ючившись, и не мог даже  смотреть  себе  под  ноги,  -  тяжесть  совсем
прижала его к земле. Ноги так плохо слушались его, такая странная  была  у
него походка, что его  брюки  с  внутренней  стороны  совсем  обтрепались.
Нагель вышел ему навстречу и столкнулся с ним у почты, где Минутка  скинул
мешок, чтобы перевести дух.
   Они  приветствовали  друг  друга  одинаково  низкими  поклонами.  Когда
Минутка выпрямился, его левое плечо опустилось. Нагель  вдруг  вцепился  в
это плечо и без всяких предисловий, не  снимая  руки,  спросил  в  сильном
возбуждении:
   - Вы проболтались насчет денег, которые я  вам  дал?  Хоть  кому-нибудь
говорили?
   Минутка прошептал в растерянности:
   - Да нет, никому, ни одной живой душе.
   - Я хочу вас предупредить, - продолжал Нагель, бледный от  волнения,  -
что если вы хоть словом обмолвитесь о тех нескольких шиллингах, которые  я
вам дал, то я вас убью... да, просто убью - бог свидетель! Вы меня поняли?
И чтобы ваш дядя тоже держал язык за зубами!
   Минутка стоял с открытым ртом, он остолбенел и  только  немного  спустя
снова бессвязно забормотал: он никому не скажет ни слова, он это  обещает,
никому...
   А Нагель поспешно добавил, как бы в оправдание своей вспышки:
   - Ну и  городишко!  Медвежий  угол,  дыра  какая-то,  настоящее  осиное
гнездо! Все на меня глазеют, куда бы я ни пошел, за  мной  следят,  просто
шагу ступить нельзя! Но я не желаю, чтобы за мной всюду шпионили! К  черту
всех этих людей! Теперь я вас предупредил. Еще я  вам  вот  что  скажу:  я
думаю, и на это у меня есть свои  основания,  что,  например,  эта  фрекен
Хьеллан из пасторской усадьбы уж очень хитра, она в два счета обведет  вас
вокруг пальца и вы, сами того не замечая,  все  ей  выболтаете.  Но  я  не
потерплю этого любопытства, решительно не потерплю. Кстати" вчера я провел
с ней вечер. Она большая кокетка. Впрочем,  не  об  этом  сейчас  речь.  Я
только хочу еще раз попросить вас  не  болтать  о  той  пустячной  помощи,
которую я вам оказываю.  Очень  хорошо,  что  я  вас  сейчас  встретил,  -
продолжал Нагель. - Я хотел поговорить с вами еще и о другом: третьего дня
на кладбище мы сидели с вами, если помните, на одной могильной плите.
   - Да.
   - Я написал на этой плите  стишок,  признаюсь,  скверный,  непристойный
стишок; впрочем, не в этом суть; итак, я написал этот стишок, и  когда  мы
ушли оттуда, я его не стер, а несколько минут спустя, когда я  снова  туда
вернулся, его уже не было, его кто-то стер, - это ваша работа?
   Минутка опустил глаза и ответил:
   - Да.
   Пауза. Запинаясь от волнения, вконец смущенный тем, что его  уличили  в
столь дерзком поступке. Минутка попытался  объяснить,  почему  он  решился
действовать на свой страх и риск:
   - Я так хотел предотвратить... Вы не знали Мину Меек, в этом все  дело,
а то вы никогда бы себе этого не позволили, не написали бы таких стихов. И
я тут же сказал себе: он не виноват, он в городе чужой, а я  -  здешний  и
легко могу это исправить; разве я не должен  был  так  поступить?  Я  стер
стихи. Никто их не прочел.
   - Откуда вы знаете, что никто не успел их прочесть?
   - Ни одна душа, это точно. Проводив вас и доктора Стенерсена  до  ворот
кладбища, я тут же вернулся назад и  стер  их.  Я  отсутствовал  так  мало
времени...
   Нагель взглянул на него, взял его руку и молча пожал. Они смотрели друг
на друга, и губы Нагеля чуть заметно дрожали.
   - Прощайте, - сказал он... - Да, кстати, вы получили сюртук?
   - Гм... Все же я уверен, что получу его,  когда  он  мне  будет  нужен.
Через три недели...
   Тут мимо них проходит седая женщина,  та,  что  торгует  яйцами,  Марта
Гудэ; корзинка у нее, как всегда, спрятана под фартуком,  а  черные  глаза
потуплены. Минутка поклонился ей. Нагель тоже, но  она  едва  ответила  на
поклон и торопливо прошла дальше; она поспешила на рынок, тут  же  продала
два-три  яйца,  и  с  несколькими  шиллингами  в  руке  так  же  торопливо
направилась домой. На ней было зеленое платье, и Нагель все время не терял
ее из виду.
