- Этого достаточно, более чем достаточно... Собственно говоря, я должен
был бы отобрать у вас этот пузырек, но раз у вас не хватает духу, то...
   - Да, не хватает.
   Пауза. И Нагель сунул пузырек обратно в карман  жилета.  Доктор  пьянел
все больше и больше, он потягивал из своего стакана,  глядел  по  сторонам
мутными остекленевшими глазами и плевал прямо на  пол.  Вдруг  он  крикнул
адъюнкту:
   - Эй, Холтан, как ты  там?  Ты  еще  способен  выговорить:  "ассоциация
идей"? Лично я нет. Спокойной ночи.
   Адъюнкт открыл глаза, потянулся, встал, подошел к окну и  уставился  на
улицу. Когда снова завязался разговор, он воспользовался удобным  случаем,
чтобы удрать. Он прокрался вдоль стены, приоткрыл дверь и  прошмыгнул  так
быстро, что никто не успел  этого  заметить.  Адъюнкт  Холтан  всегда  так
покидал общество.
   Минутка тоже  поднялся,  чтобы  уйти,  но  когда  хозяин  попросил  его
остаться еще хоть ненадолго, снова сел. Адвокат Хансен спал. Трезвыми были
еще только трое - студент Эйен, Минутка  и  Нагель,  и  они  заговорили  о
литературе. Доктор слушал, полузакрыв глаза, но сам  уже  не  проронил  ни
слова. Вскоре и он заснул.
   Студент  оказался  весьма  начитанным  и  питал  особое  пристрастие  к
Мопассану. Разве можно отрицать, что он проник  в  самые  тайники  женской
души? А как поэт любви он стоит просто  на  недосягаемой  высоте.  Что  за
смелость изображения, что за удивительное знание человеческого сердца!  Но
Нагель тут же стал ему возражать со смешной запальчивостью: стучал кулаком
по столу, кричал, разносил всех писателей в пух и прах - пощадил он только
нескольких. Видимо, в гневе своем он был совершенно искренен,  потому  что
тяжело дышал, до того он горячился, и даже пена выступила у него на губах.
   - Поэты, поэты! Разве  можно  отрицать,  что  они  проникли  в  тайники
человеческого сердца! Но кто они, эти  поэты,  эти  надменные  и  кичливые
гордецы, которым удалось захватить такую власть в  современном  мире?  Это
язвы, нарывы на теле общества, набрякшие, воспаленные гнойники, к  которым
прикасаться можно  лишь  очень  нежно,  с  осторожностью,  чуть  ли  не  с
пиететом, потому что они не выносят суровой руки. Да, да, с поэтами  нужна
обходительность, особенно с самыми глупыми и самыми темными, так  сказать,
со всякой нечистью, а не то,  чего  доброго,  они  обидятся  и  укатят  за
границу! Ха-ха-ха, за границу, да! Боже  праведный,  что  за  уморительная
комедия! А  если  вдруг  появится  тот  настоящий  вдохновенный  певец,  у
которого в душе звучит музыка, бьюсь об заклад, его поставят далеко позади
такого грубого романиста-профессионала, как Мопассан.  Он  писал  много  о
любви и доказал, что умеет сочинять книги, которые ходко идут. Что правда,
то правда. А маленькая, но ослепительная звездочка, подлинный поэт в самом
полном смысле этого слова  -  Альфред  де  Мюссе,  у  которого  любовь  не
чувственный шаблон,  а  пронзительно-нежная  и  пылкая  весенняя  мелодия,
звучащая в душе его героя, Альфред  де  Мюссе,  у  которого  слова  яркими
вспышками озаряют каждую строчку, - у  такого  поэта  в  два  раза  меньше
почитателей,  чем  у  вашего  ничтожного  Мопассана  с  его  вульгарной  и
бездушной поэзией бедер...
   Нагель словно с цепи сорвался. Он нашел повод  наброситься  на  Виктора
Гюго, да и вообще послать к чертям  всех  величайших  писателей  мира.  Не
разрешат ли ему привести один маленький пример  в  доказательство  полного
пустословия стихов поэта с мировой славой. Извольте:  "Пусть  будет  сталь
твоя такою же разящей, как  "нет"  последнее  твое".  Недурно  звучит?  Не
правда ли? Как по-вашему, господин Грегорд?
   Говоря это, Нагель пристально  глядел  на  Минутку.  Не  сводя  с  него
взгляда, он еще раз повторил эту пустую строку.  Минутка  не  ответил,  он
только выпучил свои голубые  глаза  и  от  растерянности  хлебнул  большой
глоток из своего стакана.
