в такой неописуемый, ликующий восторг, что тут же высовывается из
окна и от избытка  чувств  кидает  детям,  играющим  на  ступеньках  перед
гостиницей, горсть серебряных монет.
   - Будьте умниками, милые дети! - говорит он,  с  трудом  выдавливая  из
себя слова, настолько он взволнован. Ну, чего ему бояться? Да  и  выглядит
он ничуть не  хуже,  чем  всегда;  к  тому  же  что  ему  мешает  пойти  к
парикмахеру, побриться и вообще привести себя в порядок? Ведь это  зависит
только от него. И он тут же отправляется к парикмахеру.
   Дорогой он вспоминает, что ему надо сделать и кое-какие покупки; как бы
не забыть про браслет, который  он  обещал  Саре.  По-детски  беспечен,  в
полном ладу с миром идет он, весело напевая, по своим делам. Настроение  у
него прекрасное, и бояться ему совершенно нечего -  все  его  страхи  лишь
плод воображения.
   Это прекрасное настроение не покидает его, пока  он  ходит  по  городу,
голова его полна самых светлых мыслей. Правда, у него было недавно тяжелое
объяснение с Минуткой, но  оно  уже  как-то  наполовину  забылось,  о  нем
осталось лишь смутное воспоминание, словно это произошло не  наяву,  а  во
сне. Минутка отказался взять конверт, но ведь у него заготовлен  еще  один
конверт для Марты... Сгорая от желания передать свою льющуюся  через  край
радость другим, он тут  же  решает  найти  какой-нибудь  способ  доставить
письмо по назначению. Как же ему это сделать? Он вынимает  свой  бумажник,
чтобы удостовериться,  что  письмо  все  еще  там.  Нельзя  ли  его  тайно
переслать Дагни? Нет, Дагни посылать его все же не следует. Он  задумался,
он ни за что не хотел отказаться  от  идеи  немедленно  отправить  письмо;
собственно говоря, никакого письма не было, ни слова,  в  конверте  лежали
только  несколько  ассигнаций;  нельзя  ли  попросить  доктора  Стенерсена
выполнить это небольшое поручение? И довольный тем, что  нашел  выход,  он
направился к доктору Стенерсену.
   Было шесть часов вечера.
   Он стучит в дверь приемной доктора. Она оказывается запертой. Тогда  он
проходит через двор, чтобы спросить на кухне, где доктор, но в этот момент
его окликает из сада фру Стенерсен.
   В саду, за большим каменным столом хозяева дома и несколько гостей пьют
кофе. Среди них и Дагни Хьеллан. На ней  белая  шляпа,  украшенная  вместо
ленты венком из маленьких светлых цветочков.
   Нагель хочет тут же уйти, он бормочет в виде объяснения:
   - Я, собственно, к доктору, к доктору...
   Боже мой, уж не болен ли он, часом?
   Нет, нет, он совершенно здоров.
   В таком случае они его не отпустят.
   И фру Стенерсен потянула его за рукав. Дагни даже  встала,  она  хотела
усадить его на свой стул. Он посмотрел на  нее,  они  посмотрели  друг  на
друга. Она даже встала ради него и сказала ему тихим голосом: "Прошу  вас,
возьмите этот стул!"
   Но он нашел свободное место рядом с доктором и сел там.
   От такого приема он несколько растерялся. Дагни ласково  посмотрела  на
него и даже хотела уступить ему свой стул.  Его  сердце  сильно  забилось:
может, он все же передаст ей письмо для Марты?
   Однако немного спустя он успокоился. Разговор был  очень  оживленный  и
быстро перескакивал с одного предмета на  другой;  светлая  радость  вновь
овладела им, голос его звенел от волнения. Он жив, он не умер и не  умрет!
Вокруг стола, накрытого белоснежной  скатертью  и  уставленного  блестящей
серебряной посудой, в зеленом тенистом саду сидит небольшое общество,  все
радостно  настроены,  все  смеются,  у  всех  блестят  глаза;  разве  есть
какие-либо основания предаваться унынию?
   - О, если бы вы были настолько любезны, чтобы исполнить  наши  желания,
вы взяли бы скрипку и сыграли бы нам что-нибудь, - сказала фру Стенерсен.
