сами
оказались в дураках! Да, я опорожнил ночью этот пузырек, верно, но  имейте
в виду: не я пробовал его содержимое.
   Минутка с удивлением смотрит на него.
   - Ну вот, видите, вы остались с носом! Гуляешь себе  ночью  по  городу,
потом спускаешься к пристани и видишь там  кошку,  которая  извивается  от
боли  и  в  страшных  мучениях  мечется  по   причалу.   Останавливаешься,
естественно, и глядишь, что с кошкой.  Оказывается,  ей  попало  что-то  в
горло, а при ближайшем рассмотрении выясняешь, что у нее в  горле  застрял
рыболовный крючок, она кашляет, извивается, но крючок -  ни  с  места,  ни
туда ни сюда, а из горла у нее  струйкой  бежит  кровь.  Хорошо,  в  конце
концов тебе как-то удается схватить эту кошку, и ты  пытаешься  освободить
ее от крючка, но ей так больно, что ее не удержишь,  она  рвется  из  рук,
катается на спине, в бешенстве выпускает когти и  царапает  тебе  щеку,  -
раз, другой, третий, -  вот,  можете  убедиться,  что  у  меня,  например,
разодрана щека. А кошка уже задыхается, и кровь безостановочно течет у нее
из горла. Что же делать? Пока ты размышляешь над этим, башенные часы  бьют
два. Значит, уже так поздно, что нельзя обратиться к кому-либо за  помощью
- ведь пробило два часа ночи! И тут-то вдруг вспоминаешь,  что  у  тебя  в
кармане благословенный пузырек с ядом; ты  решаешь  прекратить  муки  этой
несчастной твари и вливаешь ей в глотку содержимое пузырька. Кошка думает,
что ей влили  что-то  ужасное,  она  вся  съеживается  в  комочек  и  дико
озирается по сторонам, потом неожиданным прыжком вырывается у тебя из  рук
и снова начинает извиваться и метаться по причалу. В чем  же  дело?  Да  в
том, что в  пузырьке  была  чистая  вода,  вода  не  убивает,  она  только
усиливает мучения этой несчастной  твари.  И  кошка  продолжает  бегать  с
крючком в горле, кровь по-прежнему льется, она задыхается. Что ж, рано или
поздно она все равно истечет кровью или задохнется, она околеет, забившись
в угол, обезумев от страха, одна, без всякой помощи...
   - Я сделал это с добрым намерением, - говорит Минутка.
   - Конечно. Вы все, решительно все, делаете только по самым честным,  по
самым  лучшим  побуждениям.  Вас  просто  невозможно  поймать  на   другом
поступке,  поэтому  ваш  тонкий  и  благородный  обман  с  моим  ядом   не
представляет  собой  ничего  нового.  Вот,  к  примеру,  вы   только   что
отплясывали там, внизу, на рыночной площади. Я стоял у окна  и  глядел  на
вас; я не стану вас упрекать за то, что вы  это  делаете,  я  хочу  только
спросить вас, почему вы сняли башмаки? Ведь сейчас вы  опять  в  башмаках,
так почему же вы сняли их, когда начали плясать?
   - Чтобы их не портить.
   - Вот этого я и ожидал! Я знал,  что  вы  так  ответите,  поэтому  я  и
спросил вас. Вы - сама непогрешимость, обутая, правда, в башмаки, вы самая
чистая душа в городе! Вы исполнены доброты и бескорыстия, - ни к  чему  не
придерешься, все идет  без  сучка,  без  задоринки.  Я  как-то  хотел  вас
испытать и предлагал вам за  вознаграждение  признать  себя  отцом  чужого
ребенка, и, хотя вы бедны и нуждаетесь, слов нет, в этих деньгах,  вы  тут
же отказались от моего предложения. Ваша душа содрогалась даже при мысли о
такой грязной сделке, и я ничего не добился, хотя и предлагал  вам  двести
крон. Если бы я знал  тогда  то,  что  знаю  теперь,  я  не  стал  бы  вас
оскорблять так грубо; тогда у меня еще не было ясного представления о вас,
теперь зато я знаю, что вас надо одновременно и  пришпоривать,  и  твердой
рукой держать в узде. Ну да ладно, давайте лучше вернемся к тому, о чем мы
говорили... То обстоятельство, что вы сняли башмаки, не привлекая, однако,
к этому внимание зрителей, и плясали босиком, не считаясь с болью, которую
не могли не испытывать, и не жалуясь, - все  это  вместе  взятое  для  вас
очень характерно. Вы не ноете, не говорите:  глядите,  я  снимаю  башмаки,
чтобы их не испортить, я вынужден это делать, потому что очень беден! Нет,
вы действуете, если можно так выразиться, с помощью молчания. Вы  положили
себе за принцип никогда ничего ни у кого не просить, и  вы  неукоснительно
его придерживаетесь, однако так и не раскрывая рта, вы добиваетесь  всего,
чего хотите. Вы неуязвимы в глазах других людей, да и в своих  собственных
тоже. Я отмечаю эту вашу черту  и  продолжаю:  имейте  терпение,  в  конце
концов я дойду до объяснения... Вы  как-то  сказали  о  фрекен  Гудэ  одну
фразу, о которой я потом часто думал, вы сказали, что, быть может, она  не
так уж недоступна, если только  умело  взяться  за  дело,  вы,  во  всяком
случае, смогли кое-чего добиться...
