.
Солнце уже зашло, позвольте мне нести ваш зонтик.  Я  не  буду  вас  ничем
обременять, даже  говорить  с  вами  не  буду,  если  вам  это  неприятно.
Разрешите мне только идти рядом с вами и слушать птичий пересвист. Нет, не
уходите, не уходите так сразу! Почему вы убегаете?
   Но так как она продолжала бежать и не желала меня слушать,  я  бросился
ей вдогонку, чтобы извиниться перед ней.
   - Черт  меня  подери,  если  ваше  ясное  лицо  не  произвело  на  меня
сильнейшего впечатления!
   Но тут она припустилась во весь дух, и очень  скоро  я  потерял  ее  из
виду. Она бежала, держа в руке свою тяжелую светлую  косу.  Никогда  я  не
видал ничего подобного.
   Вот как это было. Я не хотел ее обидеть, ничего дурного у меня не  было
на уме. Готов  биться  об  заклад,  что  она  по  уши  влюблена  в  своего
лейтенанта. Мне и в голову не приходило навязывать  ей  себя.  Ну  что  ж,
хорошо, все хорошо; ее лейтенант, быть может, решит вызвать меня на дуэль.
Ха-ха-ха! Он сговорится с поверенным из канцелярии окружного судьи, и  они
вместе вызовут меня.
   Интересно,  подарит  ли  поверенный  Минутке  новый  сюртук.  Мы  можем
обождать денек-другой, но если он и  через  два  дня  не  выполнит  своего
обещания, то придется ему напомнить. Точка. Нагель.
   Я видел здесь одну бедную женщину. Когда я проходил мимо, она так робко
на меня  посмотрела,  словно  хотела  попросить  о  чем-то,  но  не  могла
решиться. Я не в силах забыть ее глаз, хотя она  и  совсем  седая.  Я  уже
четыре раза нарочно шел кружным путем, только чтобы не встретиться с  ней.
Она не старая, нет, не от возраста побелела ее голова. Ее брови еще  очень
черные, пугающе черные, ужасающе черные, а глаза из-под них так и мерцают.
Почти всегда у нее под фартуком спрятана корзина, - этого она,  видимо,  и
стыдится. Когда она шла мимо  меня,  я  обернулся,  поглядел  ей  вслед  и
увидел, что направляется она на рынок, вынимает  там  из  корзины  два-три
яйца и тут же продает их, не торгуясь,  затем  снова  прячет  корзину  под
фартук и спешит домой. Живет она в крохотной хибарке, внизу,  у  пристани.
Домишко этот одноэтажный и некрашеный. Однажды я увидел ее через  окно;  у
нее на окне нет занавесок, только подоконник уставлен  горшками  с  белыми
цветами. Она стояла в глубине комнаты и, пока я шел мимо,  провожала  меня
взглядом. Бог ее  знает,  что  это  за  женщина.  Но  руки  у  нее  совсем
маленькие. Я мог бы подать тебе милостыню, седая девушка, но мне  хотелось
бы помочь тебе иначе.
   Впрочем, я знаю, почему твои глаза так потрясли  меня,  я  знал  это  с
первой минуты, как увидел тебя. Странно, что юношеская  любовь  так  долго
преследует человека и все вновь и вновь напоминает о себе. Но ведь у  тебя
не ее благословенное лицо, да ты и гораздо старше ее. А  потом  она  вышла
замуж за телеграфиста и переехала в Кабельвог.  Вот  так,  сколько  голов,
столько умов. Я не мог дождаться ее любви, да я бы никогда и  не  дождался
ее. Тут уж ничего не поделаешь... Часы пробили  половину  одиннадцатого...
Нет, тут уж  ничего  не  поделаешь.  Но  если  бы  ты  только  знала,  как
напряженно я думал о тебе все эти двенадцать лет,  я  никогда  не  забывал
тебя... Ха-ха! Но это уж моя беда, а она здесь ни при чем.  Другие  помнят
только год, и конец, а я мучаюсь десять лет кряду.
