я  потрясает  и   переполняет   каким-то
сверхъестественным счастьем. На меня как бы низвергается вдруг целый  сонм
крошечных сияющих существ,  все  они  ослепительно-белые,  это  ангелочки,
мириады крошечных ангелов, они летят откуда-то сверху,  струятся  световым
каскадом. Они заполняют все пространство под сводами башни,  их,  наверно,
не меньше миллиона, они плавно кружат между полом и  потолком,  и  поют  и
поют, - они совершенно нагие и белые-белые. Сердце  мое  замирает,  вокруг
меня витают ангелы, я слышу их пение, они касаются моих век,  садятся  мне
на  волосы,  и  от  их  дыхания  все  помещение   постепенно   наполняется
удивительным ароматом.
   Я полулежу, опершись на локоть,  и  протягиваю  к  ним  руку,  и  тогда
несколько ангелочков садятся мне на руку - вот так, у меня на ладони,  они
похожи на звездочки - мерцающее созвездие из семи звезд.  Я  наклоняюсь  и
заглядываю им в глаза, и я вижу, что они слепые.  Тогда  я  отпускаю  этих
семь слепых ангелов, ловлю семь других, но и те оказываются  слепыми.  Все
они были слепые - в башне кружились мириады слепых ангелочков и пели!
   Я лежал, не шелохнувшись, у  меня  перехватило  дыхание,  когда  я  это
увидел, их незрячие глаза пронзили мою душу печалью.
   Прошла минута. Я лежу и слушаю, и вдруг раздается где-то вдали  тяжелый
резкий удар, я слышу его с какой-то жесткой отчетливостью, звук еще  долго
гудит в воздухе - это снова пробили городские часы: час ночи!
   Разом смолкло ангельское пение. Я видел, как ангелочки сбились в стаю и
воспарили, устремились под  потолок,  заливая  своды  потоком  света,  они
теснились, чтобы скорее вырваться наружу, и улетали друг  за  другом,  все
время глядя на меня. Вот остался только один, он тоже обернулся и еще  раз
посмотрел на меня своими незрячими глазами, прежде чем исчезнуть.
   Последнее, что я запомнил, - это ангел, который обернулся  и  посмотрел
на меня, хотя он и был слепой. Потом все снова погрузилось  в  темноту.  Я
откинулся на подушку и заснул...
   Когда я проснулся, было уже совсем светло. Я  по-прежнему  был  один  в
этой комнате со сводами. Моя одежда лежала передо мной прямо  на  полу.  Я
пощупал ее, она была еще сыровата,  но  я  все-таки  оделся.  Вдруг  дверь
приотворилась, и вновь появляется девушка, которую я видел накануне.
   Она подходит ко мне совсем близко, и тогда я спрашиваю ее:
   - Откуда ты пришла? Где была ты ночью, красавица?
   - Там, наверху, - отвечает она и указывает на крышу башни.
   - Разве ты не спала?
   - Нет, не спала. Я всю ночь не спала.
   - А не слышала ли ты ночью музыки? - спрашиваю я. -  Я  слышал  райскую
музыку.
   - Это я играла и пела, - отвечает она.
   - Ты? Скажи, дитя мое, это правда?
   - Да, я.
   Она протянула мне руку и сказала:
   - А теперь идем, я выведу тебя на дорогу.
   Мы вышли из башни и пошли, рука об руку,  в  лес.  Солнце  освещало  ее
золотистые волосы; у нее были удивительные черные глаза. Я обнял ее и  два
раза поцеловал в лоб, а потом упал перед ней на колени.  Дрожащими  руками
развязала она на себе черную ленту и обмотала ее  вокруг  моего  запястья;
она плакала и, судя по ее виду, была очень взволнована.
   - Почему ты плачешь? - спросил я ее. - Оставь меня, если я чем-то  тебя
обидел.
   Но она не ответила, а только спросила:
   - Ты видишь город?
   - Нет, - сказал я, - не вижу. А ты?
   - Встань, пойдем дальше, - сказала она. И повела меня дальше.  Я  снова
остановился, прижал ее к своей груди и сказал:
   - Я так люблю тебя! Ты переполнила меня таким счастьем!
   Она вся задрожала у меня в руках, но все же сказала:
   - Мне надо вернуться. Теперь ты, наверно, уже видишь город?
   - Конечно, - ответил я. - Ты же его видишь?
   - Нет, - ответила она.
   - Почему? - спросил я.
   Она отошла немного, взглянула на меня своими огромными глазами и  низко
склонилась передо мной, как бы прощаясь. Сделав еще несколько  шагов,  она
снова обернулась и опять поглядела на меня.
