близко крикнул: "Мракобес!"
   -  Надолго?  -   равнодушно   поинтересовался   я.   Вообще-то   пожилому
благообразному еврею, наверное, не след так сильно напиваться.
   - Навсегда, - сказал Палей, облизнув губы. - Думаю, навсегда...
   - В каком смысле?
   - Меня уволили. Я еду в бессрочный отпуск... Далеко... За горизонт.
   Рядом с беседкой, за кустами крикнули:
   - Мракобес там!.. Мракобес...
   Я хотел встать, посмотреть, что учинила эта противная  собака,  но  Палей
схватил меня за руку, жарко, быстро, пьяно заговорил:
   - Вы мне кажетесь честным, искренним, человеком... Я  хочу  сказать  вам,
чтобы вы знали... мне больше некому сказать... Если вы вскоре услышите,  что
я умер от инфаркта... или утонул, купаясь в океане... Знайте, меня убили...
   Тяжело протопали шаги по ступеням, в беседку заглянул Сафонов, обвел  нас
тяжелым взором, скомандовал:
   - Сережа, быстро со мной! Мракобеса убили...
   За сетчатой оградой теннисного корта, в густом сумраке  старых  деревьев,
на сосне висел питбуль. Я и представить не мог,  что  он  такой  длинный,  -
тихонько покачиваясь на ремне, пес был похож на матерого хряка,  которых  на
бойне вывешивают перед разделкой.
   Сафонов крикнул охране:
   - Никого сюда не пускать...
   Пугающе торчали огромные клыки, на морде засохла  черная  сукровица.  Эта
пешеходная акула и  сейчас  выглядела  страшно.  Кто-то  осветил  землю  под
собакой - рядом с  дорожкой  валялся  здоровенный  деревянный  дрын,  не  то
городошная бита, не то валек, обломок весла.
   Генерал сказал зловеще тихо:
   - Это твой дружок учинил...
   - Вы, Алексей Кузьмич, кого имеете в виду? Серебровского? - переспросил я
деликатно, напомнив, кто тут заказывает музыку.
   - Нет, Сергей, я имею в виду Кота Бойко. Только этот бандит может  руками
убить такого пса-яйцедера...
   Сзади раздался шепоток, шевеление, охрана  расступилась  -  в  освещенный
круг, как на цирковую арену, вышел Серебровский. Он смотрел молча, неотрывно
на  повешенного  пса,  покусывал  губы.  Поправил  мизинцем   дужку   очков,
задавленным от злобы голосом спросил:
   - Как это могло произойти?
   Сафонов, покашливая в кулак, показал в сторону высоченного забора:
   -  Внешняя  охрана  у  забора,   внутри   периметра   территории,   нашла
фибергласcовый шест для прыжков в высоту...  Им  пользовался  Кот  Бойко,  я
уверен, что это был он, это его работа! Скотина этакая!..
   - Ну-ка без эмоций! - оборвал Сашка. - По делу!
   - За  забором  пустующая  дача  убитого  банкира  Кантора.  Бойко  пришел
оттуда...
   - Как он проник на территорию? Через  трехметровый  забор  с  электронной
сигнализацией? - Сашка говорил с подвизгом, не скрывая раздражения.
   - Я же говорю - он перепрыгнул  с  шестом,  не  дотрагиваясь  до  забора!
Приборы ничего не зарегистрировали! А тут его встретил Мракобес...
   - Прекрасно! - сказал, задыхаясь от ярости, Сашка. - Значит, из всей этой
армии оказался на посту только пес. Кстати, почему он был не в доме?
   - Мракобес выбил стекло и выскочил на двор. Может,  он  услышал  что  или
почувствовал, кто же это узнает теперь! - по-бабьи вздохнул Кузьмич.  -  Тут
он его и удушил...
   - Итак! Кот явился сюда, чтобы - с риском  быть  застреленным  -  казнить
пса? Так, по-вашему, выходит? Вы в своем уме?
   - Можно мне сказать слово? - вмешался я. - Кот не собирался убивать  пса,
он и не думал о нем! Он вообще не собирался никого убивать!
   - А что он собирался сделать? - сипя, спросил Сашка. -  Поздравить  меня?
Явить себя почтенной публике?
   - Да, хотел явить себя. Он хотел показать  себя  Марине  у  тебя  на  дне
рождения.