   - Нет, помилуйте, однако...
   - Как видите, я все отлично помню. Это было в тот вечер, когда  мы  оба
здесь сидели и пили, вернее, пил я, а  вы  смотрели.  Так  вот,  вы  тогда
говорили, что с Мартой - да, вы назвали ее просто Мартой и рассказали, что
она вас всегда зовет Юханнес, ведь верно, я не выдумываю,  она  зовет  вас
Юханнес, видите, я помню, что  вы  и  это  рассказывали,  -  так  вот,  вы
говорили, что с Мартой у вас дело зашло весьма далеко, она, мол, разрешала
вам всякие вольности, и вы даже сделали весьма гнусный жест рукой...
   Минутка вскакивает, красный как рак, и, прерывая Нагеля, кричит:
   - Я никогда этого не говорил! Никогда!
   - Вы этого не говорили? Что я слышу? Вы отрицаете,  что  говорили  это?
Вам угодно, чтобы я позвал Сару и чтобы  она  подтвердила,  что  во  время
нашего разговора находилась в соседней комнате и сквозь эту тонкую  стенку
слышала решительно все. Нет, просто уму непостижимо! Вы  спутали  все  мои
карты тем, что отказываетесь от своих слов! А я как раз хотел  расспросить
вас кое о чем. Меня все это весьма интересует, и я часто об этом думаю. Но
раз вы утверждаете, что этого не  было,  то  ничего  не  поделаешь.  Между
прочим, вы можете сесть и не вздумайте бежать сломя голову, как в  прошлый
раз, из этого все равно ничего не выйдет - я запер дверь.
   Нагель закурил сигару и вдруг, словно опомнившись, изменил тон:
   - Боже  праведный,  неужто  я  мог  так  ошибиться!  Господин  Грегорд,
убедительно прошу вас простить меня. Вы правы, вы действительно никогда не
говорили ничего подобного. Забудьте  о  том,  что  сейчас  произошло.  Это
сказали не вы, а совсем другой человек, я сейчас отчетливо  вспомнил,  что
слышал это недели две тому назад. Как мог я хоть на миг допустить, что  вы
способны опозорить даму и, в первую очередь, самого  себя,  да  еще  таким
образом!.. Я просто диву даюсь, как могло мне это прийти в голову!  Видно,
я и вправду не в своем уме... Но обратите внимание, я честно признаю  свои
ошибки и тут же прошу простить меня. Значит, я все же в своем уме.  Верно?
И если я говорю сумбурно и чересчур напористо,  то  не  думайте,  что  это
преднамеренно, я вовсе не хочу заговорить вас и сбить с толку. Да это было
бы и невозможно, поскольку вы сами так упорно  молчите.  А  я  говорю  так
возбужденно просто поддавшись минутному настроению. Извините, я,  кажется,
снова отклонился от  темы.  Быть  может,  вы  теряете  терпенье  и  хотите
поскорее услышать то, что я обещал вам сказать?
   Минутка молчит. Нагель вскакивает и начинает нервно шагать  от  окна  к
двери и обратно. Потом он останавливается, видно, все ему вдруг надоело  и
опротивело, и он говорит устало:
   - Нет, я не могу больше играть с вами в кошки-мышки, я откровенно скажу
вам, что думаю. Да, до сих пор я  говорил  с  вами  путано,  стараясь  вас
сбить, и делал это с определенной целью - я надеялся кое-что  выведать.  Я
перепробовал для этого самые разные способы, но все оказалось тщетно, и  я
устал от этой игры. Что ж, я готов вам дать обещанное объяснение, Грегорд!
Я совершенно убежден, что в глубине души вы негодяй. Да, в глубине души вы
негодяй!