   И только тогда я увидел, что она тоже слепая...
   Прошло двенадцать часов, но я не могу рассказать, как я их провел.  Тут
у меня какой-то провал в памяти. Куда затерялись эти часы, не знаю. Помню,
как я  ударяю  себя  по  лбу  и  говорю:  "Прошло  двенадцать  часов,  они
спрятались где-нибудь здесь, в башне. Они просто притаились, я  должен  их
найти". Но найти их мне так и не удалось.
   Снова вечер, темный, мягкий осенний вечер. Я сижу у себя  в  комнате  с
книгой в руке. Я оглядываю свои ноги - башмаки мои еще сыроваты. Я  смотрю
на  свою  руку  и  вижу,  что  на  запястье  повязана  черная  лента.  Все
соответствует действительности.
   Я звоню, чтобы позвать служанку, и, когда она приходит,  спрашиваю  ее,
нет ли здесь где-нибудь поблизости в  лесу  башни,  черной  восьмиугольной
башни. Служанка кивает головой и говорит:
   - Да, здесь в лесу стоит башня.
   - И там живут люди?
   - Там живет странный человек, он больной, сумасшедший, у нас его  зовут
"Человек с фонарем". У него есть дочь. Она  тоже  живет  вместе  с  ним  в
башне. А кроме них там никого нет.
   - Ну хорошо, спокойной ночи.
   И я ложусь спать.
   На следующий день рано утром я отправляюсь в лес. Я  шагаю  по  той  же
тропинке, вижу те же деревья. Я нахожу башню. Я подбегаю к дверям, и вдруг
сердце  мое  останавливается:  на  земле  лежит  слепая  девушка   -   она
изуродована, она разбилась, она мертва.  Она  лежит  с  открытым  ртом,  и
солнце озаряет ее рыжие волосы. А наверху, на крыше, еще  трепещет  клочок
ее платья, зацепившийся за  острый  угол  кровли;  по  дорожке,  усыпанной
щебнем, ходит взад-вперед маленький человек, ее отец, и  неотрывно  глядит
на бездыханное тело. Грудь его судорожно вздымается, и он воет в голос; он
только и в силах что ходить вокруг трупа, не сводя с него глаз,  и  громко
выть. Когда же он вдруг посмотрел на меня, я содрогнулся от этого  взгляда
и, охваченный ужасом, со всех ног бросился назад, в город.  Больше  я  его
никогда не видел.
   Вот какая со мной случилась история.
   Они долго молчали. Дагни шла, не отрывая глаз от  тропинки,  шла  очень
медленно. Наконец она сказала:
   - Бог ты мой, что за странная история!
   Снова наступило молчание, и Нагель несколько раз пытался прервать  его,
говорил о том, какая удивительная тишина в лесу, какой покой!
   - Вы чувствуете, как здесь, именно  здесь,  воздух  насыщен  ароматами?
Давайте посидим здесь немного, ну, пожалуйста.
   Дагни, по-прежнему тихая и задумчивая, села, не произнеся ни слова,  он
сел против нее.
   Он считал себя обязанным ее снова  развеселить.  Это  ведь,  собственно
говоря, вовсе не такая уж печальная история, скорее наоборот, забавная.  И
вообще чушь! Нет, вот в Индии -  другое  дело,  в  Индии  случаются  такие
приключения, что, когда о них  услышишь,  дыхание  перехватывает  и  кровь
стынет в жилах от ужаса. Вообще индусские сказки бывают двух  родов:  одни
погружают нас в мир неземной красоты, но вполне земных желаний - там  речь
идет об алмазных пещерах, о принцах, скрывающихся в горах,  о  неотразимых
заморских красавицах, о духах земли и  воздуха,  о  жемчужных  дворцах,  о
крылатых конях и лесах из чистого серебра и золота. Другие  сказки  отдают
предпочтение мистике, они касаются вещей,  нас  потрясающих,  необычных  и
необъяснимых; вообще, никто не может сравниться с  восточными  народами  в
искусстве придумывать невообразимые коллизии и наводить ужас на слушателей
порождением своей разгоряченной фантазии. Ведь вся их жизнь с первого  дня
протекает в сказочном мире, и рассказывать о немом властелине,  живущем  в
облаках, и о его великой  силе,  которую  он  расходует,  дробя  челюстями
звезды, им так же просто, как о замке феи в недоступных горах. Но все  это
объясняется только тем, что люди эти  живут  под  другим  солнцем  и  едят
фрукты, а не ростбифы.
   - Но разве у нас самих нет прекрасных сказок? - спросила Дагни.