   Я помогу этой седой девушке, продающей яйца. Я дам ей  денег  и  помогу
еще как-нибудь - ради ее глаз помогу... Денег у меня будет хоть  отбавляй,
стоит мне только дать согласие, и шестьдесят две тысячи крон за  имение  у
меня в кармане. Ха-ха-ха! В подтверждение мне надо лишь взглянуть на стол,
там валяются три важнейшие телеграммы... Все это курам на смех!  Когда  ты
агроном и капиталист, то не соглашаешься сгоряча на первое же предложение.
Тут, как говорится, нужно семь раз отмерить, обмозговать все как  следует.
Так ты и поступаешь - обдумываешь сделку не спеша, и ни  у  кого  ни  тени
сомнения, хотя это - розыгрыш, и притом грубый.  О  человек,  имя  твое  -
осел! Покажи тебе морковку, и ты пойдешь куда  угодно.  Из  кармана  моего
жилета, который висит вон там, торчит горлышко аптечного пузырька.  Это  -
яд, синильная кислота. Я таскаю его в кармане просто так, забавы ради, и у
меня не хватает мужества использовать его по назначению. Почему же я храню
эту склянку и зачем я раздобыл ее? Это  тоже  обман,  модное  декадентское
шутовство, самореклама и снобизм... Фу!.. Как  нежна  и  тонка  эта  милая
рука!..
   Или взять хотя бы такую, казалось, невинную вещь,  как  моя  медаль  за
спасение утопающего.  Я  ее  честно  заработал  -  так,  кажется,  принято
говорить. Чем только не случается заниматься,  даже  спасеньем  утопающих.
Но, видит бог, моей заслуги в этом не было.  Судите  сами,  многоуважаемые
дамы и господа: молодой человек стоит у перил палубы, он плачет, его плечи
вздрагивают. Когда я с ним заговариваю, он в смятении  глядит  на  меня  и
бросается вниз, в салон. Я следую за ним, но он уже заперся в своей каюте.
Я беру список пассажиров, нахожу его фамилию и узнаю, что у него билет  до
Гамбурга. Так проходит первый вечер. С тех пор я уже  не  спускаю  с  него
глаз, настигаю его в самых неожиданных местах и  заглядываю  ему  в  лицо.
Зачем? Многоуважаемые дамы и господа, судите сами! Я вижу,  что  он  не  в
силах сдержать слез, он мучительно  страдает  и  подолгу  глядит  за  борт
остановившимися безумными глазами.  Мое  ли  это  дело?  Конечно,  нет,  и
поэтому судите сами, не стесняйтесь! Проходит несколько дней,  поднимается
ветер, море бушует. Ночью, часа в два, мой подопечный выходит на  кормовую
палубу, я, конечно, уже там,  лежу,  притаившись,  и  веду  наблюдение.  В
лунном свете лицо его кажется  мертвенно-бледным.  И  что  же  дальше?  Он
озирается по сторонам, простирает руки и прыгает через борт ногами вперед.
