Там  нет
даже охапки соломы, не говоря уже о простыне,  там  постелены  только  две
нижние юбки, которые она, наверно, носит днем, когда холодно. И  в  то  же
время  она  так  боится  впутаться  в  какую-нибудь  темную  историю,  что
отказывается от выгоднейшего предложения! Но ему-то что за дело  до  всего
этого, черт подери? Да, собственно говоря, ему и  нет  до  этого  никакого
дела. Но что за существо! Истый дьявол, ведь верно? Если он подошлет к ней
кого-нибудь, чтобы взвинтить цену  на  кресло,  то  это  ей,  верно,  тоже
покажется подозрительным. Просто дура какая-то! Настоящая дура! И надо  же
было ему туда соваться, чтобы получить такой афронт!
   Он был так  раздосадован,  что  сам  не  заметил,  как  очутился  возле
гостиницы. Он остановился в  недоумении,  потом  резко  повернул  и  пошел
назад, вниз по улице, к портняжной мастерской И.Хансена; туда он и  зашел,
отозвал мастера в сторону, и только когда они оказались с глазу  на  глаз,
заказал такой-то и такой-то сюртук и попросил портного  держать  заказ  от
всех в тайне. Как только сюртук будет  готов,  пусть  его  незамедлительно
отошлют Минутке, то есть, Грегорду, ну, этому кособокому разносчику  угля,
который...
   - Как, это сюртук для Минутки?
   - Ну и что? Очень уж вы любопытны! Хочется все выведать, да?
   - Да нет, просто дело в мерке.
   - Вот как! Что ж, хорошо, знайте,  сюртук  этот  заказан  для  Минутки.
Собственно говоря. Минутка может и сам зайти, чтобы вы сняли с него мерку,
почему бы и нет? Но ни слова, ни намека -  договорились?  А  когда  сюртук
будет готов? Через два дня? Прекрасно.
   Нагель тут же заплатил деньги, попрощался и вышел. Он потирал  руки  от
удовольствия, досада его улетучилась, он шел и пел. Да, да, несмотря ни на
что - несмотря ни на что! Только подождите! Придя в гостиницу, он  тут  же
опрометью взбежал по лестнице, влетел к себе в комнату  и  позвонил;  руки
его дрожали от нетерпения, и не успела открыться дверь, как он крикнул:
   - Телеграфные бланки, Сара!
   Футляр для скрипки был открыт, и Сара, войдя, увидела к своему великому
изумлению, что в  этом  футляре,  с  которым  она  всегда  обращалась  так
осторожно,  лежало  грязное  белье  да  какие-то   бумаги   и   письменные
принадлежности, а вовсе не  скрипка.  Она  стояла  как  вкопанная  посреди
комнаты и глядела на футляр.
   - Телеграфные бланки, - повторил Нагель, еще больше повышая голос, - я,
кажется, просил телеграфные бланки.
   Когда ему принесли наконец эти бланки,  он  написал  на  одном  из  них
своему знакомому в Христианин, что просит его анонимно послать двести крон
Марте Гудэ, проживающей здесь, в этом городке. Двести  крон,  без  всякого
объяснения. Соблюдать в тайне. Юхан Нагель.
   Нет, так не выйдет! Когда он все это обдумал как следует, то понял, что
его план никуда не годится. Не лучше ли подробнее объяснить, что к чему, и
приложить к письму деньги, чтобы быть уверенным, что его поручение тут  же
выполнят? Он разорвал телеграмму на мелкие клочки, а потом тут же сжег их,
и второпях написал письмо. Да, так лучше,  даже  самое  короткое  письмецо
убедительней телеграммы, так, пожалуй, сойдет. Ну, он ей покажет, она  еще
увидит...