   - Есть замечательные, но только они в другом роде. Мы не знаем  солнца,
которое ослепляет и палит без всякой меры. Наши сказки о Хульдре, о разной
там лесной нечисти стелются, так сказать, по земле,  а  то  и  уходят  под
землю, они рождены убогой фантазией, выношены  темными  зимними  ночами  в
бревенчатых домишках под копоть лампы. Читала ли она  когда-нибудь  сказки
"Тысячи и одной ночи"? Вот сказки из Гудбранской  долины  с  их  печальной
крестьянской поэзией и кургузой фантазией - это другое дело,  это  -  наши
сказки, они воплощают наш дух. Они спокойны и остроумны, слушая их, мы  не
содрогаемся от ужаса, а смеемся. И герой в  наших  сказках  не  прекрасный
принц, а хитрый пономарь. Она не согласна? Ну да, нурланнские  сказки,  но
разве они не такие же? Что мы смогли извлечь, например, из  мистической  и
дикой красоты моря? Взять хотя бы лодку викингов. Ведь у восточных народов
она превратилась бы в сказочный корабль, в корабль духов.  Видела  ли  она
когда-нибудь такую лодку? По ее форме можно сразу определить ее  пол,  она
похожа на огромную самку с раздутым чревом, набитым детенышами, и  плоской
кормой, потому что иногда она садится на задние  лапы.  А  нос  ее  высоко
задран,  словно  гигантский  рог,  готовый  сразиться  со  всеми  четырьмя
ветрами... Нет, мы живем слишком далеко на севере. Но это, конечно, только
некомпетентное мнение агронома о географическом факте.
   Видно, ей надоела его болтовня, в ее синих глазах  промелькнуло  что-то
похожее на насмешку, и она спросила:
   - Который час?
   - Который час? - переспросил он рассеянно. - Наверно, около  часу.  Еще
не поздно, да и вообще - какая разница.
   Пауза.
   - Вам нравится Толстой? - спросила она.
   - Мне нравится не Толстой, - быстро ответил он, бросаясь на новую тему,
- а "Анна Каренина" и "Война и мир", и...
   Но она перебила его с улыбкой:
   - А что вы думаете по поводу вечного мира?
   Этот вопрос попал в цель. Он изменился в лице и растерялся.
   - Что вы хотите сказать? Понятно, я надоел вам до смерти.
   - Уверяю вас, мне это просто вдруг пришло в голову,  -  сказала  она  и
покраснела. - Вы не должны на это обижаться. Дело вот в чем: мы собираемся
устроить благотворительный базар для сбора средств в фонд  государственной
обороны. Только поэтому я вам и задала такой вопрос.
   Пауза. Вдруг он поднимает голову и глядит на нее сияющими глазами.
   - Я сегодня так счастлив... я  хочу  вам  это  сказать...  быть  может,
поэтому я и болтаю слишком много. Я радуюсь всему, радуюсь,  что  я  гуляю
здесь с вами; и эта ночь меня радует, мне кажется, она самая прекрасная из
всех, которые мне вообще довелось пережить. Я сам не понимаю, что со мной.
Будто я - частица этого леса или этой земли, ветка сосны или  камень,  да,
пусть даже камень,  но  камень,  пропитанный  этими  тонкими  ароматами  и
исполненный того покоя, который нас окружает. Поглядите вон  туда,  -  уже
светает; вы видите эту серебряную полосу?
   Они оба глядели на светлую полосу, появившуюся на горизонте.
   - Мне сегодня тоже очень хорошо, - сказала она.
   И она сказала это не в ответ на вопрос, а сама по себе, по  собственной
воле, совсем непосредственно, словно говорить об этом  было  ей  радостно.
Нагель пытливо заглянул ей в лицо, и на  глазах  у  него  снова  выступили
слезы. Нервно, порывисто, сбивчиво начал он говорить об Ивановой  ночи,  о
ветре, который раскачивает верхушки деревьев и гудит, раскачивает и гудит,
о том, что занимающийся вон там день переродил его, вселил в  него  совсем
новые силы. Грундвиг поет: "Рассвет окрасил небо,  и  ночь  уж  миновала".
Если он утомил ее своей болтовней, то он  мог  бы  показать  ей  небольшой
фокус с веткой и соломинкой, и она увидела бы, что соломинка крепче ветки.