   - Так, очень интересно...
   - Саня, я уверен - у него вообще никакого оружия не было. На счастье, вот
эта дубина здесь валялась...
   - И что?  Палкой  убил  Мракобеса?  Медалиста-питбуля?  Серега,  ты  что,
пьяный?
   - Нет, не пьяный. Кот убил его палкой, - сказал я упрямо.  -  Это  ты  не
сможешь, и я не сумею... А Кот знает,  что  резкий,  очень  сильный  удар  в
кончик носа убивает самого мощного пса. В Сибири и  в  Канаде  охотники  так
волков бьют.
   Я показал на охранников:
   - Никто из них не попадет палкой в нос прыгнувшему питбулю. И у  меня  от
страха кишка до земли провиснет. Но Кот - другой...
   - Что ты  несешь,  Серега?  -  взъярился  окончательно  Сашка.  -  Собака
повешена, ты не видишь - она висит на дереве!..
   - Вижу. Я осмотрел ее - на ней нет  колющих,  режущих  или  огнестрельных
ранений. Давайте спустим ее, на что хочешь спорю - у нее разбита вся носяра!
А подвесил он ее уже потом - из хулиганского  куража!  От  злости,  что  пес
сорвал его аттракцион! Перепрыгнул с шестом  обратно  на  двор  к  покойному
Кантору - ему на эти три метра подпрыгнуть, как мне два пальца  обоссать,  и
ушел спокойно...
   На мгновение повисла  злая,  растерянная  тишина,  а  потом  Серебровский
заорал.
   - Все, все!.. Все вон отсюда! К черту! - вопил Сашка. - Безголовое  бычье
тупое!.. Идиоты! Животные! Какого пса погубили!..
   Фейерверк в густой ночной синеве трещал, шипел, раскручивался в  огненные
спирали,  вспухал  золотистыми  шарами,  он  жил  над  нами  своей  короткой
яркопламенной жизнью.
   Лена дожидалась меня у входа в дом с огромным букетом в руках.
   - Это тебе! - протянула мне охапку лилий-стрелиций.
   - От тебя?
   - Ага! Как же! От меня ты можешь получать цветы только в рабочее время, -
засмеялась Лена. - Это от  хозяйки  заведения  Марины  Сергеевны,  почтенной
госпожи Серебровской...
   - Чего это вдруг? - Цветы еще были мокрые.
   - Не знаю, вам виднее, офицер. Она  уже  совсем  бусая,  пьяная-складная.
Достала букет из вазы и велела почему-то передать тебе. Сказала, что во всей
этой ораве с песьими мордами у тебя одного человеческое лицо.
   - Спасибо за высокую оценку этого незамысловатого сооружения!
   - Это не мне! Спасибо ей скажи. Только, умоляю, завтра! Сейчас хорошо  бы
податься в коечку. А-а? Солдатик? Бери цветы, иди домой...
   Я обнял ее за плечи, повел к вахте:
   -  Поехали  с  орехами...  Нам  бы  теперь   только   машину   сообразить
какую-нибудь! Наша в офисе осталась..
   Она остановилась, достала из сумки ключи с брелоком.
   - А что это? Хороша бы  я  была,  личный  секретарь,  не  подумавши,  как
пьяного босса домой на себе тащить...
   Она защелкнула сумочку, но я успел рассмотреть в раскрытом  кожаном  зеве
никелированный ствол небольшого пистолета.
   - Слушай, я думал, что ты мне наврала ради красного словца.
   - Это когда было, ненаглядный мой с человеческим лицом?
   - При нашем знакомстве. Когда сказала, что носишь дамский браунинг...
   - Смотри, запомнил! - усмехнулась Лена. - Тогда  запомни  еще  -  я  тебе
никогда ничего не вру. Есть множество вещей, которые я не хочу  и  не  скажу
тебе. Никогда! Но это совсем другая песня...
   ... Когда мы с Леной уже подошли к воротам, нам попался  на  пути  Палей,
мучительно пьяный, выключенный из реальности.
   Он держал меня за руки,  он  прорывался  ко  мне  через  роскошный  букет
стрелиций и, дыша перекисшей выпивкой, сбивчиво и страстно говорил:
   - И уйдя из земли своей...  иудеи  унесли  священный  Ковчег,  в  котором
хранили орудия мудрости - тесло и гранило...