   Минутка  снова  задрожал  мелкой  дрожью,  глаза  его,  полные  страха,
растерянно забегали, а Нагель продолжал:
   - Вы не говорите ни слова, вы не выходите из роли? Я  не  в  силах  вас
сдвинуть с места. В вас есть какая-то немая сила совсем  особого  рода,  я
восхищаюсь вами и испытываю к вам  необычайный  интерес.  Помните,  как  я
целый вечер говорил с вами, при этом не сводил с вас глаз и уверял, что вы
вздрагиваете от моих слов? Я делал это для того, чтобы напасть на след.  Я
все время следил за вами  и  разными  путями  пытался  найти,  к  чему  бы
придраться, правда, почти всегда  безуспешно,  не  спорю,  потому  что  вы
неуязвимы. Но я ни на мгновенье не сомневался в том, что вы  тихий  тайный
грешник, притом - большой грешник, вот не знаю только какой.  У  меня  нет
никаких доказательств, да, к сожалению, их нет, так  что  вы  можете  быть
совершенно спокойны, все это останется между нами.  Но  понимаете  ли  вы,
почему я так убежден в своей  правоте,  хотя  у  меня  нет  доказательств?
Видите ли, вам этого не понять. И все же - у вас  особая  манера  опускать
голову, когда мы о чем-нибудь говорим. И какое-то особое выражение глаз. И
вы как-то неприятно моргаете, когда произносите некоторые слова или  когда
мы в разговоре касаемся некоторых вопросов. И кроме  того,  ваш  голос!  В
вашем голосе всегда слышится вздох... О, уж  этот  голос!  Но  в  конечном
счете вся ваша личность в целом вызывает у  меня  антипатию.  Я  чую  ваше
приближение в воздухе, и душа моя тут же начинает дрожать от  неприязни  к
вам. Вы этого не понимаете? И я не понимаю.  Но  это  так.  Клянусь,  я  и
сейчас еще убежден, что иду по верному следу, но я не  могу  поймать  вас,
потому что у меня нет доказательств. Я спросил вас, когда вы здесь были  в
последний раз, где вы находились шестого июня. Знаете,  почему  я  вас  об
этом спросил? Ведь шестое июня - день смерти Карлсена,  а  я  предполагал,
что это вы убили Карлсена.
   Минутка повторяет, словно с неба свалившись:
   - Что это я убил Карлсена? - И снова молчит.
   - Да, так я думал  до  последнего  времени.  Именно  в  этом  я  вас  и
подозревал. Вот куда завела  меня  глубокая  уверенность  в  том,  что  вы
негодяй. Теперь я вас уже не подозреваю в этом  преступлении,  я  признаю,
что ошибался, в своем предположении я зашел слишком далеко  и  прошу  меня
простить. Хотите верьте, хотите нет, но я глубоко огорчен, что был  к  вам
так несправедлив. Поэтому не раз по вечерам, оставшись  один,  я  мысленно
просил у вас прощения. Но хотя я так грубо ошибся, я  все  же  по-прежнему
уверен, что вы грязный и низкий человек, и пусть бог покарает меня, если я
не прав. Я ощущаю это всеми фибрами своей души даже сейчас, когда  стою  и
смотрю на вас, богом клянусь, это так! Почему я в этом  уверен?  Заметьте,
что поначалу у меня были все основания думать о вас только самое лучшее, и
все, что вы потом делали или говорили, было тоже всегда  только  хорошо  и
справедливо, даже благородно. Однажды я  видел  вас  во  сне,  и  это  был
удивительный, прекрасный сон: будто вы стоите посреди  большого  болота  и
жестоко страдаете от того,  что  я  над  вами  издеваюсь,  но  все  же  вы
благодарите меня, вы бросаетесь передо мной на колени и благодарите за то,
что я не терзал вас еще больше, не причинил вам еще более ужасных мук. Вот
что мне приснилось про вас, как видите, только хорошее. В городе, пожалуй,
нет ни одного человека, который счел бы вас способным на гадкий  поступок,
о вас идет самая добрая слава,  вы  пользуетесь  всеобщей  симпатией,  так
ловко вы прячете ваше подлинное лицо. И все же пред моим внутренним взором
вы предстаете как трусливая, пресмыкающаяся божья тварь, у  вас  для  всех
припасено дежурное доброе слово, есть и дежурный добрый поступок на каждый
день.  Но  разве  вы  оклеветали  меня,  причинили  мне  зло  или   выдали
кому-нибудь мои тайны? Нет, нет, этого вы не сделали, и именно  в  этом  и
заключается  сущность  вашего  поведения,  ваш  метод  жить:  ко  всем  вы
доброжелательны,  никогда  не  делаете  ничего  дурного,  вы  святой,   вы
неуязвимы, вы безгрешны перед людьми. Этого более чем достаточно для мира,