Он готов сделать для нее все, что угодно.  Поглядите  только...  разрешите
мне указать вам  на  одну  мелочь,  которая,  однако,  произвела  на  меня
впечатление... поглядите на  тот  одинокий  куст  можжевельника.  Ведь  он
буквально склоняется перед нами, и я вижу,  он  исполнен  добра.  А  паук,
глядите, ткет свою паутину, от сосны к сосне; паутина - изделие  редчайшей
китайской работы, солнце, сотканное из мельчайших  капелек  воды.  Вам  не
холодно? Я уверен, что сейчас вокруг нас танцуют теплые, смеющиеся  эльфы,
но если вам холодно, я разведу костер... Скажите, мне вдруг это  пришло  в
голову, не здесь ли поблизости нашли Карлсена?
   Была ли это месть за то, что она тогда над ним посмеялась? От него ведь
всего можно ожидать.
   Она вспыхнула и резко ответила:
   - Оставьте его, прошу вас. Разве так можно!
   - Простите! - поспешно сказал он. - Говорят, он был в  вас  влюблен,  и
мне это так понятно...
   - Влюблен в меня? А не говорят ли также, что он из-за меня  покончил  с
собой, моим перочинным ножичком? Ну, нам пора идти.
   Она  встала.  Говорила  она  с  легкой  грустью,  без  смущения  и  без
притворства. Он был крайне поражен. Она, значит, понимала, что  довела  до
самоубийства  одного  из  своих  поклонников,  но   относилась   к   этому
удивительно просто, не смеялась над этим, но и не пыталась обернуть это  в
свою пользу, - она говорила  об  этом  как  о  печальном  происшествии,  и
только. Ее длинная светлая коса приминала  ворот  платья,  а  щеки  слегка
порозовели от ночной прохлады. Она шла, чуть заметно покачивая бедрами.
   Лес кончился, перед ними  раскинулась  открытая  поляна,  где-то  лаяла
собака, и Нагель сказал:
   - Вот уже и пасторская усадьба. Как уютно выглядят  эти  большие  белые
строения, и сад, и собачья  конура,  и  флагшток,  особенно  когда  вокруг
густой лес. Вам не кажется, фрекен, что вы будете тосковать по дому, когда
уедете отсюда, я хочу сказать, когда выйдете замуж? Впрочем,  все  зависит
от того, где вы будете жить.
   - Я еще не задумывалась над этим, - ответила она.  И  добавила:  -  Кто
знает, что нас ждет впереди!
   - Вас ждет счастье.
   Пауза. Она шла и, видно, думала о его словах.
   - Послушайте, - сказала она вдруг, - вы не  должны  удивляться,  что  я
гуляю так поздно ночью. У нас здесь это принято. Мы  ведь  все  крестьяне,
так сказать, дети природы. Мы с адъюнктом часто бродили по лесу до  самого
утра и болтали.
   - С адъюнктом? С ним, мне кажется, не очень-то поговоришь.
   - Да, конечно, больше говорю я, вернее, я задаю ему разные  вопросы,  а
он отвечает... Что вы будете сейчас делать, когда придете домой?
   - Сейчас? - переспросил Нагель. - Когда я приду, я тут же лягу и  засну
- и буду спать до полудня, спать как убитый,  спать  без  просыпу!  И  мне
ничего не будет сниться. А вы что будете делать?
   - Разве вы ни о чем не думаете? Вам не случается  прежде  чем  заснуть,
долго думать о самых разных вещах? Вы, правда, сразу засыпаете?
   - Мгновенно, будто проваливаюсь. А вы нет?
   - Послушайте, вот уже и первая птичка запела. Нет, сейчас, должно быть,
куда позже, чем вы говорите. Дайте-ка я посмотрю на ваши часы. Бог ты мой,
уже четвертый час, скоро четыре! Почему же вы недавно сказали, что  только
час?
   - Простите меня!
   Она посмотрела на него, нисколько не сердясь, и сказала:
   - Вам незачем было меня обманывать, я все равно гуляла  бы  с  вами,  я
говорю это совершенно честно. Надеюсь, вы не поймете меня неверно.  Просто
здесь у меня мало развлечений, поэтому я обеими руками  хватаюсь  за  все,
что мне попадется. Так я привыкла жить с тех пор, как мы сюда переехали, и
я не думаю, что кто-нибудь  меня  за  это  осудит.  Впрочем,  может,  я  и
ошибаюсь, да мне это все равно. Папа, во всяком случае,  не  возражает,  а
для меня важно только его мнение. Давайте пройдемся еще немного.
   Они миновали пасторский дом и снова  вошли  в  лес  по  другую  сторону
усадьбы. Птицы уже пели вовсю, а светлая полоса на востоке становилась все
шире и шире. Разговор как-то сник, он вертелся вокруг пустяков.
   Они повернули назад и подошли к воротам усадьбы.