   Гром  небесный!  В  башке  полыхнуло  наконец  мучившее  меня  так  долго
воспоминание - тесло, тесло, тесло!
   Тесло!
   Фамилия, похожая на сорт яблок!
   Давно. Давно... Три года? Четыре?
   Пьяный веселый Кот за рулем обнимает женщину с портрета-фоторобота.
   Мы, умирая от усталости, посреди ночи едем в гости. Или из гостей?
   В Теплый Стан.
   - Становище для утепления отморозков! - кричит Кот и ласково трясет ее. -
Яблочко мое, Теслимовка, не спи, не спи, замерзнешь в сугробе.
   Теслимовка!
   АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ:
   БЕЗДНА
   Ночная тьма, окутывая землю, снимает с глаз  завесу  света.  И  предстает
пред нами звездный небосвод.
   Бархатно-черный с серебряной искрой колпак укрывает мир, пока я  бегу  по
разноцветным досочкам волшебного моста-радуги, подаренного мне  давным-давно
Паном. Из света в тьму.
   ... Я, царь Фригии Мидас Великолепный, вернулся к своему  народу.  И  дал
людям достаток, смысл в их трудах, надежду в буднях, веселье в праздники.
   Я выполнил наказ Пана. Золото Пактола принесло им. знание, ощущение силы,
уважение к себе.
   Но сердце мое отворотилось от народа моего. Я не верил им и не любил  их,
бросивших меня на расправу богам,
   А они боялись меня. Ибо знали - себе не прощаю и их не пощажу. Они помнят
- не пожалел я самых любимых.
   Сгинул Пан, покинул меня мой мудрый  и  добрый  друг.  Кто-то  видел  его
далеко отсюда, в долинах Анатолии, но ко мне он больше не приходит никогда.
   Не с кем слова сказать, не с кем поделиться заботами, не  с  кем  учинить
пир души и утишить скорбь сердца. Одни лишь  псы  мои  верные  сидят  вокруг
меня, грустно смотрят умными глазами, понимают, сочувствуют, молчат.
   Над царями - только боги.
   Под царями - бездна.
   Дака, любимая моя, предала.
   Пан, мой друг, ославил на весь мир. Может быть, он этого не хотел.
   ... Нежная и прекрасная Дака - единственное утешение  мое,  хранительница
моей постыдной тайны, одна на всей  земле  допущенная  -  вершила  церемонию
царского туалета. Быстрыми, ловкими руками она снимала необычный для царской
головы убор - связанный из каппадокийской шерсти длинный белоснежный колпак,
оставлявший открытым только лицо.
   Из-под волос безобразными кожаными рогами торчали  мои  уши  -  страшные,
мускулистые, в белых рубцах и буграх хрящей, длиной в локоть, как у пожилого
мула.
   Царь с ослиными ушами.
   Царь Мидас, вид которого вызывает сначала испуг, а потом смех.  Злорадный
смех - утешение для завистливых и ничтожных людей.
   А Дака мыла мне голову розовой  водой,  расчесывала  драгоценным  гребнем
волосы, умащивала ласково мои жуткие уши  мазями  и  благовониями,  щебетала
весело и звонко:
   - Государь, ты поведал мне, что миром управляют три чувства - стыд, страх
и зависть. Мудрость твоя безмерна, но  бездумная  щедрость  женского  сердца
больше твоего знания. Я верю,  что  любовь  сильнее  зависти.  Победи  своим
разумом стыд! И тогда мы вместе сокрушим страх. А тот, кто преодолел  страх,
смеется над завистниками и познает счастье любви...
   Мое сердце было отдано ей, больше я никого в жизни не любил. Но женщины -
странные существа, ненадежные и непонятные.
   Дака томилась своей огромной  тайной,  своей  допущенностью  в  мир  моих
страстей и страданий, в мое холодное, высокое одиночество.  Может  быть,  ей
хотелось похвастаться? Или рассказать, что цари - не боги, что цари - люди и
могут испытывать стыд, страх и боль? Она ведь любила меня, она клялась,  что
мы состаримся вместе и тайна умрет раньше нас.