   Как только ей это пришло в голову!
   Когда и все остальные начали его просить об этом, он громко  рассмеялся
и сказал:
   - Да у меня и скрипки-то нет!
   Но ведь можно  послать  за  скрипкой  к  органисту,  через  минутку  ее
принесут.
   Нет, не  надо  посылать,  это  бесполезно,  он  все  равно  до  нее  не
дотронется. И кроме  того,  скрипка  органиста  испорчена  теми  рубинами,
которые инкрустированы на грифе, звук ее стал от этого стеклянным,  нельзя
было вставлять рубины в гриф, играть на ней просто невыносимо! К  тому  же
он уже и не владеет смычком, да, собственно, и никогда не владел, ему ведь
лучше знать, верно?.. И он начал вдруг рассказывать, что с ним  произошло,
когда его игра в первый и единственный раз обсуждалась публично, в печати.
Этот случай имеет, пожалуй, даже символическое значение. Он получил газету
вечером и прочел ее, уже лежа в постели, он был тогда еще очень молод, жил
дома, у родителей, и рецензия  на  его  игру  была  напечатана  в  местной
газете. О, как он был счастлив, читая эту  статью!  Он  несколько  раз  ее
перечитывал и наконец заснул, не потушив даже свечи. Ночью  он  проснулся,
еще смертельно усталый, свеча догорела, и в комнате было темно; он  видит,
что  на  полу  что-то  белеет,  а  так  как  у  него  в   комнате   стояла
плевательница, он подумал: белеет, конечно, плевательница. Стыдно сказать,
но он плюнул и услышал, что попал, куда надо. Плюнув так метко,  он  решил
еще раз попробовать, и снова плюнул и попал, потом опять улегся и  заснул.
А наутро увидел, что он плевал на драгоценную газету, что он  оплевал  эту
хвалебную рецензию. Ха-ха-ха, весьма прискорбный случай!
   Все посмеялись над его рассказом, за столом становилось все  веселее  и
оживленнее. Однако фру Стенерсен сказала:
   - Но вы действительно сегодня что-то бледны и выглядите хуже обычного.
   - Ах, - воскликнул Нагель,  -  это  не  имеет  ровным  счетом  никакого
значения, я чувствую себя прекрасно!
   И он громко рассмеялся над предположением, что он нездоров.
   Но вдруг он становится пунцово-красным, встает со скамьи и говорит, что
с ним действительно все же что-то не в порядке. Он сам не понимает, в  чем
дело, но у  него  такое  чувство,  будто  с  ним  должно  случиться  нечто
неожиданное, и он чего-то все время боится. Ха-ха-ха, бывало ли подобное с
кем-нибудь из  присутствующих?  Не  правда  ли,  смешно?  И  это  чувство,
конечно, ровно ничего не значит, верно? Ведь с ним такое уже  случалось  и
прежде.
   И все стали его просить рассказать об этом.
   Да стоит ли? Глупая, пустячная история, просто жалко занимать ею время.
Им быстро наскучит его слушать.
   Нет, нет, ни в коем случае.
   Да и рассказывать надо так долго. Началось это по ту сторону океана,  в
Сан-Франциско, в тот день, как он курил там опиум.
   Опиум? Господи, как это интересно!