   - Вот тут кто-то упомянул Ибсена, - продолжал все  так  же  возбужденно
Нагель, хотя никто не называл этого имени, - на  мой  взгляд,  в  Норвегии
есть только один писатель, и это ни  в  коем  разе  не  Ибсен.  Об  Ибсене
говорят как о мыслителе. Но разве можно не отличать  дешевого  резонерства
от истинной мысли! Толкуют о славе Ибсена, нам все уши  прожужжали  о  его
мужестве, но разве не следует хоть как-то отличать мужество на  словах  от
мужества на деле, крикливый домашний бунт от бескорыстного и  беззаветного
революционного порыва? Первый лишь оглушает в театре,  второй  же  озаряет
светом жизнь. Норвежского писателя, который без  устали  воюет  штопальной
иглой вместо копья, нельзя считать истинно норвежским писателем. Но ничего
не поделаешь, приходится тормошиться,  иначе  не  прослывешь  мужественным
муравьем. До чего же забавно глядеть на эту возню со стороны! Шума,  крику
на этом ристалище не меньше, чем на полях наполеоновских битв, да и отваги
нужно не меньше, вот только опасности  и  риска  столько  же,  сколько  во
французской дуэли. Ха-ха-ха!.. Нет, тот, кто намерен восставать, не должен
быть  этакой  литературной   достопримечательностью,   чисто   отвлеченным
понятием  в  духе  немецких  профессоров,  он  должен  быть   дееспособным
человеком, который готов первым кинуться в самую гущу  жизненной  схватки.
Революционный  восторг  никогда  не  увлекал  Ибсена  на  тонкий  лед,   а
рассуждение  насчет  трупа  в  трюме  окажется  жалкой   узковедомственной
теорией, если  ей  противопоставить  живое,  пламенное  дело.  Хотя  одно,
возможно, и стоит другого, раз мы  все  падаем  ниц  перед  таким  дамским
занятием, как сочинение книжек в расчете на  успех  у  публики.  Каким  бы
ничтожным оно ни было, впрочем, оно, во всяком случае, не менее ценно, чем
бесстыжая философская болтовня Льва Толстого. К черту все это!
   - Все? Все к черту?
   - Да, почти. Впрочем, был и у нас поэт, это -  Бьернсон  в  его  лучшие
минуты. Он единственный у нас, несмотря ни на что, несмотря ни на что...
   - А разве большинство  обвинений  против  Толстого  не  относится  и  к
Бьернсону?  Разве  Бьернсон   не   проповедник,   выступающий   в   защиту
определенных нравственных  устоев,  самый  обыкновенный,  скучный  старик,
профессиональный писатель, или как там еще?..
   -  Нет!  -  громко  крикнул  Нагель  и  стал,  сильно  жестикулируя  от
возбуждения, горячо защищать  Бьернсона:  нельзя  ставить  на  одну  доску
Бьернсона и Толстого хотя бы потому, что против этого восстает даже жалкий
разум первого попавшегося агронома,  не  говоря  уже  о  том,  что  такому
суждению противится элементарное человеческое чувство. Во-первых, Бьернсон
не меньший гений, чем Толстой.  Он,  Нагель,  не  очень-то  высоко  ставит
обычных вульгарных гениев, - да, видит бог, совсем невысоко, - но  все  же
надо признать, что их уровня Толстой достиг, тогда как  Бьернсон  поднялся
неизмеримо выше. Впрочем, это,  конечно,  совершенно  не  мешает  Толстому
писать книги куда лучшие, чем большинство книг Бьернсона, но что из этого?