   - Иду, иду! - крикнула она собаке, рвавшейся на цепи. - Спасибо, что вы
меня проводили, господин Нагель, это был прекрасный вечер.  И  теперь  мне
есть о чем рассказать моему жениху, когда я буду ему писать. Я скажу,  что
вы такой человек, который ни с кем ни в чем не согласен. Вот он  удивится!
Так и вижу, как он размышляет над этим письмом,  не  в  силах  представить
себе такого характера. Нет, ему  этого  не  понять,  он  ведь  удивительно
добрый. Боже, какой он добрый! Он никогда не противоречит. Жаль,  что  вам
не доведется с ним познакомиться, пока вы будете здесь. Спокойной ночи.
   И Нагель ответил:
   - Спокойной ночи, спокойной ночи. - И неотрывно глядел ей  вслед,  пока
она не скрылась в доме.
   Нагель снял кепку и нес ее в руках  все  время,  пока  шел  через  лес,
всецело погруженный в свои мысли; много  раз  он  останавливался,  отрывал
глаза от дороги и застывал на мгновенье, глядя прямо перед собой, а  потом
медленно  шел  дальше.  Что  за  голос  у  нее,  что  за   голос!   Просто
невообразимо: голос, который звучит, как пение.



9

   На другой день, около полудня.
   Нагель только что встал и вышел, не позавтракав. Он направился в нижнюю
часть города и забрел уже довольно далеко, его  влекло  сюда  оживление  и
сутолока у пристани, да и погода стояла ослепительная. Вдруг он  обратился
к первому встречному и спросил, где находится канцелярия  окружного  суда.
Узнав, как туда пройти, Нагель тотчас же повернул в указанном направлении.
   Он постучал в дверь канцелярии  и  вошел  в  комнату,  где  сидели  два
каких-то господина и что-то писали; миновав их, он обратился к поверенному
Рейнерту и попросил его уделить ему несколько минут на разговор с глазу на
глаз - много времени он у него не отнимет. Поверенный нехотя встал и повел
его в соседнюю комнату.
   Тогда Нагель сказал:
   - Простите, пожалуйста, что я еще раз возвращаюсь к этому делу - я имею
в виду историю с Минуткой, как вы понимаете. Я приношу вам  свои  глубокие
извинения.
   - После того как вы публично извинились  передо  мной  тогда,  в  канун
Иванова дня, я считаю этот инцидент исчерпанным.
   - Что ж, прекрасно, - сказал Нагель. - Но  беда  в  том,  что  меня  не
устраивает создавшееся положение, господин поверенный. Я не о себе  говорю
- у меня лично к вам нет решительно никаких претензий, - я о Минутке.  Вы,
надеюсь,  согласитесь  с   тем,   что   Минутка   тоже   вправе   получить
удовлетворение, и получить он его должен от вас, именно от вас.
   - Вы что,  хотите  сказать,  что  мне  следует  извиниться  перед  этим
слабоумным за те невинные шутки, которые я себе позволил, так, что ли?  Не
лучше ли вам заняться своими собственными делами, и не...
   - Да, да, да, да, это старая песня! Но давайте вернемся к сути вопроса.
Вы разорвали Минутке сюртук и обещали ему взамен другой, вы это помните?
   - Я вам вот что скажу: вы находитесь не  у  себя  дома,  а  в  суде,  и
позволяете себе болтать бог весть что о частном деле, которое  к  тому  же
вас совершенно не касается. Здесь я хозяин. Вам  незачем  проходить  через
канцелярию, отсюда тоже есть выход на улицу.
   И поверенный отпер какую-то маленькую дверь.
   - Благодарю. Но шутки в сторону,  вы  должны,  не  откладывая,  послать
Минутке обещанный вами сюртук. Он в нем нуждается, вы  это  знаете,  и  он
поверил вашему слову.
   Поверенный широко распахнул перед Нагелем отпертую дверь и сказал:
   - Прошу вас!
   - Минутка считал вас порядочным человеком, - не унимался  Нагель,  -  и
вам не следовало бы его обманывать.
   В ответ поверенный открыл дверь, ведущую в  канцелярию,  и  позвал  тех
двух чиновников, которые  там  сидели.  Тогда  Нагель  приподнял  кепку  и
поспешно вышел. Он не произнес больше ни слова.
   Как нелепо все получилось! Зря он предпринял эту попытку, лучше было бы
не объясняться. Нагель отправился домой,  позавтракал,  почитал  газеты  и
поиграл со щенком Якобсеном.
   После обеда Нагель увидел из окна своей комнаты Минутку,  подымавшегося
от пристани по крутой каменистой дороге с мешком угля на  спине.  Он  шел,
скр