   Но когда  он  вложил  деньги  в  конверт  и  запечатал  его,  он  снова
задумался. "У нее опять может возникнуть подозрение,  -  рассуждал  он.  -
Двести крон - это круглая сумма, да к тому же как раз та самая, которой он
только что размахивал перед ее носом. Нет, это  тоже  не  годится!"  И  он
вынул из кармана десятикроновую бумажку, распечатал конверт и  вложил  ее,
изменив общую сумму на десять крон. Потом  он  снова  запечатал  письмо  и
отправил его.
   Час спустя мысли его все еще вертелись вокруг этой выдумки, и он был от
нее в восторге. Это чудесное письмо свалится  на  нее  прямо  с  неба,  из
заоблачных высот, брошенное чьей-то таинственной рукой. Интересно, что она
скажет, когда получит деньги? Но когда он еще раз задал себе этот вопрос и
попытался себе представить, как она вообще ко всему  отнесется,  он  снова
пал духом: план показался ему  чересчур  дерзким,  одним  словом,  глупый,
никуда не годный план. Она, ясное дело,  не  скажет  ничего  разумного,  а
поведет себя как последняя дура. Когда  она  получит  письмо,  она  ровным
счетом ничего не поймет  и  обратится  к  кому-нибудь,  чтобы  ей  помогли
разобраться. На почте она  положит  его  на  видном  месте  для  всеобщего
обозрения, тут же сунет назад деньги почтовому  чиновнику,  будет  от  них
отказываться и ломаться: "Нет, нет, оставьте эти деньги у  себя!"  А  этот
чиновник вдруг ткнет  себя  пальцем  в  нос  и  возвестит:  "Подождите-ка,
стойте, я, кажется, нашел!" И он пороется в своих книгах и обнаружит,  что
несколько дней назад отсюда была послана точно такая же  сумма,  чтобы  не
сказать, те же самые ассигнации - двести десять крон,  -  по  такому-то  и
такому-то адресу в Христианин). Отправителем окажется некий  Юхан  Нагель,
приезжий, временно проживающий в гостинице "Централь"...  Да,  у  почтовых
чинуш такие длинные носы, что они все разнюхают.
   Нагель снова позвонил и велел посыльному немедленно вернуть письмо.
   Весь день он находился в таком нервном напряжении, что в  конце  концов
ему все надоело. В сущности, черт с ней, со всей этой историей! Какое  ему
дело до того, что господь  бог  устраивает  железнодорожную  катастрофу  с
человеческими жертвами где-то в глубинном районе Америки? Да ровным счетом
никакого! И в той же мере ему  нет  дела  до  живущей  здесь  благонравной
девицы Марты Гудэ.
   Два дня он не выходил из гостиницы.



10

   В субботу вечером к Нагелю в комнату вошел Минутка.  Он  весь  сиял  от
счастья - на нем был новый сюртук.
   - Я встретил поверенного, - сказал он, - он и  виду  не  подал  и  даже
спросил меня, откуда у меня этот сюртук. Вот как хитро он меня испытывал.
   - И что же вы ему ответили?
   - Я рассмеялся и ответил, что этого не скажу, никому не скажу, пусть уж
он меня простит, и откланялся. Я сумел  ему  ответить...  Знаете,  уж  лет
тридцать у меня не было нового  сюртука;  я  подсчитал...  Да,  я  еще  не
поблагодарил вас за те деньги, которые вы мне дали в  последний  раз.  Это
слишком много для такого калеки, как я, -  куда  мне  их  девать?  У  меня
просто голова идет кругом от всех ваших  благодеяний;  будто  во  мне  все
шарниры разболтались, и все внутри ходуном ходит, ха-ха-ха! Но господь бог
меня не оставит, я ведь как дитя. Нет, я твердо знал, что в  конце  концов
обязательно получу этот  сюртук,  разве  я  вам  не  говорил?  Обещанного,
говорят, три года ждут, и я никогда  еще  не  ждал  понапрасну.  Лейтенант
Хансен посулил мне как-то две шерстяные фуфайки,  которые  ему  больше  не
нужны. С тех пор уже два года прошло, но все равно я их получу, я  в  этом
так уверен, что можно считать, они уже на мне. Так всегда бывает, рано или
поздно люди вспоминают свои обещания и дают мне все, в чем я нуждаюсь. Вам
не кажется, что теперь, когда я так хорошо одет, я стал другим человеком?