Ведь  хорошие  книги  пишут  датские  капитаны,  норвежские  художники   и
английские  женщины.  А  во-вторых,  Бьернсон  -   человек,   ошеломляющая
личность, а не отвлеченное понятие. Да,  он  живой  человек,  из  плоти  и
крови, он шумит на нашей грешной земле, и ему нужно  в  сорок  раз  больше
жизненного пространства, чем простому смертному.  Он  вовсе  не  стремится
предстать перед  людьми  как  некий  сфинкс,  не  пытается  окружить  себя
величием и таинственностью, как Толстой в своей степи или  Ибсен  в  своем
кафе. Сердце  у  него  словно  лес  в  бурю,  он  вездесущ  и  великолепно
развенчивает себя в глазах публики, смешиваясь с толпой в кафе "Гранд". Он
создан, так сказать, en masse,  это  -  могучий  дух,  один  из  немногих,
рожденных быть вождем. Стоя на трибуне,  он  одним  движением  руки  может
прекратить подымающийся свист. В  его  мозгу  непрерывно  возникают  новые
мысли, им тесно, они рвутся наружу; побеждает  он  триумфально,  ошибается
грубо, но и в том и в другом сказывается его личность, его дух. Бьернсон -
наш единственный поэт с подлинным вдохновением, с  искрой  божьей.  В  нем
вдруг начинает что-то звучать, какой-то пагудок, -  словно  едва  уловимый
шелест колосьев летним днем, когда вдруг налетает ветерок, но ржаное  поле
гудит себе и гудит, и вскоре уже ничего, ничего не  слышишь,  кроме  этого
гула; так завораживают нас все переливы и движения его души -  переливы  и
движения гения. Рядом с Бьернсоном творчество,  например,  Ибсена  кажется
чисто механической конторской работой. В стихах Ибсена нет  ничего,  кроме
рифм, со скрипом подогнанных друг к другу, а пьесы  его,  -  это  какая-то
древесная масса, кучи  опилок,  разделенных  на  акты.  На  кой  черт  это
нужно... Впрочем, довольно об этом, ваше здоровье, господа...
   Два часа ночи. Минутка зевает. После трудового дня его клонит  ко  сну,
он устал от нескончаемой болтовни Нагеля, и он снова встает,  чтобы  уйти.
Когда он уже со всеми попрощался и доплелся наконец  до  двери,  произошло
одно непредвиденное событие, которое его снова задержало, - событие,  надо
сказать,  совершенно  ничтожное,  но   получившее   вдруг   в   дальнейшем
огромнейшее значение: доктор проснулся, потянулся спросонья и из-за  своей
близорукости ненароком опрокинул несколько стаканов; Нагель, который ближе
всех сидел к доктору, был весь облит шампанским. Он вскочил, стал, смеясь,
отряхивать мокрую грудь и громко прокричал "ура".
   Минутка тут же поспешил на помощь, он кинулся со  всех  ног  к  Нагелю,
схватил салфетку, вытащил платок и  стал  вытирать  Нагеля.  Больше  всего
пострадал жилет; если бы он только согласился снять его,  снять  буквально
на одно мгновенье, и тут же все будет в  порядке.  Но  Нагель  не  пожелал
снимать жилета. От шума проснулся и адвокат и тоже завопил "ура",  хотя  и
не знал, что происходит. Минутка снова стал просить Нагеля снять жилет, но
Нагель только покачал головой. Потом он вдруг поглядел на Минутку,  и  при
этом ему явно что-то пришло в голову. Он  мигом  снял  жилет  и  порывисто
передал его Минутке.
   - Прошу вас, посушите его и оставьте себе, - сказал он. -  У  вас  ведь
нет жилета. Молчите, тут не о чем  говорить!  Я  дарю  вам  его  от  всего
сердца, дорогой друг.
   Но так как Минутка все отказывался. Нагель сунул ему жилет  под  мышку,
распахнул дверь и дружески вытолкнул его из комнаты.
   И Минутка ушел.
   Все это произошло так стремительно, что никто, кроме  Эйена,  сидевшего
ближе всех к двери, ничего не заметил.
   Адвокат в пьяном кураже предложил  разбить  остальные  стаканы.  Нагель
этому не воспротивился, и вот четверо  взрослых  людей  стали  забавляться
тем, что швыряли об стену один стакан за другим,  пока  все  не  перебили.
Затем они снова пили, но уже прямо из бутылок, горланили песни, как пьяные
матросы, и плясали, ставши в круг. Этот хмельной разгул не прекращался  до
четырех утра. Доктор был пьян в стельку. Уже стоя в дверях,  студент  Эйен
обернулся к Нагелю и сказал:
   - Но то, что вы говорите о Толстом, с тем же основанием можно сказать и
о Бьернсоне. Вы непоследовательны в своих оценках...
   -  Ха-ха-ха!  -  Доктор   хохотал   как   одержимый.   -   Он   требует
последовательности!.. В столь поздний час! Скажите, вы  можете  произнести
слово "энциклопедисты", мой дорогой? А как насчет "ассоциации  идей"?  Ну,
пошли, я помогу вам добраться  до  дома...  Ха-ха-ха...  В  столь  поздний
час!..
   Дождь прекратился. Но небо  по-прежнему  было  затянуто,  и  солнце  не
показывалось. Однако погода стояла безветренная, и все  предвещало  мягкий
день.



14

   На следующее утри, очень рано, Минутка уже снова был  в  гостинице.  Он
тихо вошел в номер Нагеля, положил на стол его  часы,  несколько  бумажек,
огрызок карандаша и пузырек с ядом и хотел было так же тихо удалиться,  но
тут проснулся Нагель, и Минутке пришлось объяснить, зачем он пришел.
