лизкая знакомая, и она назвала  вас  Симонсеном  прежде,  чем  вы  успели
предупредить ее. Боже мой, до чего это все  смехотворно  и  вместе  с  тем
гадко! В городе говорят, что вы, забавы ради, раздаете маленьким мальчикам
сигары и заставляете их курить,  что  вы  учиняете  на  улице  скандал  за
скандалом, что вы приставали к какой-то служанке на рынке, да,  приставали
в присутствии других людей. И несмотря на все это вы считаете себя  вправе
преследовать меня, ходить за мной по пятам...  Вот  больше  всего  меня  и
мучает то, что вы осмелились...
   Она  замолчала.  Губы  ее  еще  подергивались,  выдавая  волнение.  Она
говорила страстно и безусловно искренне, она говорила, что  думала,  и  не
щадила его. Он ответил не сразу.
   - Вы правы. Я причинил вам  много  страданий...  Конечно,  когда  целый
месяц, изо дня в день, пристально  наблюдаешь  за  человеком,  следишь  за
каждым его словом и поступком, то  легко  подметить  что-нибудь  дурное  и
уцепиться за это, тут недолго оказаться и предвзятым, но суть не в этом, я
согласен. Городок невелик, я у всех на виду, за мной глядят во  сто  глаз,
обсуждают всякий мой шаг, это неизбежно. Да и я не такой,  каким  надо  бы
быть.
   - Господи! - воскликнула она. - Ну да, вы в центре внимания, потому что
наш городок маленький, это очевидно.  В  большом  городе  вы  были  бы  не
единственным, кто возбуждает любопытство.
   Ее холодная  и  разумная  отповедь  в  первую  минуту  вызвала  у  него
искреннее восхищение. Он хотел было даже высказать ей  это,  но  одумался.
Она была чересчур возбуждена, слишком  враждебно  к  нему  настроена,  да,
кроме того, она все же недооценивала его. Это его задело за живое. За кого
же она его принимает? За самого ординарного человека, случайно  заехавшего
в маленький городок и привлекшего к  себе  внимание  только  тем,  что  он
чужой, да еще носит желтый костюм? И он сказал не без горечи:
   - А не говорят ли, что я написал похабный стишок  на  надгробной  плите
Мины Меек? Может, кто-нибудь и это подглядел?  А  между  тем  это  правда,
чистая правда. Правда также и то, что в вашей аптеке, да, в аптеке  вашего
города, я требовал лекарство от дурной болезни, название которой я написал
на листке бумаги, но лекарства мне не дали, потому  что  у  меня  не  было
рецепта. А заодно, пока не забыл, я спрошу  вас:  не  рассказывал  ли  вам
Минутка, что я однажды соблазнял его двумястами крон, уговаривая назваться
отцом  моего  ребенка?  Это  тоже  истинная  правда,  Минутка  может   это
подтвердить... И это еще не все, я могу продолжить...
   - Нет, не нужно, и так достаточно, - с вызовом перебила  его  Дагни  и,
смерив  его  жестким  холодным  взглядом,  напомнила   ему   о   подложных
телеграммах, о состоянии, которого нет и в помине, о футляре,  который  он
возит с собой, хотя  у  него  нет  скрипки  и  он  не  умеет  играть;  она
перечислила все дурное, что знала про него, не преминула напомнить  и  про
медаль за спасенье, полученную  им,  как  он  сам  рассказывал,  нечестным
путем. Она помнила все и не щадила его; каждая мелочь получила  вдруг  для
нее особое значение, и она дала ему понять, что верит теперь  во  все  его
низкие поступки и побуждения, тогда как  прежде  считала,  что  он  только
оговаривает себя. Да, он, несомненно, опасный и  двуличный  человек.  -  И
вот, несмотря на это, вы все же пытаетесь застигнуть меня врасплох, лишить
покоя, принудить бог весть к чему. В вас нет  ни  стыда,  ни  совести,  вы
безжалостны ко всем и даже к себе, вы только и делаете, что объясняетесь и
объясняетесь...
   Но тут ее прервал доктор Стенерсен; чем-то крайне озабоченный - он  был
одним из распорядителей и с  душой  отдавался  своим  обязанностям,  -  он
заскочил сюда на секунду и тут же побежал дальше.
   - Добрый вечер, господин Нагель, - крикнул он на ходу. - Благодарю  вас
за тот вечер, это  было  нечто  невообразимое!..  А  вы,  фрекен  Хьеллан,
готовьтесь, скоро начнутся живые картины.
   И доктор исчез.