   - Так, значит, - сказал он, - сюртук вам  понадобится  лишь  через  три
недели. А что, собственно, будет через три недели?
   - Благотворительный базар, большой вечер, разве  вы  не  слыхали?  И  я
должен там участвовать в живых картинах, фрекен Дагни меня пригласила.
   - Вот как, - задумчиво произнес Нагель. - Что ж, вы получите  сюртук  в
ближайшие дни, я уверен, и даже новый, а не  ношеный.  Как  было  обещано.
Поверенный мне это сам сегодня сказал. Он,  в  сущности,  совсем  неплохой
человек... Но только запомните: вы не должны благодарить его за это ни при
каких обстоятельствах! И вот еще: никогда не упоминайте в его  присутствии
об этом сюртуке, ему не нужна ваша благодарность, поняли?.. Он сказал, что
ему это было бы крайне неприятно. Да вы и сами, наверное,  понимаете,  что
напоминать ему о том случае с вашей стороны просто бестактно,  -  ведь  он
был тогда пьян и ушел из гостиницы в помятой шляпе.
   - Да.
   - Дяде вашему вы тоже не говорите, откуда у вас этот  сюртук.  Ни  одна
душа не должна об этом знать, этого настоятельно  требует  поверенный.  Вы
ведь сами понимаете, что ему не хочется, чтобы в  городе  стало  известно,
что ему ничего не стоит оскорбить первого  встречного,  а  потом  подарить
сюртук в искупление своей вины.
   - Да, это я понимаю.
   - Послушайте, мне это только сейчас  пришло  в  голову:  почему  вы  не
развозите уголь на тачке?
   - На тачке мне никак нельзя. Из-за увечья. Перетаскивать тяжелые  мешки
- это я могу, если только их не взваливать на спину рывком, но  стоит  мне
взяться за тачку и толкнуть ее  вперед,  как  я  от  напряжения  настолько
обессиливаю, что тут же падаю, разбиваю себе лицо,  и  у  меня  начинаются
страшнейшие боли. А вот с мешком я справляюсь без особого труда.
   - Что ж, это хорошо. Загляните ко мне как-нибудь. Не забудьте,  комната
номер семь. Приходите не стесняясь.
   Говоря это, Нагель сунул Минутке в руку ассигнацию и торопливо двинулся
вниз по улице в сторону набережной. Все это время  он  не  терял  из  виду
зеленое платье и шел теперь за ним следом.
   Когда он дошел до домика Марты Гудэ,  он  остановился  и  огляделся  по
сторонам. Никто за ним не следил.  Он  постучал  в  дверь,  но  ответа  не
получил. Он уже дважды приходил сюда и стучал в эту дверь,  и  тогда  тоже
никто не отзывался; но на этот  раз  он  своими  глазами  видел,  как  она
вернулась домой с рынка, и он не хотел уходить, не побывав у  нее.  Полный
решимости, отворил он дверь и вошел в дом.
   Она стояла посреди комнаты и смотрела на него. Она так растерялась, что
на ней лица не было, и от полной беспомощности даже вытянула вперед руки.
   - Простите меня за назойливость, фрекен, прошу вас, - сказал  Нагель  и
поклонился  с  удивительной  почтительностью.  -  Я  был  бы  вам   крайне
благодарен, если бы вы мне разрешили поговорить с вами. Не беспокойтесь, я
не задержу вас надолго, - дело, которое привело меня к вам,  можно  решить
за  несколько  минут.  Я  уже  не  раз  пытался  повидать  вас,  но,  увы,
безуспешно, и только сегодня мне наконец посчастливилось застать вас дома.
Моя фамилия Нагель, я приезжий и живу здесь в гостинице "Централь".
   Она по-прежнему была не в состоянии произнести ни слова, но  придвинула
ему стул, а сама отошла к кухонной двери. В страшном смущении глядела  она
на него, все время нервно теребя свой фартук.
   Комната оказалась точь-в-точь такой, как представлял себе Нагель: стол,
два стула и кровать - вот и  вся  ее  обстановка.  На  подоконнике  стояло
несколько горшков с белыми цветами, но занавесок на окне не  было,  а  пол
отнюдь не поражал чистотой.  Нагель  увидел  и  ветхое  кресло  с  высокой
спинкой в углу возле кровати. У этого кресла сохранились всего две  ножки,
оно было прислонено к стене и имело весьма  жалкий  вид.  Сиденье  у  этой
старой рухляди было обтянуло красным плюшем.