   - Вы давно не приходили ко мне.
   - Я объясню: я ждал нового сюртука, я твердо решил не приходить  к  вам
больше в старом. Видите ли,  у  меня  есть  свои  причуды,  мне  неприятно
появляться в обществе в рваном сюртуке, бог его знает почему, но я теряю к
себе всякое уважение, это оскорбляет мое чувство собственного достоинства.
Уж вы меня простите,  что  я  говорю  вам  о  своем  чувстве  собственного
достоинства, словно это что-то существенное, с чем  необходимо  считаться.
Вовсе нет, уверяю вас, да и куда мне! И все же время от времени оно у меня
вдруг появляется.
   - Не выпьете ли вина? Нет. Тогда, может, выкурите хоть сигару?
   Нагель позвонил и велел принести вина и сигар. Он сразу же стал пить, и
пил много, но Минутка только курил, глядел на потолок и говорил,  говорил.
Казалось, он никогда не умолкнет.
   - Послушайте, - сказал вдруг Нагель, - может, у вас плохо обстоит  дело
с рубашками? Простите, что я об этом спрашиваю.
   - Я вовсе не поэтому упомянул о двух фуфайках, провалиться мне на  этом
месте, - поспешно сказал Минутка.
   - Конечно, конечно! Чего вы так горячитесь? Если вы не  возражаете,  то
разрешите мне посмотреть, что у вас под сюртуком.
   - Охотно вам покажу, да, да,  пожалуйста,  смотрите!  Вот  сзади,  сами
видите, рубашка выглядит прекрасно, да и спереди не хуже...
   - Нет, погодите, по-моему, спереди она много хуже.
   - А мне лучше и не надо! - воскликнул Минутка.  -  Нет,  мне  не  нужна
новая рубашка, правда, не нужна. Больше того, я скажу вам, что даже  такая
рубашка, как эта, и то слишком хороша для меня. Знаете, кто  мне  ее  дал?
Доктор Стенерсен, да, сам доктор Стенерсен. И я  думаю,  тайком  от  своей
жены, хотя она - сама доброта. Я получил эту рубашку к рождеству.
   - К рождеству?
   - Вы считаете, что это очень давно? Но ведь такую рубашку я не рву, как
идиот, я стараюсь не донашивать ее до дыр, на ночь  я  ее  снимаю  и  сплю
голый, чтобы не трепать ее понапрасну. Так она прослужит намного дольше, и
я могу свободно  появляться  в  обществе,  не  стыдясь,  что  у  меня  нет
приличной рубашки. А теперь еще эти живые  картины,  в  которых  я  должен
участвовать, поэтому как нельзя более кстати, что у меня есть  рубашка,  в
которой я  смело  могу  показаться  на  людях.  Фрекен  Дагни  по-прежнему
настаивает на том, чтобы я тоже выступал. Я повстречал ее вчера у  церкви.
Она говорила о вас...
   - Тогда я подарю вам брюки... Ради удовольствия увидеть ваше  публичное
выступление стоит раскошелиться. Раз поверенный преподнес  вам  сюртук,  я
куплю вам брюки и не буду внакладе. Но только все  с  тем  же  условием  -
никому ни слова об этом.
   - Конечно, конечно!
   - Позвольте, я налью вам рюмочку. Нет, нет, я  не  настаиваю,  как  вам
угодно. А вот мне сегодня  хочется  выпить,  я  что-то  нервничаю,  и  мне
грустно. Вы мне разрешите задать вам нескромный вопрос? Известно  ли  вам,
что у вас есть прозвище? Вас за глаза все зовут Минуткой, - вы это знаете?