   В зале снова заиграла музыка, и публика уже не сидела так  тихо.  Дагни
приподнялась и заглянула в зал, потом обернулась к Нагелю и сказала:
   - Марта возвращается.
   Пауза.
   - Вы не слышали, что я сказала?
   - Слышал, - ответил он с отсутствующим видом.  Он  сидел,  не  поднимая
глаз, и продолжал вертеть стакан с вином, так ни разу и не пригубив его, а
голова его склонялась все ниже и ниже.
   - Т-с-с... - сказала она с усмешкой. - Слышите музыку?  Не  правда  ли,
когда слышишь такую музыку, хочется сидеть  вдалеке,  скажем,  в  соседней
комнате, и держать в своей руке руку любимой - не это  ли  вы  мне  как-то
сказали? Кажется, играют тот же самый вальс Ланнера, и теперь, когда Марта
придет...
   Но тут, видимо, она вдруг раскаялась в своей язвительности,  замолчала,
глаза ее помягчели,  и  она  нервно  откинулась  на  спинку  стула.  А  он
по-прежнему сидел с низко опущенной головой, она  видела,  как  его  грудь
прерывисто вздымалась. Она встала, взяла свой стакан и хотела,  перед  тем
как уйти, что-то сказать, несколько дружеских слов на прощанье, чтобы хоть
немного сгладить неприятное впечатление, она даже начала говорить:
   - Ну, теперь мне пора...
   Он метнул на нее взгляд, разом встал и поднял свой  стакан.  Они  молча
выпили. Видно было, каким усилием воли он сдерживает дрожь в руках,  какой
внутренней борьбы ему стоит спокойное  выражение  лица.  И  этот  человек,
которого она только что видела совершенно  раздавленным,  уничтоженным  ее
издевкой, говорит вдруг с холодной учтивостью:
   - Ах да, фрекен, не будете ли вы так любезны... Я  ведь  вас,  наверно,
больше не увижу... Так вот,  не  будете  ли  вы  столь  добры  при  случае
напомнить вашему жениху, что он два года назад обещал Минутке  две  теплые
фуфайки, да, видно,  запамятовал.  Извините,  что  я  вмешиваюсь  в  дела,
которые меня не касаются, но я поступаю так исключительно ради Минутки.  Я
надеюсь, вы простите мне эту дерзость.  Скажите,  что  речь  идет  о  двух
шерстяных фуфайках, не сомневаюсь, он тут же вспомнит.
   Она стояла как оплеванная, с выражением полной растерянности  на  лице,
не находя слов и забыв  даже  поставить  стакан  на  стол.  Ее  оцепенение
длилось не меньше минуты. Но вот она взяла себя в  руки,  кинула  на  него
бешеный, полный ярости взгляд, уничтожающий ответ был в ее  глазах,  затем
она повернулась к нему спиной и пошла прочь. Свой стакан она поставила  на
столик возле двери и исчезла в толпе.
   Видно, она совсем забыла, что поверенный и адъюнкт все еще ждут ее.
   Нагель сел. Плечи его снова  стали  вздрагивать,  и  он  несколько  раз
судорожно стиснул голову. Вид у него был  сокрушенный.  Но  когда  к  нему
подошла Марта, он вскочил, лицо его осветилось благодарной улыбкой,  и  он
пододвинул ей стул.
   - Какая вы добрая, какая  вы  добрая!  -  воскликнул  он.  -  Садитесь,
пожалуйста, я постараюсь, чтобы вам не было скучно, я расскажу вам миллион
историй, если вы только пожелаете. Вы увидите, как нам будет весело,  если
вы только сядете со мной. Дорогая, ну прошу вас! Вы уйдете, как только вам
захочется, но тогда вы разрешите мне уйти вместе с  вами,  ведь  верно?  Я
никогда ничем не огорчу вас, никогда! Не хотите ли вы выпить хоть  немного
вина? Я расскажу вам что-нибудь очень веселое, и вы опять будете смеяться.
Я так рад, что вы вернулись. Господи, какая радость слышать ваш смех, ведь
вы всегда так серьезны. Видно, в зале было не очень-то весело? Да? Посидим
лучше здесь немножко, там такая немыслимая жара. Прошу вас, садитесь!
   Марта постояла в нерешительности, но в конце концов все же села.