Все же он не в силах сдержать вопля. Сожалеет ли он о  своем  решении  или
его в последний миг охватывает страх? Если это  не  так,  то  чего  же  он
вопит? Многоуважаемые дамы и господа, что бы вы сделали на моем  месте?  Я
предоставляю вам право решить это самим. Быть может,  вы  отнеслись  бы  с
уважением к благородному мужеству этого несчастного, хотя он и  дрогнул  в
последний момент, и остались бы в своем укрытии. Я же,  напротив,  крикнув
что-то капитану на мостике, тоже прыгаю за борт, да так поспешно, что лечу
головой вниз. Я барахтаюсь как сумасшедший,  мечусь  в  разные  стороны  и
слышу, что на пароходе громогласно объявляют тревогу. И вдруг я  нащупываю
его руку, вытянутую, негнущуюся,  словно  закоченевшую,  с  растопыренными
пальцами. Он еще слабо бултыхает ногами.  Я  хватаю  его  за  шиворот,  он
становится все тяжелей и тяжелей, весь как-то обмякает,  совсем  перестает
двигаться,  но  в  конце  концов  все  же  делает  рывок,  чтобы  от  меня
оторваться. Нас швыряет вверх и вниз, потом на  нас  обрушивается  большая
волна и сталкивает нас лбами, да так, что у меня  темнеет  в  глазах.  Что
прикажете делать? Я скрежещу зубами, ругаюсь на чем свет стоит,  но  держу
голубчика мертвой хваткой до тех пор, пока не подходит шлюпка. Я спас его,
спас грубо и бесцеремонно, но не оказал ли ему медвежьей услуги? Ну и  что
с того? Судите сами, многоуважаемые дамы и господа, я предоставил вам  это
право.  И  нечего  со  мной  миндальничать.  Мне  на  это  наплевать.   Но
предположите на миг, что этому  молодому  человеку  было  очень  важно  не
приплывать в город Гамбург. Вот ведь какая  штука.  Быть  может,  там  ему
предстояла встреча с человеком,  с  которым  ему  до  смерти  не  хотелось
встречаться. Но медаль эта - медаль за самоотверженный поступок, и я  ношу
ее в своем кармане, а не кидаю к  свиньям  собачьим.  И  это  вам  следует
учесть в своем приговоре. Судите, как вам заблагорассудится, мне-то,  черт
побери, какое до всего этого дело? Поверьте, мне все это так  безразлично,
что я даже забыл имя этого самоубийцы, хотя он  наверняка  жив  и  по  сей
день. А почему он это сделал?  Быть  может,  от  безнадежной  любви,  быть
может, действительно тут была замешана женщина, кто знает? Но ведь мне все
это в самом деле безразлично. Точка!..
   О, женщины, женщины! Взять, к примеру, Камму, милую датчанку Камму.  Да
хранит тебя господь! Нежна, как голубка, просто  исходит  нежностью,  и  к
тому же полна преданности. Но при всем  при  том  вытягивает  из  человека
последний шиллинг, чуть ли не доводит  его  до  сумы.  Склонит  этак  свою
лукавую головку и шепчет: ну, Симонсен, ну, прошу тебя, милый!  Господь  с
тобой, Камма! Ты была сама преданность! И  убирайся  ко  всем  чертям,  мы
квиты...
   Ну ладно, пора вставать.
   Нет, от таких надо бежать! "Мой сын, опасна женская  любовь!.."  -  как
сказал великий поэт, или что он там еще сказал в этом роде?
   Карлсен был безвольным человеком,  идеалистом,  он  погиб  из-за  своих
сильных чувств, иначе говоря, из-за  своих  слабых  нервов,  что,  в  свою
очередь, означает плохое питание и недостаток физической работы на  свежем
воздухе... Ха-ха-ха! Работы на свежем воздухе!.. "Пусть будет  сталь  твоя
такою же разящей, как "нет" последнее твое"!  Он  все-таки  испортил  свою
репутацию цитатой из великого поэта. Предположим, я встретил  бы  Карлсена
еще вовремя, пусть даже в последний день, пусть даже за полчаса до  конца,
и  он  рассказал  бы  мне,  что  намерен  процитировать  кого-то  в  своей
предсмертной  записке,  тогда  я  ответил  бы  ему   примерно   следующее:
"Посмотрите-ка на меня, я пока еще владею всеми своими пятью чувствами,  и
как частица человечества я заинтересован в том,  чтобы  вы  не  осквернили
свой смертный час строчками из того или другого великого поэта. Знаете  ли
вы, кто такой великий поэт?  Да,  великий  поэт  -  это  человек,  который
потерял стыд, который просто не знает стыда. У всех других глупцов  бывают
в жизни моменты, когда они все же краснеют, оставшись наедине с собой,  но
с великими поэтами такого не случается  никогда.  Посмотрите-ка  на  меня,
если  уж  вам  так  необходимо  кого-нибудь  процитировать,  то  цитируйте
географа и не позорьте себя. Виктор Гюго!.. Скажите, у вас еще сохранилось
чувство юмора? Однажды барон Леден разговаривал с Виктором Гюго. "Кто,  по
вашему мнению, первый поэт Франции?" - спросил ехидный барон. Виктор  Гюго
криво усмехнулся, покусал губу и в конце концов ответил: "Второй - Альфред
де Мюссе". Ха-ха-ха! Но, может, вы утратили чувство юмора? А знаете ли вы,
что сделал Виктор Гюго в 1870 году? Он написал обращение ко всем людям  на
земле, в котором он строго-настрого запрещал немецким войскам  осаждать  и
обстреливать Париж. "У меня там племянники и масса других родственников, я
не желаю, чтобы их ранило осколком гранаты!.."