   - Если бы я только мог вас успокоить, фрекен, - снова начал Нагель. - Я
не на всех нагоняю такой  страх,  когда  наношу  визит,  ха-ха-ха;  я  уже
побывал здесь, в  городе,  и  у  других  людей,  не  думайте,  что  я  так
бесцеремонно ворвался только к вам. Я хожу из дома в дом, пытаюсь  попасть
ко всем, да вы, наверно, уже об этом  прослышали?  Нет?  Но  дело  обстоит
именно так. Меня к этому вынуждает моя  профессия,  я  ведь  коллекционер,
собираю антикварные предметы - покупаю  старинные  вещи  и  плачу  за  них
столько, сколько они в  действительности  стоят.  Только,  пожалуйста,  не
пугайтесь, фрекен, я ничего не унесу у вас тайком, я не краду, ха-ха-ха, у
меня  вообще  нет  этой  дурной  привычки.  На  этот  счет  вы  можете  не
волноваться. Если мне не удается купить ту или иную вещь, договорившись по
совести с владельцем, я отступаю.
   - Но у меня нет никаких старых вещей, - вымолвила она наконец; она явно
была в полном отчаянии.
   - Так всегда говорят, - ответил он. - Я,  конечно,  понимаю,  что  есть
вещи, которые любишь и с  которыми  трудно  расстаться,  вещи,  к  которым
привык за жизнь, которые перешли по наследству от родителей,  а  то  и  от
прадедов. Но, с другой стороны, эти старые вещи стоят и стоят и ни на  что
уже толком не годны; так зачем же им только зря  занимать  место  в  доме,
быть мертвым капиталом? А ведь эти бесполезные  фамильные  реликвии  часто
могут принести весьма крупную сумму. Какой же смысл держаться за них, пока
они окончательно не развалятся и  не  придется  отправить  их  на  чердак?
Почему бы не продать их, пока  не  поздно?  Некоторые  сердятся,  когда  я
являюсь, - они, мол, не держат дома старья, - что ж, прекрасно, каждый сам
себе хозяин, я раскланиваюсь и ухожу. Тут уж ничего не  поделаешь.  Другие
же, напротив, смущаются, им стыдно показывать такие  бросовые  вещи,  как,
скажем, сковородку с прогоревшим дном. Ведь они в  этих  делах  ничего  не
смыслят. Так ведут себя, в первую очередь, люди  простодушные,  которые  и
понятия  не  имеют,  как  широко  распространилась  в  наше  время   мания
коллекционирования. Я не случайно говорю "мания", я  ведь  вполне  сознаю,
что моя страсть собирать коллекции - это настоящая мания, я люблю называть
вещи своими именами. Впрочем, все это никого не касается, это  мое  личное
дело. А сказать я хотел вот что:  смешно  и  глупо  стесняться  показывать
антикварные вещи. А как выглядят кольца и оружие,  которые  раскапывают  в
курганах? Но разве они из-за своего вида теряют цену? Ведь верно,  фрекен?
Вы бы только посмотрели на мою коллекцию коровьих  колокольчиков!  У  меня
есть, например, колокольчик - из простого  железа,  заметьте,  -  которому
поклонялось, как божеству, одно индейское  племя.  Вы  только  представьте
себе, этот колокольчик провисел невесть сколько лет на  шесте  в  вигваме,
ему поклонялись и приносили жертвы. Да, подумать только! Однако  я  что-то
уклонился  от  цели  своего  визита.  Но  стоит  мне  заговорить  о   моих
колокольчиках, и я не могу остановиться.
   - У меня, право же, нет ничего старинного, - снова повторила Марта.
   - Не позволите ли вы мне, - сказал Нагель медленно, с видом знатока,  -
не позволите ли вы мне взглянуть вон на то  кресло?  Это  только  просьба.
Само собой разумеется, я не двинусь с места без вашего разрешения. Кстати,
я обратил внимание на это кресло, как только вошел.
   Марта, окончательно растерявшись, сказала:
   - Это вот... пожалуйста... но у него сломаны ножки...
   - Ножки сломаны, верно! Ну и что? Разве это имеет значение? Тем  лучше,
тем лучше! Могу ли я узнать, откуда оно у вас?
   Нагель уже схватился за кресло и не выпускал его из рук, он вертел  его
и внимательно разглядывал со всех сторон.  Позолоты  на  нем  не  было,  а
спинку украшало только нечто вроде короны, вырезанной из красного  дерева.
Задняя сторона спинки была к тому же вся исцарапана ножом.  На  деревянной
раме сиденья тоже было множество зарубок - следы того, что на  ней  резали
табак.