   - Да, конечно, знаю. Сперва мне это было очень тяжело, и я просил  бога
помочь мне; как-то раз я даже целое воскресенье пробродил в лесу, и трижды
падал на колени, там, где было посуше, - тогда стояла ранняя весна, и снег
только-только стаял, - и молился. Но это было уже давным-давно, с тех  пор
прошло много лет, и никто теперь не зовет меня иначе, чем Минутка, и  меня
это уже не трогает. А почему вас интересует, знаю ли  я  это?  Разве  я  в
силах тут что-либо изменить?
   - А вы знаете, почему вы получили это дурацкое прозвище?
   - Да, и это я знаю. Собственно говоря, это было уже очень давно, еще до
того, как я стал калекой, но я все это прекрасно помню. Дело было вечером,
вернее, ночью, на холостой пирушке. Быть может, вы  обратили  внимание  на
дом, выкрашенный охрой,  у  самой  таможни,  справа,  если  идти  вниз,  к
пристани? В то время этот  дом  был  белым  и  жил  там  фогт.  Звали  его
Серенсен, был он холостяком и любил повеселиться. Как-то весенним  вечером
возвращался я  домой  с  набережной,  где  я  гулял  и  разглядывал  суда:
поравнявшись с домом фогта, я услышал, что там гости - до меня донесся шум
голосов и смех, а когда я прошел мимо  окон,  меня  увидели  и  стали  мне
стучать в стекло. Я вошел в дом и  застал  там  доктора  Кольбю,  капитана
Вильяма Пранте, таможенного чиновника Фолькедаля и еще несколько  человек,
- теперь никого из них уже здесь нет: кто умер, а кто уехал, - гостей было
человек семь или восемь, все пьяные в стельку. Они переломали  все  стулья
просто так, забавы ради, потешая фогта, перебили все рюмки, так  что  пить
пришлось прямо из горлышка. Вскоре я тоже  напился  как  свинья,  и  тогда
началось настоящее светопреставление. Гости разделись и стали  прыгать  по
комнатам, в чем мать родила, хотя шторы на окнах не были спущены, а  когда
я отказался последовать их примеру, они схватили меня и принялись насильно
раздевать. Я отбивался, как мог, и всячески пытался  вырваться;  я  был  в
безвыходном положении, я просил у них прощения, пожимал им  руки  и  снова
просил прощения!..
   - Почему вы просили прощения?
   - Я думал, что, может, сказал  что-нибудь  лишнее,  обидел  их,  и  они
потому так на меня накинулись. Я хватал их за руки и умолял простить меня,
надеясь, что они сжалятся. Но все было тщетно, в конце концов они  раздели
меня догола. К тому же доктор обнаружил у меня в кармане письмо и стал его
всем читать вслух. Но тут я немного протрезвел, - ведь письмо это было  от
моей матери, которая написала мне, когда я отправился в  плавание.  Короче
говоря, я обозвал доктора винной бочкой, потому  что  все  знали,  что  он
много пьет. "Вы винная бочка!" - крикнул я ему. Он рассвирепел  и  кинулся
было на меня, но остальные его удержали. "Давайте лучше накачаем  его  как
следует!" - предложил фогт, словно я и так уже не был смертельно  пьян.  И
они стали лить мне в глотку все остатки из разных бутылок. Потом  двое  из
этих господ, - теперь уже не помню, кто именно, - внесли в комнату  лохань
воды: они поставили ее прямо на пол и предложили меня крестить. Все были в
восторге от этой забавы и подняли невообразимый крик. Потом  им  пришло  в
голову запакостить эту воду; чего только они не делали - и плевали, и лили
водку, а потом побежали в спальню, принесли оттуда горшок и выплеснули его
содержимое в лохань, а потом еще насыпали туда два совка  золы  из  печки,
чтобы и на вид вода была бы как можно более отвратительной. И вот все было