   - О нет, сударыня, это скорее мучительно, раз меня теперь  еще  терзает
беспричинный страх средь бела дня. Не думайте, пожалуйста,  что  я  вообще
курю опиум. Мне лишь дважды довелось его курить, причем  второй  раз  и  в
самом деле не представляет интереса.  Но  в  первый  раз  я  действительно
пережил нечто необычайное, это правда. Я попал в так называемый "дэн". Как
я туда попал? Совершенно случайно. Я бродил по улицам, разглядывал  людей,
потом выбирал себе кого-нибудь и шел за ним на некотором отдалении,  чтобы
посмотреть, куда он меня приведет. Я без стеснения заходил вслед  за  моим
избранником в какие-то дома и поднимался по лестницам, чтобы увидеть, куда
же он идет. В больших городах очень интересно бродить вот так,  по  ночам,
каких только не заводишь удивительнейших знакомств!.. Но сейчас речь не об
этом. Итак, я в Сан-Франциско и брожу по улицам. Ночь.  Передо  мной  идет
высокая, худая женщина, которую я не выпускаю из виду. Когда она  попадает
в свет газовых фонарей, мимо которых мы проходили, я  успеваю  разглядеть,
что на ней сильно поношенное платье, но на шее крестик из каких-то зеленых
камешков. Куда она идет? Пройдя несколько кварталов,  она  сворачивает  на
боковую улочку и  идет  дальше,  а  я  -  за  нею  по  пятам.  Наконец  мы
оказываемся в китайском  квартале.  Женщина  спускается  по  ступенькам  в
подвал, я - за ней. Она идет по длинному коридору, я - за ней;  по  правую
руку от нас каменная стена, а по левую - маленькие помещения,  в  одном  -
кофейня,  в  другом  -  цирюльник,  в   третьем   -   прачечная.   Женщина
останавливается перед одной из дверей, стучит,  в  окошечке,  вделанном  в
дверь, мелькает чье-то лицо с раскосыми глазами,  и  женщину  впускают.  Я
выжидаю некоторое время, стою, не шелохнувшись, а затем тоже стучу;  дверь
снова отворяется, и меня тоже впускают.
   В комнате, в которой  я  очутился,  сильно  накурено  и  стоит  гул  от
голосов. В сторонке, у стола, худая женщина о чем-то шепчется с китайцем в
синей рубахе навыпуск. Я подхожу ближе и слышу, что она хочет получить под
свой крестик какую-то сумму, но не продать его, а только оставить в залог.
В дальнейшем выясняется, что речь идет о двух  долларах,  но  женщина  уже
раньше сколько-то задолжала китайцу. Одним словом, он готов  заплатить  за
крестик три доллара. Хорошо. Она вне себя от волнения, всхлипывает, ломает
руки и кажется мне очень интересной; впрочем, китаец в синей  рубахе  тоже
вызвал у меня интерес; он отказывался  что-либо  сделать,  пока  крест  не
будет у него в руках. Либо деньги, либо крест в залог!
   - Я посижу немного, - говорит женщина. - Не торопите меня! Я знаю,  что
в конце концов соглашусь, никуда не денешься, но мне не следовало  бы  так
поступать.
   И она снова рыдает и ломает руки, а китаец равнодушно глядит на нее.
   - Как вам не следовало бы поступать? - спрашиваю я.
   Но по моему выговору она понимает, что я иностранец, и не отвечает.
   Повторяю, она кажется мне необычайно интересной, и я решаю  что-то  для
нее сделать. Например, дать ей эти деньги, чтобы посмотреть, что из  этого
выйдет, причем исключительно из любопытства. Кроме нужной ей суммы, я  сую
ей в руки еще один доллар и жду, как она им распорядится. Это  вызывает  у
меня особый интерес.
   Она благодарно поднимает на меня свои  огромные  глаза,  но  ничего  не
говорит, только кивает несколько раз, и глаза ее  наполняются  слезами,  а
ведь я выручил ее  просто  из  любопытства.  Хорошо.  Она  идет  к  столу,
протягивает деньги китайцу и требует, чтобы ей  немедленно  дали  комнату.
Она отдала ему все деньги.
   Она выходит, и я следую за ней. Мы снова  идем  по  какому-то  длинному
коридору, по обе его стороны двери с номерами. Одну из этих дверей женщина
отворяет и, проскользнув  в  комнату,  захлопывает  ее  за  собой.  Я  жду
несколько минут, но женщина не появляется, я  тихонько  нажимаю  на  ручку
двери; дверь заперта.
   Тогда я захожу в соседнюю комнату и  решаю  ждать.  В  комнате  большой
диван, обитый красным, звонок и бра на стене. Я  ложусь  на  диван,  время
тянется медленно, мне скучно. Чтобы хоть чем-то заняться, я нажимаю кнопку
звонка. Мне ничего не надо, но  я  звоню.  Появляется  мальчик-китайчонок,
глядит на меня и исчезает. Проходит несколько  минут.  "Что  же  ты  ушел,
дай-ка я еще раз на тебя взгляну", - говорю я сам себе, чтобы хоть  как-то
убить время. "Почему же ты не идешь?" И я снова звоню.