   И Нагель начинает говорить.  Он  так  и  сыплет  анекдотами  и  разными
смешными историями, болтает без умолку о  чем  попало,  лихорадочно,  даже
как-то надсадно, боясь, что она уйдет,  как  только  он  умолкнет.  Он  то
краснеет, то бледнеет, весь взмокший от напряжения, и беспомощно хватается
за голову, чтобы вновь собраться с мыслями. А Марта принимает его жесты за
комические ужимки и хохочет в простодушном неведении.  Ей  не  скучно,  ее
застылое сердце отогревается,  и  постепенно  она  сама  тоже  вступает  в
разговор. Как она удивительно сердечна и  наивна!  Когда  он  сказал,  что
жизнь так нестерпимо жалка, не правда ли, она ответила: "Выльем за жизнь!"
И это сказала она, которая из года в год  едва  перебивалась  с  хлеба  на
воду, продавая яйца на рынке!.. Нет, жизнь  не  так  уж  плоха,  а  иногда
бывает даже совсем хорошей!
   Жизнь иногда бывает даже совсем хорошей, сказала она!
   - Да, вы тоже правы, - ответил он. - А теперь пойдемте  смотреть  живые
картины. Давайте постоим здесь, в дверях, тогда мы сможем вернуться за наш
столик, если вы захотите. Вам видно? А то я приподниму вас.
   Она засмеялась и отрицательно покачала головой.
   Как только на сцене появилась Дагни, его  веселость  разом  пропала,  а
глаза как бы остекленели, он видел только ее. Он смотрел  туда,  куда  она
смотрела, он охватывал ее своим взглядом всю, с ног до головы,  следил  за
выражением ее лица, обратил внимание даже на то,  что  роза  на  ее  груди
поднималась и опускалась, вверх и вниз, вверх и  вниз.  Она  стояла  сзади
всех, но ее легко было узнать, несмотря на грим и костюм. В  центре  сцены
сидела фрекен  Андерсен,  изображая  королеву.  Эта  пластическая  группа,
подсвеченная красными фонарями, вся эта выставка замысловатых  костюмов  и
реквизита  представляла  собой  малопонятную  аллегорию,  создать  которую
стоило немалых трудов доктору Стенерсену.
   - Как красиво! - воскликнула Марта.
   - Да... Что именно красиво? - спросил он.
   - Живая картина... Разве вы не видите? Куда вы смотрите?
   - В самом деле очень красиво.
   И чтобы не вызвать у нее подозрений и скрыть, что он  глядит  только  в
одну  точку,  Нагель  принялся  расспрашивать  ее   о   каждом   участнике
представления, но едва слышал, что она ему отвечала. Они глядели на  сцену
до тех пор, пока не погас красный свет и не опустили занавес.
   С краткими перерывами все пять живых картин последовали одна за другой.
Когда пробило двенадцать, Марта и Нагель все еще стояли в  дверях  зала  и
смотрели последнюю картину.  Наконец  занавес  опустился,  снова  заиграла
музыка, и они вернулись к своему столику.
   Доброта взяла в ней верх над всеми остальными чувствами, и она  уже  не
заговаривала об уходе.
   Несколько барышень  ходили  между  столиками  с  записными  книжками  и
записывали номера лотерейных  билетов,  на  которые  можно  было  выиграть
куклы, качалки, вышивки, чайные столики и даже напольные часы. Стало очень
шумно, люди уже не стеснялись и говорили громко. И в зале,  и  в  соседних
комнатах гул стоял, как на бирже. Праздник должен был закончиться только в
два часа ночи.
   Фрекен Андерсен снова подсела к столику Нагеля. О, она так устала,  так
устала! Большое спасибо, она с удовольствием выпьет,  только,  пожалуйста,
полстаканчика. Не позвать ли сюда и Дагни?
   И она побежала за Дагни. Вместе с ними пришел и Минутка.
   Дальше происходит вот что.
   Неподалеку от них кто-то опрокинул столик, и несколько чашек и стаканов
упали на пол. Дагни вскрикнула и судорожно схватила Марту за руку. Но  тут
же рассмеялась и принесла свои извинения, лицо ее, однако, было пунцовым -
так сильно она разволновалась. Она была возбуждена  до  предела,  смеялась
резким, отрывистым смехом, а глаза ее неестественно блестели. Она была уже
в пальто, собиралась идти домой и ждала  адъюнкта,  который,  как  всегда,
должен был ее проводить.
   Но адъюнкт все еще сидел с поверенным; в течение всего вечера он так  и
не встал со своего стула и уже сильно захмелел.
   - Господин Нагель тебя охотно проводит, - сказала фрекен Андерсен.
   Дагни расхохоталась. Фрекен Андерсен с изумлением взглянула на нее.
   - Нет уж, - сказала Дагни, - с господином Нагелем я больше не  отважусь
идти домой. Ему в голову приходят такие странные фантазии. Как-то раз,  но
это, конечно, строго между нами, он просил меня  назначить  ему  свиданье.