но недостаточно для меня. Я постоянно подозреваю вас. В  первый  же  день,
как я увидел вас, со мной произошло нечто удивительное. Это было  дня  два
спустя после моего приезда; ночью, ровно в два часа, я  увидел  вас  возле
домика Марты Гудэ, у набережной; вы  стояли  посреди  улицы,  я  не  успел
заметить, откуда вы вышли. Вы ждали, пока я пройду, а когда я поравнялся с
вами, вы бросили на меня косой взгляд. В то время мы еще не были  знакомы,
но что-то заставило меня обратить на  вас  внимание,  и  внутренний  голос
подсказал мне, что вас зовут Юханнес. Говорю как  на  духу,  это  истинная
правда, именно внутренний голос нашептал мне, что вас  зовут  Юханнесом  и
что я должен обратить на вас внимание. Лишь много времени спустя я  узнал,
что вас и в самом деле так зовут. С той самой ночи я старался не  спускать
с вас глаз, но вы всегда ускользали  от  меня.  Мне  ни  разу  не  удалось
поймать вас за руку. В конце концов вы все же вылили яд из моего пузырька,
конечно, только из добрых  побуждений,  из  благородного  страха,  что  я,
возможно, когда-нибудь решусь его выпить. Как  мне  вам  объяснить,  какие
чувства все это вызывает во мне? Ваша чистота  ярит  меня,  ваши  красивые
слова и поступки лишь удаляют меня от моей цели - поймать вас с  поличным.
Я хочу сорвать с вас маску и довести вас до того, чтобы вы обнаружили свою
истинную сущность, кровь стынет в моих жилах  от  отвращения  всякий  раз,
когда я вижу ваши лживые голубые глаза, я съеживаюсь в вашем присутствии и
знаю только одно: вы по натуре предатель. Даже в эту минуту  мне  кажется,
что вы втихомолку потешаетесь надо мной, что, несмотря на ваш  сокрушенный
вид, на это  отчаяние,  написанное  на  вашем  лице,  вы  в  глубине  души
заливаетесь свинским, хрюкающим смехом над моим  бессилием  обличить  вас,
поскольку у меня нет никаких улик.
   Но и тут Минутка не произносит ни слова. Нагель продолжает:
   - Вы, конечно, считаете, что я бандит, негодяй какой-то, -  налетаю  на
вас  и  бросаю  вам  прямо  в  лицо  такие  обвинения?  Хорошо,  это   мне
безразлично, вы вольны думать обо мне все, что вам угодно. В глубине  души
вы сейчас все равно сознаете, что я вывел вас на чистую воду, и этого  мне
достаточно. Но почему вы терпите, чтобы я так с вами обращался? Почему  вы
не вскакиваете, не плюете мне в лицо и не уходите, хлопнув дверью?
   Минутка, казалось, очнулся; он вскидывает глаза и говорит:
   - Но вы ведь заперли дверь.
   - Глядите-ка, вот вы и проснулись! - ответил Нагель. - Так я и  поверю,
что вы думаете, будто дверь и в самом  деле  заперта!  Дверь  не  заперта,
глядите, вот я распахиваю ее настежь! Я сказал,  что  она  заперта,  чтобы
испытать вас, это была ловушка. Но дело ведь вот в чем: вы ни  секунды  не
сомневались в том, что дверь открыта, вы только делали вид, что не  знаете
этого, чтобы иметь возможность сидеть  здесь,  как  всегда,  со  смиренным
видом: чистая, невинная душа, жертва моей  несправедливости!  У  вас  и  в
мыслях не было бежать отсюда, нет, вы с места не двинулись. Как  только  я
дал вам понять, что я вас в  чем-то  подозреваю,  вы  навострили  уши,  вы
хотели узнать, что именно я знаю, насколько я могу быть вам опасен.  Видит
бог, я знаю, что это так, а вы можете отрицать, если вам угодно,  мне  все
равно... А почему, собственно, я затеял с вами это объяснение? У вас  есть
все основания задать мне этот вопрос, потому что,  казалось  бы,  все  это
меня нисколько не касается. Нет, друг мой, ошибаетесь, меня это  касается.
Прежде всего, я хочу вас предостеречь. Поверьте, я говорю сейчас то, в чем
искренне убежден: так или иначе, но вы ведете постыдную жизнь, до поры  до
времени вам это удастся скрывать, но в один прекрасный день маска спадет с
вас, и каждый сможет втоптать вас в грязь. Это - первое. А второе вот что:
я предполагаю, что, хотя вы это и решительно отрицаете,  вы  находитесь  с
фрекен Гудэ в более близких отношениях, чем хотите показать. Но какое  мне
дело до фрекен Гудэ? Опять  вы  правы.  На  такой  вопрос  я  могу  только
промолчать, - до фрекен Гудэ мне меньше дела, чем до кого бы то  ни  было.