   Китайчонок возвращается, беззвучно, словно бесплотный дух, скользит  он
в своих войлочных туфлях. Он не произносит ни слова, и я  тоже  молчу.  Он
протягивает мне крошечную фарфоровую трубку с длинным тонким чубуком, и  я
беру эту трубку. Затем он протягивает мне тлеющий уголек, и я закуриваю. Я
не просил у него этой трубки, но я курю. Потом у меня начинает  звенеть  в
ушах...
   Я ничего не помню, кроме того,  что  я  чувствовал,  будто  я  нахожусь
где-то высоко и поднимаюсь все выше и выше над землей, я парю  в  воздухе,
вокруг меня немыслимо светло,  а  облака,  которые  бегут  мне  навстречу,
белым-белы. Кто я такой и куда я лечу? Я поднимаюсь невероятно  высоко.  Я
вижу вдалеке, внизу, зеленые луга, синие моря, долины  и  горы  в  золотом
сиянии. Я слышу музыку сфер, и все вокруг меня дрожит от звучащих мелодий.
Но наибольшее наслаждение доставляют мне белые облака,  они  текут  сквозь
меня, и мне кажется, что я вот-вот умру от блаженства. И этому нет  конца,
я потерял чувство времени и забыл, кто я есть. Но  вдруг  какое-то  земное
воспоминанье пронзает мое сердце, и я тут же начинаю падать.
   Я падаю, падаю, свет меркнет,  вокруг  меня  становится  все  темнее  и
темнее. Я вижу под собой землю и уже знаю,  кто  я.  Там,  внизу,  города,
ветер и дым. Вдруг я перестаю падать,  я  оглядываюсь  и  вижу,  что  я  в
океане. Я больше не чувствую  себя  счастливым,  я  ударяюсь  о  подводные
камни, мне холодно. Под ногами у меня песчаное дно, но вокруг только вода.
Я плыву и вижу причудливые водоросли с плотными зелеными листьями, морские
цветы, которые колышутся на длинных стеблях, - немой мир, там не  услышишь
ни звука, но все живет и  все  движется.  Еще  несколько  взмахов  -  и  я
доплываю до кораллового рифа, однако кораллов на нем нет, их уже обломали,
и я говорю себе: "Здесь был кто-то до тебя". Я не чувствую себя уже  таким
одиноким, раз здесь уже кто-то был. Я плыву дальше, я  хочу  добраться  до
берега, но делаю два взмаха и останавливаюсь... Я  останавливаюсь  потому,
что вижу на дне перед собой человека. Это - женщина, длинная,  худая,  вся
израненная, она лежит на камне. Я притрагиваюсь к  ней  и  узнаю  ее,  она
мертва, но я не понимаю, что она мертва. Я узнаю ее по крестику с зелеными
камнями. Эта та самая женщина, за которой я шел по  длинному  коридору  до
комнат с номерами на дверях. Я хочу плыть дальше, но останавливаюсь, чтобы
положить ее по-иному. Она лежит, распростертая, на большом камне, и вид ее
производит на меня жуткое впечатление. Ее глаза широко раскрыты, но я  все
же переношу ее с камня на  белый  песок,  я  вижу  крестик  на  ее  шее  и
засовываю его под  ворот  платья,  чтобы  его  не  унесли  рыбы.  Потом  я
уплываю...
   Утром мне рассказали, что ночью эта  женщина  покончила  с  собой.  Она
бросилась в океан с набережной в китайском квартале. На рассвете нашли  ее
тело. Очень странно, но она умерла. "Быть может, я снова  увижу  ее,  если
что-нибудь предприму для этого", - подумал я... И я еще раз  пошел  курить
опиум в надежде увидеть ее, но этого не случилось.
   Как  все-таки  это  странно...  А  некоторое  время  спустя   со   мной
приключился еще один такой случай. Я вернулся в Европу, жил  дома.  Как-то
теплой ночью я бродил по городу, спустился к пристани и долго стоял  возле
насосов, прислушиваясь к разговорам на пароходах. Все было тихо, насосы не
работали. Я устал, но домой идти не хотелось, потому что было очень тепло.