Честное слово! Под деревом,  сказал  он,  под  большой  осиной,  там-то  и
там-то. Нет, господин Нагель для меня слишком опасный кавалер. Представьте
себе, нынче вечером он самым решительным образом требовал от меня какие-то
шерстяные фуфайки, которые мой жених будто бы обещал когда-то Грегорду.  А
между тем сам Грегорд, оказывается,  ничего  об  этом  не  знает.  Правда,
Грегорд? Ха-ха-ха, ну что вы на это скажете?
   Она вскочила, все еще продолжая смеяться, подбежала к адъюнкту и что-то
ему сказала. Видимо, просила, чтобы он проводил ее.
   Минутка сильно  разволновался.  Он  попытался  что-то  сказать,  что-то
объяснить, но тут же запнулся, замолчал и испуганно глядел то  на  одного,
то на другого. Даже Марта была поражена  и  подавлена.  Нагель  шепнул  ей
несколько ободряющих слов  и  принялся  снова  наполнять  стаканы.  Фрекен
Андерсен быстро нашлась и заговорила о благотворительном базаре:  подумать
только, такая пропасть народу, а ведь расходы были не так велики...
   - Скажите, кто эта дама, что  играла  на  арфе?  -  спросил  Нагель.  -
Красавица в духе Байрона, с серебряной стрелой в волосах.
   - Это приезжая дама, она гостит здесь. Разве она такая красивая?
   Да, он находит ее очень красивой. И он стал расспрашивать об этой даме,
хотя все видели, что мысли его заняты другим. О чем он думал?  Почему  его
лоб вдруг прорезала горькая складка?  Он  по-прежнему  медленно  вертел  в
руках стакан.
   Дагни вернулась к  их  столику  и  стала  за  стулом  фрекен  Андерсен.
Застегивая перчатки, она говорит своим ясным красивым голосом:
   - А что вы, собственно, имели в виду,  когда  назначали  мне  свидание,
господин Нагель? Какие у вас были намерения? Может быть, вы объясните  это
сейчас?
   - Дагни, опомнись! - шепчет фрекен  Андерсен  и  поднимается  с  места.
Минутка тоже встает. Все чувствуют себя ужасно неловко.  Нагель  поднимает
глаза, его лицо не выражает особого волнения,  но  все  замечают,  что  он
ставит свой стакан, стискивает  пальцы  и  тяжело  дышит.  Что  он  сейчас
сделает? Что означает эта чуть заметная улыбка, которая тут же  сбежала  с
его лица? К всеобщему удивлению он говорит спокойным голосом:
   - Вы спрашиваете, почему я просил вас о свидании? Не  лучше  ли  будет,
если я избавлю вас от этого объяснения, фрекен Хьеллан? Я и  так  причинил
вам уже столько огорчений. Я глубоко опечален этим и, видит  бог,  все  бы
сделал, чтобы этого не было. А почему я в тот раз просил вас  о  свиданье,
вы и сами понимаете, я не скрывал этого от вас, хотя, может,  и  следовало
бы. Будьте великодушны ко мне. Больше мне нечего добавить.
   Он замолчал. Она тоже ничего не сказала. Видимо, она  ожидала  от  него
другого ответа. Но тут подошел адъюнкт, как  нельзя  более  кстати,  чтобы
прервать это  тягостное  молчание.  Он  был  сильно  навеселе  и  нетвердо
держался на ногах.
   Дагни взяла его под руку, и они пошли к дверям.
   После их ухода все вздохнули свободнее, и  вновь  завязался  оживленный
разговор. Марта хохотала безо всякого повода  и  даже  хлопала  в  ладоши.
Иногда, когда ей вдруг начинало казаться, что она чересчур много  смеется,
она краснела, умолкала и испуганно озиралась по сторонам, не  обратили  ли
на нее внимание. Это очаровательное смущение, которое то и дело  сковывало
ее, приводило Нагеля в восторг, и он балагурил  почем  зря,  только  чтобы
веселить ее. Он даже дошел до того,  что  исполнил  "Старика  Ноя",  зажав
между зубами пробку.
   К ним присоединилась и фру Стенерсен. Она заявила, что ни в коем случае
не уйдет отсюда, пока все не кончится. По  программе  оставался  еще  один
номер  -  выступление  двух  акробатов,  которое  она  непременно   хотела
посмотреть. Да, она всегда сидит до самого конца. Ведь ночи такие длинные,
и ей обычно так грустно, когда она возвращается домой и остается одна.  Не
пойти ли им всем в зал смотреть акробатов?