   Да, а где же мои башмаки? Куда провалилась Сара с моими башмаками?  Уже
скоро одиннадцать, а она их еще не принесла.
   Итак, будем цитировать географа...
   А кстати, до чего же роскошная  фигура  у  этой  Сары.  И  бедрами  она
раскачивает при ходьбе, словно сытая  кобыла.  Загляденье,  да  и  только!
Интересно, была ли она замужем? Во  всяком  случае,  она  вряд  ли  станет
громко визжать, если ее схватишь за ляжку, ее, наверное, недолго  придется
уламывать... Как-то мне довелось быть свидетелем одной свадьбы и даже, так
сказать, присутствовать на  ней,  М-да.  Многоуважаемые  дамы  и  господа,
произошло это  воскресным  вечером  на  одной  железнодорожной  станции  в
Швеции, точнее, на станции Кунгсбака. Убедительно прошу вас запомнить, что
это произошло именно в воскресенье вечером. Меня поразили ее большие белые
руки; что до него, то это  был  безусый  юнец  в  новеньком,  с  иголочки,
кадетском мундире. Она тоже была очень юна,  оба,  можно  сказать,  совсем
дети. Ехали они из  Гетеборга.  Я  наблюдал  за  ними  из-за  газеты.  Мое
присутствие их явно стесняло, и они все время растерянно глядели  друг  на
друга. У девочки возбужденно блестели глаза, и она никак не могла  усидеть
на месте. Паровоз загудел, поезд подходил к Кунгсбака. Он  схватил  ее  за
руку, она его мгновенно поняла,  и,  как  только  вагон  остановился,  они
поспешно спрыгнули на перрон. Она со всех ног кинулась к двери с надписью:
"Для женщин", он бежал за ней, не отставая ни на шаг. Боже мой, он ошибся,
он тоже влетел в дверь "Для женщин" и тотчас притворил ее за собой. В  это
мгновение грянули церковные колокола, - ведь это был воскресный вечер, - и
под колокольный благовест они сидели там, запершись.  Прошло  три  минуты,
потом четыре, потом пять... Что с ними? Они там, а колокольный звон плывет
над городом, и одному богу известно, не опоздают ли они на поезд!  Наконец
он приоткрыл дверь и выглянул. Он был с непокрытой головой, а  она  стояла
за его спиной и надевала ему на голову  фуражку.  Он  обернулся  к  ней  и
улыбнулся. Он сбежал со ступенек, она за ним, на ходу оправляя платье. Они
вскочили в вагон и снова заняли свои места, и  никто  не  обратил  на  них
внимания, никто, кроме меня. Глаза  у  девочки  были  золотые,  когда  она
взглянула на меня  и  улыбнулась,  а  ее  маленькая  грудь  вздымалась  от
прерывистого дыхания. Через несколько минут  они  уже  спали,  -  заснули,
словно провалились, так они счастливо устали.