   - Эти вещи я нашел в карманах вашего жилета, - сказал он.
   - В карманах жилета? Ах да, черт возьми, верно, верно! А который теперь
час?
   - Восемь. Но ваши часы стоят, я не хотел их заводить.
   - Надеюсь, вы не выпили синильную кислоту?
   Минутка улыбнулся и покачал головой.
   - Нет, - ответил он.
   - И даже не попробовали? Тут было пол-пузырька, дайте-ка посмотрю.
   Минутка протянул ему пузырек, чтобы он убедился, что  осталось  столько
же кислоты, сколько было.
   - Хорошо. Так вы говорите, сейчас восемь? Время вставать... Да, пока  я
не забыл, Грегорд, не  могли  бы  вы  раздобыть  мне  где-нибудь  напрокат
скрипку? Я попробую, мне хотелось бы научиться... Ну,  все  это,  конечно,
глупости... Дело вот в чем: я хотел бы купить скрипку, чтобы  подарить  ее
одному знакомому; мне она нужна не для себя. Вы должны во  что  бы  то  ни
стало приискать мне скрипку, хоть из-под земли, но достаньте!
   Минутка постарается исполнить эту просьбу,  уж  он,  поверьте,  сделает
все, что будет в его силах.
   - Весьма вам благодарен. Загляните ко мне, когда будет охота. Дорогу вы
уже знаете. Всего доброго.
   Час спустя Нагель уже был в лесу, прилегавшем к дому пастора. Земля еще
не просохла  после  дождя,  который  накануне  лил  весь  день,  а  солнце
пробивалось сквозь тучи и мало грело. Он присел на камень и  уставился  на
дорогу. Он сразу заметил знакомые следы на мягком песке и был теперь почти
уверен, что это следы Дагни, что она пошла в город. Он довольно долго ждал
понапрасну, решил наконец отправиться ей навстречу и поднялся с камня.
   И действительно, он не ошибся, - на опушке леса он ее встретил. В руках
у нее была книга - "Гертруда Кольбьернсен" Скрама.
   Они поговорили немного об этой книге, потом она сказала:
   - Представляете себе... наша собака погибла.
   - Неужели? - переспросил он.
   - Несколько дней назад. Мы нашли ее уже окоченевшей.  Не  могу  понять,
отчего это произошло.
   - А по-моему, у  вас  была  на  редкость  противная  собака;  простите,
пожалуйста, но бульдоги со  вздернутыми  носами  и  мордами,  похожими  на
наглые человеческие лица, меня всегда  отталкивали.  Когда  он  глядел  на
кого-нибудь, уголки его  губ  опускались,  словно  он  нес  бремя  мировой
скорби. Не буду скрывать, я рад, что он околел.
   - Как вам не стыдно...
   Но он нервно прервал ее, явно желая по той или иной  причине  перевести
разговор на другую тему. Он вдруг ни с того ни с сего заговорил  об  одном
человеке, с которым ему когда-то довелось повстречаться и который оказался
удивительно забавным. Человек  этот  слегка  з-заикался,  и  он  этого  не
скрывал, напротив, он старался з-заикаться даже нарочно, чтобы подчеркнуть
свой недостаток. При этом у него были самые странные понятия  о  женщинах.
Первым делом он обычно рассказывал одну историю про Мексику, которая в его
устах звучала особенно комично. Однажды зимой там стояли трескучие морозы,
термометры буквально лопались  от  холода,  а  люди  сутками  не  решались
выходить из дому. Но вот в какой-то день этому человеку  все  же  пришлось
отправиться в соседний  город,  он  шел  по  пустынной  местности,  только
изредка на пути попадались одинокие строения, а холодный ветер обжигал ему
лицо. И в эту невероятную стужу из хижины, которую он уже  миновал,  вдруг
выскакивает полуголая женщина и бежит за ним, пытаясь его догнать,  и  все
время кричит: "У вас белый нос, берегитесь, вы идете, а  у  вас  отморожен
нос!" У женщины в руках был  ковшик,  рукава  у  нее  были  засучены.  Она
увидела в окно совершенно чужого  человека,  у  которого  побелел  нос  от
мороза,  и  она  бросила  свою  работу  и  побежала  за  ним,  чтобы   его
предупредить.  Ха-ха,  слыхали  ли  вы  что-либо  подобное!  Она  стоит  с
засученными рукавами на ледяном ветру, и  на  ее  правой  щеке  появляется
небольшое белое пятнышко, которое мало-помалу расползается  на  всю  щеку!