   Она побежала ночью на берег Пактола, выкопала в песке ямку, посеяла зерно
и рассказала ему все обо мне - о мечтах и муках, о возмездии богов,  о  моем
стыде и страхе. Через две луны  выросла  высокая  гибкая  тростинка,  полная
звука - немой, мычащей, шелестящей песни о чужих страстях.
   Пан проезжал мимо на своем осле, как всегда пьяный,  как  обычно  чуткий.
Остановился, срезал тростник и  сделал  свирель.  Подул  своими  толстенными
губами в тонкую дудочку - разлетелась по миру весть,  полная  внятной  муки.
Люди услышали, они пересказывали с азартом и судачили  с  удовольствием  про
мою мечту и мое  горе,  они  ничего  не  захотели  понять,  они  хохотали  и
показывали у меня за спиной ослиные  уши.  Они  радовались  и  смеялись  над
царским горем, которое приключилось из-за того, что я  хотел  дать  им  всем
благо.
   Я казнил Даку.
   Ее удушили ременной петлей.
   Еще теплую нежную плоть ее  бросили  на  расклев  кровоядным  птицам,  на
разжев бродячему зверью.
   Я проклял Пана.
   Сердце мое окаменело.
   И я никогда не снимаю на людях свой колпак.
   А далеко за морем богатые и ученые  люди  стали  носить  такой  колпак  и
называют его теперь фригийским. Это стало модой,  и  поговаривают,  что  она
продержится  века.  Фригийский  колпачок  скрывает  ослиные   уши,   лысины,
уродливые шишки и черные мысли.
   Когда мне совсем нехорошо, я закрываю глаза  и  бегу  по  мостику-радуге,
подаренному мне когда-то Паном. Из яви в спасительный сон.
   КОТ БОЙКО:
   ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ
   Пронырнув из камеры мусоросборника в лифт  крайнего  подъезда,  я  поехал
наверх, на чердак, к чертям на кулички, злобно  раздумывая  о  том,  что  мы
как-то слишком буквально разыграли с Хитрым Псом старый анекдот - он  везде,
а я нигде.
   Вообще  жизнь  городского  партизана  меня  маленько  утомила.  Борьба  с
Сашкиной охраной и гоночными псами "Бетимпекса", этими  ледащими  наемниками
капитала, загнала меня на чердаки и в подвалы, на крыши и заборы,  превратив
мой  вызов  в  трудовые  будни  техника-смотрителя  ЖЭКа.  Страшная  участь,
позорная карьера - из блатного Смотрящего территории стать загнанным пыльным
Смотрителем!
   Плюс сегодняшний  ужасный  прокол  с  этим  омерзительным  псом.  Я  даже
испугаться не успел, когда услышал ватный топот и  хриплый  рык  этой  милой
собачки. Извините великодушно, сэр Александр Баскервиль, не корысти ради,  а
одного лишь спасения для -  пришлось  отвалдохать  вашего  людоеда  по  всем
правилам! Чтобы впредь гаду этакому неповадно  было  бросаться  на  скромных
неформальных  гостей,  заглянувших  вечерком  на  огонек  в  ваше  фамильное
семейно-родовое гнездо.
   Он же ведь, сучара гнусный, бросился на меня, как дикий зверь - с клыками
наголо, будто взбесившийся мамонт!
   Дурак-пес, весь праздник испортил - себе,  мне,  Марине.  Геройски  глупо
погиб, спасая  репутацию  и  жизнь  хозяина.  В  натуре  -  глупо.  Вся  эта
служебно-караульная фауна - псы, охранники, телохранители  -  совершенно  не
готова к отпору, они давно не знают равного ручного боя или свалки "кость  в
кость". Они  развращены  запуганной  покорностью  своих  беззащитных  жертв.
Молодец, гребущий овец, а против бойца - сам козел вонючий. Такие  в  лагере
от параши не отходили.
   Да черт с ними! Чего мне о  них  печалиться!  Надо  придумать,  что  Лоре
сказать. А что я могу сказать? Вот жуть - врать не хочу, а правды не  скажу.
Зачем ей эта правда? Ну, нарежу ей эту правду-матку,  как  мясник  говядину.
Нужна ей эта правда! Не откровение, не утешение, не надежда - так,  кровяная
колбаса! Хорошо бы спросить ее - может, возьмет меня братом? Или другом?