готово для  моих  крестин.  "Почему  вы  не  хотите  крестить  кого-нибудь
другого?" - взмолился я и  упал  перед  фогтом  на  колени.  "Мы  все  уже
крещеные, - ответил он, - нас крестили точно так же".  И  я  ему  поверил,
потому что в городе говорили, что  всех,  с  кем  он  водит  компанию,  он
крестит таким образом. "Подойди сюда для свершения обряда", - приказал мне
фогт. Но я не пошел по доброй воле, я не двинулся  с  места,  а  наоборот,
вцепился в дверную ручку. "Ну-ка, пошевеливайся, живо! Сейчас же иди сюда,
сию минутку!" Так он и сказал - не "сию минуту", а "сию  минутку",  потому
что был родом из Гудбрансдале, а там все так говорят. Но я по-прежнему  не
двинулся с места. Тогда капитан Пранте  завопил:  "Минутка,  Минутка,  вот
оно, нужное слово! Мы наречем его "Минуткой", так  точно,  мы  его  сейчас
окрестим и-дадим имя "Минутка". И все нашли, что  имя  это  мне  пристало,
потому что росточком я не вышел. И двое гостей схватили меня и поволокли к
фогту, а так как по сравнению с ним я  был  фитюлькой,  он  сгреб  меня  в
охапку и окунул в лохань. Он пригнул меня головой в  осевшую  там  жижу  и
осколки битых рюмок, а затем вытащил и  прочитал  надо  мной  нечто  вроде
молитвы. Потом мною занялись крестные отцы - обряд сводился  к  тому,  что
каждый по очереди подкидывал меня высоко в воздух, а когда им это надоело,
они разделились на две партии и перебрасывали меня из рук в руки, как мяч,
- надо, мол, меня подсушить; они играли так, пока им и это не  надоело,  а
когда фогт крикнул: "Стоп", они отпустили меня  и  стали  все  по  очереди
пожимать мне руку и величать Минуткой. Но все же меня еще раз  искупали  в
лохани, меня кинул туда со всего маху доктор Кольбю, я больно ударился,  и
что-то у меня в боку хрустнуло, - это он в отместку, потому что  я  назвал
его винной бочкой... С той  ночи  это  прозвище  ко  мне  и  прилипло.  На
следующий день весь город уже знал, что я  побывал  у  фогта  и  что  меня
крестили.
   - Вы говорите, вы ударились боком? А голову вы себе не повредили,  саму
голову?
   Пауза.
   - Вы меня уже второй раз спрашиваете, не повредил ли я себе  голову,  и
это, видимо, неспроста. Но я тогда не ударялся головой, и у меня  не  было
сотрясения мозга, если вы  этого  опасаетесь.  Я  так  сильно  ударился  о
лохань, что сломал себе ребро. Но оно уже  давным-давно  срослось,  доктор
Кольбю лечил меня бесплатно, и этот перелом не подорвал моего здоровья.
   Пока Минутка рассказывал. Нагель все время пил,  потом  он  позвонил  и
заказал еще вина, а когда его принесли, снова стал пить. Вдруг он сказал:
   - Как вы думаете, - мне почему-то сейчас пришло в голову  спросить  вас
об этом, - как вы думаете, я хорошо разбираюсь в людях? Не глядите на меня
такими глазами, я спрашиваю просто так, по-товарищески.  Вам  не  кажется,
что я вижу насквозь человека, с которым говорю?
   Минутка смотрел на  него  в  полной  растерянности,  он  не  знал,  что
сказать. Тогда Нагель снова заговорил:
   - Впрочем, извините меня; уже в тот  раз,  когда  я  имел  удовольствие
видеть вас у себя, я привел вас в замешательство в высшей степени  глупыми
вопросами. Вы, верно, помните, что я предлагал вам немалую  сумму  за  то,
чтобы вы признали себя отцом чужого ребенка, ха-ха-ха.  Но  я  сделал  вам
тогда это странное предложение только потому, что не знал вас; а теперь  я
снова смущаю вас своими вопросами, хотя уже хорошо вас знаю и высоко ценю.