   Ну-с, что вы на это скажете? Многоуважаемые дамы и господа, мой рассказ
окончен. Но я обращаюсь не к той очаровательной даме с лорнетом и  мужским
крахмальным воротничком, я хочу сказать, не к тому  вон  синему  чулку,  а
лишь к тем двум или трем из  вас,  кто  не  живет,  подавляя  в  себе  все
человеческое, и не занимается общественно полезной деятельностью. Простите
великодушно, если я кого-нибудь обидел, особо прошу прощения у  уважаемого
синего чулка с лорнеткой. Поглядите-ка, теперь она встает. Так  и  есть  -
встает! Готов побожиться, что она либо хочет уйти,  хлопнув  дверью,  либо
привести какую-нибудь цитату. А если  она  намерена  цитировать,  то  лишь
затем, чтобы разнести меня  в  пух  и  прах.  А  если  она  намерена  меня
разнести, то скажет примерно следующее: "Гм, - скажет она,  -  никогда  не
встречала более скотского представления о жизни, чем у этого господина.  И
это он называет жизнью?  Мне  остается  только  предположить,  что  данный
господин никогда не слыхал, как замечательно высказывался на эту тему один
из  величайших  мыслителей  современности.  Жизнь,  -  сказал  он,  -  это
нескончаемая война с демонами в своем сердце и своем мозгу..."
   Жизнь, значит, это нескончаемая война с демонами. Да! В своем сердце  и
своем мозгу. Верно! Многоуважаемые дамы и  господа!  Однажды  норвежец  по
имени Пер, кучер почтовой кареты, вез некоего великого  поэта.  Едут  они,
едут, и вдруг простодушный возница возьми да и  спроси:  "Прошу  прощения,
господин хороший, а что это означает: сочинять?" Великий  поэт  закусывает
губу, выпячивает елико возможно свою куриную грудку и изрекает: "Сочинять,
мой друг, это беспрестанно вершить суд  над  самим  собой".  Этим  ответом
почтовый кучер Пер был потрясен до глубины души...
   Одиннадцать часов. Башмаки... Где мои башмаки?..  Но  восставать  из-за
этого против вся и всех...
   Высокая бледная дама, вся в черном, с сладчайшей  улыбкой,  она  желает
мне только добра, берет меня за рукав, чтобы остановить, и говорит:  "Если
бы вы оказались в силах вызвать такое же общественное движение,  как  этот
великий поэт, вы имели бы право рассуждать о нем".
   - Куда мне! - смеюсь я в ответ. - Я не  знаком  ни  с  одним  поэтом  и
никогда ни с одним из них и слова не сказал! Я агроном,  сударыня,  и  всю
жизнь вожусь с зерном и с дерьмом. Да я,  сударыня,  не  в  силах  сложить
стишок даже про зонтик, не то что про жизнь, и смерть, и про вечный мир.
   - Что ж, можно взять и любого другого великого человека. Вы воображаете
невесть что о себе и поносите на чем свет стоит  всех  великих  людей.  Но
великие  люди  остаются  великими  и  будут  незыблемо  стоять  на   своих
пьедесталах на протяжении всей вашей жизни. Вы в этом сами убедитесь.
   - Сударыня, - отвечаю я, учтиво склонив голову, -  сударыня,  боже,  до
чего все это невежественные  суждения,  какое  интеллектуальное  убожество
сквозит в ваших словах. Впрочем, извините, что я говорю вам все это  прямо
в глаза. Но будь вы мужчиной, я готов был бы  биться  об  заклад,  что  вы
принадлежите к левым. Да разве я ниспровергаю всех великих людей? Но я  не
сужу о величии человека по тому общественному резонансу, который  получает
его деятельность. Я сужу о нем сам, своим ничтожным умишком и нравственным
чувством. Я оцениваю его, так  сказать,  по  тому  привкусу,  который  его
деятельность оставляет у меня во рту. Я вовсе не  строю  из  себя  невесть
что, просто это проявление субъективной логики, которая у  меня  в  крови.