   Я ведь не могу сказать ей главного - я все равно на  ней  не  женюсь.  Не
могу, не имею права. Пока есть Марина. Не  знаю,  не  понимаю,  что  сказать
Лоре.
   Спускался к себе на этаж пешком, бормоча под нос:
   Жил на свете Буридан,
   У него осел был Жан.
   Между двух охапок сена
   Он от голода страдал...
   Приник к двери, прислушался. В квартире было привычно тихо. Отпер  замок,
шагнул в прихожую. И холодная сталь пистолетного ствола тычком уткнулась мне
в шею.
   - Прежде чем дергаться, шустряк, подумай о подружке, - сказал тихо кто-то
за спиной.
   Через распахнутую дверь в комнату я увидел Лору, сидевшую в кресле. А  за
креслом, приставив ей пистолет к затылку, стоял  здоровенный  худой  парень,
который во время беготни  в  метро  показался  мне  похожим  на  мускулистый
скелет.
   Нашли все-таки, суки рваные! Надыбали, паскуды!
   Голос за спиной предупредил:
   - Одно резкое движение, и девочке сделаем лишнюю дырку в рыжей  голове...
Цепляешь?
   - Уцепил! - дисциплинированно ответил я и попросил: - Але, ствол отодвинь
чуток - я щекотки боюсь...
   - Ишь, какой ты нежный, оказывается...  Ручки-то  подними!  Вот  так,  за
голову, - засмеялся шелестяще и ударил изо всех сил в почку.
   Уф, ой-ей-ей! Е-к-л-м-н! Фу-фу-фу! Дурак ты, едритская сила!  Меня  болью
не нагнешь. Я мог бы их  на  выставке  показывать,  свои  боли,  у  меня  их
коллекция. Пока чувствуешь боль - все в порядке, все  поправимо.  Нормальная
реакция живого организма.
   Скелет сказал  -  надо  мной  -  своему  партнеру,  пока  тот  сноровисто
обшаривал меня:
   - Проверь у него нож за шиворотом. Пощекоти между ног...
   Обыскивал профессионально - одной рукой, ствол по-прежнему жестко уперт в
шею. Щелкнул на запястьях наручниками, добыл у меня  из-за  пояса  пистолет,
резким тычком в спину толкнул в комнату.
   Я покосился через плечо - ну конечно, старый мой знакомец  с  вдавленными
висками, несчастный младенец, изуродованный родовыми  щипцами,  пульсирующий
мой преследователь - Гнойный Мозг.
   - Не оборачиваться! - сдавленно, негромко крикнул он и снова  врезал  мне
по почке.
   Это хорошо! Не то, конечно, что он врубил мне  по  урологии,  а  то,  что
орать воздерживается. Опасается, значит, лишнего шума. Учтем на будущее.
   Лора, бедная моя подружечка, синюшно-бледная, рот заклеен лейкопластырем,
без очков щурится, слезы катятся из глаз, а на лице не испуг,  а  страдание.
Руки связаны ремешком, тонкий халатик накинут на голяка. Они явились,  когда
она уже спала.
   - Не волнуйся, родная, - сказал я ей. - Я знаю, что ты не могла  крикнуть
- предупредить. Все будет в порядке, не тревожься...
   Гнойный Мозг снова ударил меня - пистолетом по загривку,  ухнуло  тяжело,
ломко в голове.
   - Не разговаривать!..
   Я прикрыл на миг  глаза,  в  темноте  и  тишине  ждал,  пока  рассосется,
отступит боль. Потом мирно, вежливо сказал:
   - Слушай, ты, скотоложец! Еще раз поднимешь руку - умрешь.  Не  веришь  -
спроси у своего покойного друга Валерки. Он меня уже сторожил...
   - Ты и за Валеру еще ответишь, падлюка! - взвизгнул Скелет.
   - Кому отвечу? Тебе, что ли?  -  спросил  я  и  уселся  на  стул  посреди
комнаты. Надо протянуть время, нужно сориентироваться, понять - вызвали  они
подмогу или повезут к себе в  их  вонючие  застенки?  Где  их  замечательный
командир Николай Иваныч?
   Комната расшарена, распотрошена обыском. Они что-то  искали.  Долго.  Они
здесь давно. А Николая Иваныча нет! Они не торопятся с победным рапортом.  А
может, они, помимо сдельно-премиальной  оплаты,  поддерживают  себя  частным
мар