Видите ли, сегодня я веду себя так потому, что я нервничаю, да к тому же я
совсем пьян. Вот вам и все объяснение. Вы, конечно, давно заметили, что  я
напился. Еще бы не заметить! Чего же вы  притворяетесь?..  Позвольте,  что
это я хотел сказать? Ах да, меня и в самом деле очень интересует, в  какой
мере я, по-вашему, могу проникнуть в  человеческую  душу.  Ха-ха,  я  хочу
сказать,  что  я,  например,  очень  тонко   различаю   интонации   своего
собеседника, у меня на этот  счет  на  редкость  чуткое  ухо.  Когда  я  с
кем-нибудь разговариваю, мне вовсе не  надо  глядеть  на  этого  человека,
чтобы разобраться в том, что он говорит, я тут же  слышу,  если  он  хочет
навязать мне свое мнение или если он говорит  фальшиво.  Голос  -  опасный
аппарат. Только поймите меня правильно, я имею в виду не звучание голоса в
физическом смысле, дело не в том, что он может быть  высоким  или  низким,
звонким или глухим, я говорю  не  о  тембре,  нет,  меня  занимает  тайна,
которая за ним скрыта, мир, который его порождает. Впрочем, черт с ним,  с
этим внутренним скрытым  миром!  В  конце  концов  за  всем  всегда  стоит
какой-нибудь скрытый мир. Плевать я хотел на все это!
   Нагель снова выпил.
   - Вы совсем притихли. Я расхвастался, - вижу, мол, всех насквозь, и  вы
теперь боитесь пальцем пошевельнуть, но выбросите, прошу  вас,  весь  этот
вздор из головы. Ха-ха-ха, что ж, недурно, ей-богу,  недурно!  Да,  что  я
хотел  сказать?  Забыл!  Ну  ладно,  тогда  я  скажу  что-нибудь   другое,
что-нибудь, что мне совершенно безразлично, я буду говорить  до  тех  пор,
пока не вспомню то, что забыл. Боже, что за чушь я порю! Как вы относитесь
к фрекен Хьеллан? Мне хотелось бы узнать ваше мнение о ней. А  мое  мнение
вот  какое:  фрекен  Хьеллан  такая  невероятная  кокетка,  что  была   бы
счастлива, если бы и другие, и, между прочим, я в том числе -  чем  больше
людей, тем лучше, - наложили бы на  себя  руки  из-за  нее.  Вот  вам  мое
мнение. Она очаровательна, да,  что  говорить,  просто  очаровательна,  и,
наверно, испытываешь сладостную боль, когда она топчет тебя ногами,  одним
словом, не поручусь, что не настанет день, когда я попрошу ее оказать  мне
эту небольшую услугу. Впрочем, пока еще  этого  опасаться  не  приходится,
спешить мне некуда, время терпит...  Бог  ты  мой,  как  я,  должно  быть,
напугал вас сегодня своей болтовней! Я не обидел вас, я имею  в  виду  вас
лично?
   - Если бы вы только знали, как хорошо фрекен Хьеллан о вас  отзывалась!
Я встретил ее вчера, она долго со мной разговаривала...
   - Скажите мне - простите, что я снова не даю вам говорить, - может,  вы
тоже обладаете способностью хоть в какой-то мере слышать в  голосе  фрекен
Хьеллан что-то  помимо  самого  звука?  Однако  теперь  вы  наверняка  уже
заметили, что я несу невесть что, ведь верно? Вот видите! Но я был бы рад,
если бы вы тоже хоть немного разбирались в людях, тогда я поздравил бы вас
и сказал бы: нас двое, мы оба на