   - Оно к нам попало откуда-то из-за границы, но, право, не знаю  откуда.
Мой дед когда-то привез несколько таких кресел, но теперь осталось  только
вот это. Мой дед был моряком.
   - Вот как! А ваш отец тоже был моряком?
   - Да.
   - А не плавали ли вы вместе с ним? Простите, что я вас расспрашиваю.
   - Да, много лет я плавала вместе с ним.
   - В самом деле? Как это, должно быть, было интересно! Вы повидали много
разных стран, избороздили, как говорится, моря и океаны! Подумать  только!
А потом вы снова здесь поселились? Да, на родину всегда  тянет  -  как  ни
хорошо в гостях, а дома лучше... A propos, вы не знаете случаем,  где  ваш
дед купил эти кресла? Должен вам сказать, что мне очень важно  знать  хоть
немножко историю тех вещей, которые я собираю, так сказать, их биографию.
   - Нет, я не знаю, где он его купил, это было так давно. Может  быть,  в
Голландии? Нет, право же, не знаю.
   Он заметил, к своему удивлению, что она оживляется все больше и больше.
Она уже вышла на середину комнаты и стояла почти  рядом  с  ним,  пока  он
колдовал над креслом и, казалось, не мог на него наглядеться. Он  говорил,
не умолкая, так и сыпал всевозможными замечаниями относительно  отделки  и
пришел  просто  в  восторг,  когда  обнаружил  на  задней  стороне  спинки
небольшую, вделанную в дерево пластинку, в которую, в свою  очередь,  была
вделана еще одна пластинка -  совсем  простая  работа,  безвкусная,  да  и
выполнена с детской неумелостью. Кресло было очень ветхое, и он  обращался
с ним крайне осторожно.
   - Да, - сказала она в конце концов, - если вы действительно...  я  хочу
сказать: если вам это доставит хоть  какое-то  удовольствие,  то  возьмите
себе это кресло, я охотно вам его отдам. Я сама отнесу  его  в  гостиницу,
если вам угодно. Мне оно не нужно.
   И она вдруг рассмеялась над той горячностью,  с  которой  он  добивался
этого трухлявого кресла.
   - Ведь у него только одна ножка цела, - добавила она.
   Он взглянул на нее. Волосы  у  нее  были  седые,  но  улыбка  оказалась
молодой и заразительной, и зубы прекрасные. Когда она смеялась,  глаза  ее
сверкали влажным блеском. Что за черные глаза у этой старой девы! Но  лицо
Нагеля оставалось невозмутимым.
   - Я рад, - сказал он сухо, - что вы решились уступить мне  это  кресло.
Теперь давайте поговорим о цене. Нет, простите, но уж наберитесь  терпения
и разрешите мне сперва назвать вам цену,  я  всегда  сам  ее  назначаю.  Я
оцениваю вещь, предлагаю за  нее  такую-то  сумму,  и  все!  Вы  могли  бы
заломить невесть сколько, постараться выжать из меня побольше, почему бы и
нет? На это вы можете, конечно, возразить, что вас  трудно  заподозрить  в
жадности. Хорошо, с этим я готов согласиться, но ведь мне приходится иметь
дело со всякими людьми, поэтому мне важно всегда  самому  назначать  цену,
я-то знаю, что сколько стоит. Для меня это вопрос принципа. Если дать  вам
волю, то что может вам помешать  запросить  за  кресло,  например,  триста
крон?  Вам  это  тем  легче  сделать,  что  речь  идет,  как  вы   знаете,
действительно об очень дорогом и  редком  предмете.  Но  это  баснословная
цена, такое кресло мне не по карману; я заявляю вам это прямо, чтобы у вас
на этот счет не было никаких заблуждений. Я вовсе не намерен разориться, я
же не сумасшедший, чтобы отвалить вам за это кресло  триста  крон.  Короче
говоря, я дам вам за него две сотни, - и  ни  шиллинга  больше.  Я  всегда
готов дать за вещь ее настоящую цену, но не больше.
   Она не сказала ни слова, она только смотрела на него,  и  глаза  у  нее
расширились от удивления. В конце концов она решила, что он шутит, и снова
засмеялась, но негромко и растерянно.
   А  Нагель  тем  временем  преспокойно  вынул  из  кармана  две  красные
ассигнации и несколько раз помахал ими. При этом  он  не  спускал  глаз  с
кресла.