Но именно наблюдая все это со стороны, я имею  право  огорчаться,  что  вы
общаетесь с ней и, возможно, заразите ее  вашей  святой  порочностью.  Вот
почему я затеял с вами это объяснение.
   Нагель снова закуривает сигару и говорит:
   - Ну вот, теперь я кончил, и дверь  не  заперта.  Вас  обидели?  Можете
смолчать, можете ответить, короче, поступайте, как вам угодно. Но если  вы
будете отвечать, то пусть за вас говорит  ваш  внутренний  голос.  Дорогой
друг, позвольте мне также сказать вам, перед тем как вы уйдете: зла я  вам
не желаю.
   Пауза.
   Минутка встает, опускает  руку  в  карман  своего  сюртука  и  вынимает
конверт.
   - Теперь я не могу принять это от вас, - говорит он.
   Нагель не ожидал такого оборота, он совсем забыл про конверт.
   - Вы не хотите принять это от меня? Почему?
   - Я не могу принять это от вас.
   Минутка кладет конверт на стол и идет к двери. Нагель кидается за ним с
конвертом в руке, глаза его полны слез.
   - Все-таки возьмите, Грегорд, - говорит он дрогнувшим голосом.
   - Нет, - говорит Минутка. И открывает дверь.
   Нагель снова притворяет дверь и говорит еще раз:
   - Возьмите, возьмите! Давайте, я скажу вам, что я сошел с ума,  что  вы
должны забыть все, что я сегодня говорил. Я просто сошел с ума,  и  нечего
обращать внимание на то, что я нес здесь всякий вздор целый час кряду.  Вы
же сами понимаете, верно, что раз я не в своем уме, то нечего считаться  с
моими словами? Но только возьмите этот конверт, я не желаю вам зла, хотя я
и совершенно невменяем. Бога  ради,  возьмите  этот  конверт,  там  совсем
немного, поверьте, там так мало, что и говорить не о  чем,  но  мне  очень
хотелось дать вам это перед тем, как нам расстаться, я все время  думал  о
том, что надо оставить вам письмо и  вложить  в  него  какие-нибудь  сущие
пустяки, сколько - не имеет никакого значения,  важно  только,  чтобы  это
было письмо в конверте. Примите это как прощальный привет. Вот,  возьмите,
прошу вас, я буду вам так искренне благодарен.
   С этими словами он сует Минутке конверт и стремглав  отбегает  к  окну,
чтобы тот не мог отдать его назад.  Но  Минутка  не  уступает,  он  кладет
письмо на стол и качает головой.
   Он уходит.



21

   Да, все складывалось как нельзя хуже. Сидел ли Нагель у себя в  комнате
или бродил по улицам, он нигде не  находил  покоя;  тысячи  разных  мыслей
вертелись у него в голове, и любая из них заставляла его страдать.  Почему
все оборачивалось против него?  Он  не  мог  этого  понять.  Но  его  явно
опутывали какие-то нити. Дело дошло уже до того, что даже  Минутку  он  не
смог заставить принять этот злосчастный конверт,  хотя  так  горячо  этого
хотел.
   Все было невыносимо печально, ничего у него не получалось.  К  тому  же
его начал мучить какой-то нервный страх неизвестно перед чем,  словно  его
где-то  подстерегала  тайная  опасность;  он   часто   вздрагивал,   вдруг
охваченный каким-то необъяснимым ужасом только от  того,  что  шелохнулись
занавески на окнах. Что это еще за новые страдания обрушились на него? Его
чересчур  резкие  черты  лица,  которые  и  прежде  нельзя  было   назвать
красивыми, стали еще менее  привлекательными  от  того,  что  он  перестал
бриться, подбородок и щеки обросли  щетиной;  ему  показалось  также,  что
волосы на висках у него еще больше поседели.
   В чем же дело? Разве солнце не сияет, разве он не счастлив от того, что
еще жив и может пойти, куда ему вздумается? Разве ему не  открыта  красота
мира? Рыночная площадь и море  залиты  солнцем,  все  вокруг  -  словно  в
золотом окладе, и даже щебень  на  мостовой  утопает  в  золотой  пыли,  а
серебряный шар на шпиле колокольни сверкает  на  фоне  чистой  лазури  как
гигантский брильянт.
   И  вдруг  Нагеля  охватывает  какая-то  экзальтированная  радость,   он
приходит