Ха-ха-ха, не правда ли, трудно поверить?.. Но несмотря на этот случай и на
многие другие примеры женской самоотверженности, которые знал  наш  заика,
он по этой части проявлял удивительную твердолобость. "Женщины странные  и
ненасытные существа, - говорил он мне,  не  объясняя,  однако,  почему  он
считает их такими уж странными и ненасытными. - Просто невероятно, что  им
иногда взбредет в голову!" - говорил он и рассказывал  следующую  историю:
"У меня был друг, который влюбился в молодую девушку, звали ее  как  будто
Кларой. Чего он только не делал, чтобы покорить сердце этой особы, но  все
было напрасно - Клара и слышать о нем не желала, хотя он  был  красивый  и
вполне добропорядочный молодой человек. У этой самой Клары была сестра, на
редкость уродливое, кривобокое и горбатое создание; и вот ей-то  мой  друг
сделал в один прекрасный день предложение. Одному богу известно, почему он
так поступил, быть может, из расчета, а быть может, в самом деле влюбился,
несмотря на все ее уродство. Так что  же  делает  Клара?  Да,  вот  тут  и
проявилась женская натура в своем естестве. Клара бьется в истерике, Клара
устраивает форменный скандал: "Он на мне хотел жениться! На мне!  -  вопит
она. - Но меня ему не видеть как своих ушей, не желаю, ни за что на  свете
я не выйду за него!" Ну и что  вы  думаете,  он  женился  на  ее  горбатой
сестре, в которую, видимо, сильно влюбился? Нет!  В  этом-то  и  вся  соль
истории. Клара не пожелала уступить его горбунье!  Ха-ха-ха!  Да,  раз  он
поначалу хотел жениться на ней самой, то теперь не  получит  и  кривобокой
уродки, хотя вряд ли кто-нибудь другой отважился бы предложить той руку  и
сердце. Таким образом мой друг потерпел двойное фиаско". Подобных  историй
было у этого заики превеликое множество, и  рассказывал  он  их  чертовски
забавно именно  потому,  что  заикался.  Впрочем,  он  вообще  был  весьма
загадочный человек... Я вам не наскучил?
   - Нет, - ответила Дагни.
   - Да, так это был, значит, весьма  загадочный  человек.  Он  был  такой
жадный, да при этом еще и так нечист на руку, что мог,  например,  срезать
кожаный ремень с  окна  вагона  в  поезде  и  прихватить  его  с  собой  -
пригодится, мол, на что-нибудь. Да, он был вполне способен отмочить  такую
шутку; говорят, его даже как-то поймали на мелком воровстве. Но  при  этом
иногда, под настроение, он швырял деньги не считая. Однажды, например, ему
взбрело в голову устроить большую прогулку в колясках. Но знакомых в  этом
городе у него, увы, не было, поэтому он нанял  для  себя  одного  двадцать
четыре экипажа. Двадцать три ехали  впереди  порожняком,  а  в  последнем,
двадцать  четвертом,  сидел   он   сам,   важно   поглядывая   на   людей,
прогуливающихся пешком, да что там сидел - восседал, гордый как  бог;  он,
мол, устроил такой великолепный кортеж!..
   Нагель говорил без умолку, переходя  от  одной  истории  к  другой,  но
успеха не имел: Дагни едва его слушала. Тогда он вдруг замолчал и собрался
с мыслями. Какого черта он порет всю эту чушь, строит из себя эдакого шута
горохового! Занимать  молодую  даму,  да  еще  даму  сердца  бессмысленной
болтовней об отмороженном носе или о двадцати четырех экипажах! И вдруг он
вспомнил, что уже однажды  опозорился,  отпустив  плоскую  остроту  насчет
эскимоса и портфеля. При этом воспоминании кровь бросилась ему в лицо,  он
весь передернулся и  замедлил  шаг.  Что  за  черт,  почему  он  не  может
совладать с собой! Какой стыд! Эти  минуты,  когда  он  несет  несусветный
вздор и выставляет себя в дурацком виде, унижают его и сводят на нет  все,
чего он добился за долгие недели. Бог мой, что она должна думать о нем!
   - Так сколько же дней осталось до благотворительного базара? -  спросил
он.
   Она улыбнулась и сказала:
   - Почему вы все говорите, говорите?.. Почему вы так нервничаете?
   Этот вопрос явился для него таким неожиданным, что он взглянул на нее в
полной растерянности. Потом он ответил:
   - Фрекен Хьеллан, в нашу последнюю встречу я обещал вам, что  если  нам
еще раз доведется увидеться, я буду