Разве так важно вызвать общественное движение лишь для того, чтобы считать
главным городишкой округа Хейвог не Кинго, а Ланнстад. Дело ведь вовсе  не
в том, чтобы произвести сенсацию в кружке адвокатов, журналистов или, там,
галлилейских рыболовов, не в том, чтобы издать научный трактат о Наполеоне
petit. Суть в том, чтобы оказывать  влияние  на  власть,  воспитывать  ее,
воздействовать на избранных, на тех, кто стоит у кормила, на великих  мира
сего, на Кайаф, Понтиев Пилатов и кесарей.  Что  толку  иметь  влияние  на
толпу, если ты все равно будешь распят? Толпа, правда, может  стать  такой
многочисленной, что она вырвет себе когтями крупицу власти, ей можно  дать
в руки нож и велеть резать и колоть, ее можно гнать  перед  собой,  словно
стадо ослов, чтобы  получить  большинство  при  голосовании,  но  одержать
подлинную победу, завоевать  духовные  ценности,  продвинуть  человечество
хоть на одну пядь вперед - нет, это толпе не  под  силу.  Великие  люди  -
отличная тема для досужих разговоров, но правители, все,  кто  поднят  над
толпой, все, кто сегодня на коне, должны напрячь свою память,  прежде  чем
сообразить, кто он,  тот,  кого  мы  величаем  великим  человеком.  Вот  и
выходит, что великие  люди  -  утеха  для  толпы,  их  славословят  только
адвокаты, учителя, журналисты, да еще, быть может, бразильский король.
   - Ну... - иронически говорит моя собеседница.  Председатель  стучит  по
столу, пытается водворить тишину, но дама не унимается и продолжает: - Ну,
раз вы не щадите  никого  из  великих,  назовите  тех  или  хотя  бы  того
единственного, который все же чего-то стоит в ваших глазах. Все же забавно
узнать...
   - Я это охотно бы сделал, - отвечаю я, - но дело в том, что вы  поймали
бы меня на слове. Стоит мне назвать одно, или два, или даже десять имен, и
вы станете утверждать, что никого, кроме названных, я просто не знаю. Да и
вообще, зачем мне это делать? Если бы я назвал  вам  на  выбор,  например,
Льва Толстого, Иисуса Христа и Эммануила Канта, то и вы призадумались  бы,
прежде чем выбрать самого великого; скорее всего вы сказали  бы,  что  все
трое велики каждый на свой лад, и тут вся либеральная, передовая печать  с
вами бы согласилась.
   - А по-вашему мнению, кто из них самый великий? - перебивает она.
   - По моему  мнению,  сударыня,  самый  великий  не  тот,  кто  вызывает
наибольшее общественное брожение, хотя теперь, как и  в  прежние  времена,
такой человек голосит громче всех. Но внутреннее чувство подсказывает мне:
самый великий тот, кто придает нашему существованию наибольший смысл,  кто
оставляет наиболее ощутимый след.  Все  дело  в  масштабах.  Если  хотите,
великий террорист - величайший  из  людей,  так  сказать,  рычаг,  могущий
перевернуть миры...
   - Но из этих трех имен ведь все же - Христос?
   - Несомненно, несомненно, Христос,  -  торопливо  поддакиваю  я,  -  вы
совершенно правы, сударыня. И я рад, что хоть в этом  пункте  мы  достигли
полного единодушия... Но вообще-то я ни в грош не  ставлю  ни  способность
вызывать общественное брожение, ни  страсть  проповедовать.  Все  это  дар
суесловия, чисто механическое уменье тасовать затертые слова,  как  колоду
карт. Кто он,