   И все пошли в зал.
   Им навстречу по проходу идет высокий бородатый человек и несет  скрипку
в футляре. Это органист, он исполнил  свой  номер  и  теперь  направляется
домой. Он останавливается,  здоровается  и  тут  же  начинает  говорить  с
Нагелем о скрипке. Да, Минутка был у него, спрашивал насчет скрипки, хотел
ее купить, но он, к сожалению, никак не может ее  продать,  она  досталась
ему по наследству, он относится к ней как к своему другу,  она  ему  очень
дорога. Да, на ней даже есть его монограмма. Он  может  показать,  это  не
простая скрипка... И органист осторожно открывает футляр.
   И вот все видят этот  изящный  темно-коричневый  инструмент,  заботливо
обернутый алым шелковым платком, со струнами, переложенными ватой.
   Не правда ли, прекрасная вещь? А  вот  эти  три  буковки  из  маленьких
рубинов, вот здесь, на грифе, означают:  Густав  Адольф  Кристенсен.  Нет,
продать такой инструмент грешно! Как же без нее коротать дни, если находит
тоска? Но вот если речь идет о том, чтобы немного поиграть на  ней,  взять
несколько аккордов, это дело другое...
   Нет, Нагель не собирается играть на скрипке.
   Но органист уже вынул инструмент из футляра, и в то время как  акробаты
делали последние упражнения, а публика хлопала, он продолжал  говорить  об
этой редкостной скрипке, которая переходит  от  отца  к  сыну  вот  уже  в
четвертом колене.
   - Легкая, как перышко, убедитесь сами, возьмите ее в руки...
   Да, Нагель согласен, - она действительно легка, как перышко. Как только
скрипка оказалась у него в руках, он стал оглядывать ее со всех  сторон  и
коснулся струн. Потом  он  произнес  с  видом  знатока:  это,  несомненно,
Миттельвальдер. Однако понять,  что  это  Миттельвальдер,  было  нетрудно,
поскольку на внутренней стороне деки виднелась наклейка с названием фирмы.
Так зачем же было принимать этот вид знатока? Когда акробаты ушли со сцены
и публика перестала аплодировать. Нагель вдруг встал и молча, не произнеся
ни единого слова, протянул руку за смычком. И в следующее мгновение,  хотя
люди в зале поднимаются, чтобы идти к выходу, он, не обращая  внимания  на
шум и громкий говор вокруг, начинает играть, и тогда постепенно воцаряется
тишина. Этот  приземистый,  широкий  в  плечах  человек  в  кричаще-желтом
костюме вызвал у присутствующих величайшее изумление. Да и что  он  играл?
Какой-то романс,  баркаролу,  какой-то  танец,  венгерский  танец  Брамса,
какое-то страстное попурри. Резкие волнующие звуки наполнили весь зал.  Он
склонил голову набок, и во всем его облике было что-то  загадочное.  Да  к
тому же он заиграл так неожиданно, без объявления, стоя посреди залы,  где
было довольно темно, да еще его странная внешность и феноменальная техника
- все это ошеломило публику,  он  казался  каким-то  сказочным  существом.
Нагель играл в течение нескольких минут, и  за  все  это  время  никто  не
шелохнулся, никто не двинулся  с  места.  Но  вот  в  его  игре  зазвучали
патетические ноты, прорвались дикие, неистовые звуки фанфарной  силы,  при
этом он сам словно замер, и лишь рука его со смычком летала над  струнами,
а склоненная  голова  плотно  прижимала  скрипку  к  плечу.  Выступив  так
неожиданно даже для устроителей вечера, он как бы взял штурмом  всех  этих
равнодушных  горожан  и  крестьян  из  окрестных  хуторов.  Они  не  могли
постигнуть, как такое вообще возможно. Игра Нагеля казалась им еще  лучше,
чем была на самом деле, просто верхом совершенства,  хотя  он  и  играл  с
необузданной лихостью. Но спустя несколько минут  он  вдруг  взял  два-три
диссонансных аккорда, скрипка завыла, застонала  так  душераздирающе,  что
все застыли в недоумении. Еще два-три таких  вопля,  и  он  разом  оборвал
игру. Он опустил скрипку, и все кончилось.
   Прошло не меньше минуты, прежде чем люди опомнились.  Разразилась  буря
аплодисментов, кричали "браво",  вскакивали  на  стулья  и  снова  кричали
"браво". Органист с  глубоким  поклоном  принял  из  рук  Нагеля  скрипку,
погладил