   - Не отрицаю, - сказал он, - что какой-нибудь другой  коллекционер  дал
бы вам, возможно, и больше, я хочу быть честным и поэтому  не  скрою,  что
еще немного вы, скорее всего, могли бы выжать. Но я уже  сказал  вам  свою
цену - двести крон, для ровного счета, ни шиллинга сверх этого,  повторяю,
я вам заплатить не смогу. Поступайте, как знаете,  дело  ваше,  но  прежде
обдумайте все как следует. Ведь двести крон тоже на улице не валяются.
   - Нет, - ответила она, и смущенная улыбка осветила ее лицо, -  оставьте
эти деньги при себе.
   - Оставить при себе! Что это значит? Могу ли  я  узнать,  чем  вас  мои
деньги не устраивают? Уж не думаете ли вы,  что  я  их  сам  печатаю?  Или
подозреваете меня в том, что я их украл, ха-ха-ха, так, что ли?
   Она перестала смеяться. Похоже было, что  он  говорит  всерьез,  и  она
попыталась все это обдумать. Что надобно от нее этому  сумасшедшему,  чего
он добивается? Судя по  его  глазам,  он  на  все  способен.  Одному  богу
известно, нет ли у него какого-то тайного  умысла,  не  ставит  ли  он  ей
ловушки. Почему он явился именно к ней со своими деньгами? Наконец она как
будто приняла какое-то решение и сказала:
   - Если вы уж так настаиваете, то дайте мне за кресло крону или  две,  я
буду вам премного благодарна. Но больше я не возьму.
   На его лице отразилось крайнее изумление, он сделал шаг в ее сторону  и
поглядел на нее, а потом разразился смехом:
   - Но... обдумали ли вы... За всю мою долгую жизнь коллекционера со мной
впервые такое случается! Впрочем, я, конечно, понимаю, это шутка...
   - Нет, не шутка. Сроду не слыхала ничего подобного! Я не хочу  брать  с
вас больше, чем сказала, я вообще ничего не хочу  брать.  Возьмите  кресло
даром, если вам угодно.
   Нагель безудержно хохотал.
   - Повторяю, я понимаю шутки и ценю их, а ваша приводит  меня  просто  в
восторг, да, в восторг, черт меня  подери,  над  хорошей  шуткой  я  готов
хохотать до упаду. Но, по-моему, нам пора уже до чего-то договориться,  не
правда ли? Как по-вашему, не покончить ли нам с этим делом прежде,  чем  у
вас снова испортится настроение? А то, чего доброго, вы  поставите  кресло
обратно в угол и потребуете за него пять сотен.
   - Возьмите это кресло... Я... Что у вас на уме?
   Они не сводили друг с друга глаз.
   - Вы ошибаетесь, если думаете, что мною движет  не  желание  приобрести
это кресло за сходную цену, а что-то другое, - сказал он.
   - Бог ты мой, так берите же его, берите!
   - Я вам безмерно  признателен  за  вашу  полную  готовность  пойти  мне
навстречу. Но мы, коллекционеры,  еще  не  потеряли  окончательно  чувства
чести, хотя его и  не  всегда  хватает,  и  вот  это-то  чувство  чести  и
удерживает меня, восстает, так сказать, во мне и не  позволяет  купить  за
бесценок дорогую вещь. Моя коллекция потеряла бы в моих глазах - в  глазах
ее собственника - всякую  ценность,  если  бы  в  нее  затесался  предмет,
приобретенный таким нечестным путем, и вся она потеряла бы для  меня  свою
подлинность. Ха-ха-ха, это же просто смешно, все у нас  получается  как-то
навыворот, выходит, я вынужден отстаивать ваши интересы, вместо того чтобы
защищать свои собственные? Но что поделаешь, ведь вы  меня  сами  к  этому
принуждаете.
   Но она не сдавалась, нет, ему ничего не удалось  добиться.  Она  твердо
стояла на своем: пусть он берет кресло за крону или две, не  больше,  либо
пусть вообще его не трогает.  Так  как  победить  ее  упрямство  оказалось
невозможным, он  сказал  в  конце  концов,  чтобы  хоть  как-то  выйти  из
положения:
   - Хорошо, на сегодня хватит, отложим это до другого раза.  Но  обещайте
мне, что вы не продадите кресло никому другому,  не  предупредив  меня  об
этом, договорились? Я не упущу  его,  даже  если  оно  окажется  несколько
дороже. Во всяком случае, я готов  заплатить  столько  же,  сколько  любой
другой, а ведь все же я пришел первым.
   Когда Нагель снова очутился на улице, он пошел быстрым шагом, - так  он
был возбужден.  До  чего  же  упряма  эта  девушка,  и  как  она  бедна  и
недоверчива! "Видел ли ты ее кровать?" - спросил он самого себя.