Тогда я забрался на один из насосов и уселся там. Ночь была такая теплая и
тихая, что я не мог сопротивляться дремоте и заснул.
   Я просыпаюсь от того, что меня кто-то окликает. Я смотрю вниз: там,  на
камнях, стоит женщина, высокая, худая, при вспышке газового фонаря я вижу,
что платье ее сильно поношено.
   Я здороваюсь с ней.
   - Идет дождь, - говорит она.
   Хорошо. Я, правда, не почувствовал, что идет дождь, но раз так, то надо
где-нибудь укрыться, и я прыгаю наземь. В этот момент неожиданно раздается
глухой стук, огромный рычаг мелькает в воздухе - насос заработал. Если  бы
я вовремя не слез, меня бы раздавило в  лепешку.  Я  это  вдруг  отчетливо
понимаю.
   Я оглядываюсь;  и  в  самом  деле  начинает  моросить  дождик.  Женщина
поворачивается и идет прочь - я гляжу и узнаю ее, и крестик у нее на  шее.
Я узнал ее в первый же миг, как увидел, но притворился, будто не знаю  ее.
Теперь же я захотел ее догнать и пошел очень быстро. Но я так и не  догнал
ее. Она не шла по земле, она парила, не делая никаких движений,  завернула
за угол и ускользнула от меня.
   Это было четыре года тому назад.
   Нагель замолчал. Доктор едва сдерживался, чтобы не рассмеяться, но  все
же он спросил как можно более серьезно:
   - А с тех пор вы ее больше не встречали?
   - Встречал. Сегодня утром. Поэтому меня то и дело охватывает  страх.  Я
стоял в своем номере у окна и глядел на улицу, и  вдруг  она  появилась  и
пошла прямо к гостинице. Она пересекла рыночную  площадь,  словно  шла  от
пристани, от моря, остановилась под моим окном и взглянула  наверх.  Я  не
был уверен, что она глядит на меня, и перешел к другому окну, но она снова
нашла меня глазами. Я поклонился ей, тогда она повернулась и быстро  пошла
назад через рыночную площадь, к пристани. У щенка Якобсена, который с лаем
выскочил из дверей гостиницы, шерсть встала дыбом. Все  это  произвело  на
меня впечатление. Я почти забыл ее, ведь столько времени прошло, и сегодня
она вдруг снова явилась. Быть может, она хотела меня предостеречь?
   Доктор расхохотался.
   - Да, несомненно, - сказал он. - Она хотела вас предостеречь, чтобы  вы
не шли к нам.
   - Нет, на этот раз она, конечно, ошиблась.  Мне  нечего  опасаться.  Но
ведь в прошлый раз меня убило бы рычагом насоса, если б  не  она.  Поэтому
мне и стало жутковато. Так вы считаете, что это все пустяки? Да? Ха-ха-ха,
хороши бы мы были, если б стали обращать внимание на  такие  вещи!  Просто
смешно!
   - Нервы и суеверие, - поставил диагноз доктор.
   Тут все наперебой стали рассказывать разные истории,  а  время  шло,  и
день начал клониться к вечеру. Нагель не проронил  больше  ни  слова,  его
стало знобить. В конце  концов  он  поднялся,  чтобы  уйти.  Он  решил  не
обременять Дагни  просьбой  передать  Марте  письмо,  лучше  уж  от  этого
отказаться. Возможно, ему  удастся  завтра  утром  где-нибудь  повстречать
доктора и попросить его об этой услуге. От его радостного  возбуждения  не
осталось и следа.
   Его крайне удивило, что Дагни  тоже  встала,  как  только  он  собрался
уходить.
   - Вы нарассказали здесь таких ужасов, что мне  тоже  стало  страшно,  -
сказала она. - Уж лучше мне вернуться домой дотемна.
   И они вместе вышли из  сада.  Нагель  так  обрадовался,  что  его  даже
перестало знобить; теперь он сможет передать ей конверт для Марты, удобнее
случая не представится.
   - Да, о чем это вы хотели со мной поговорить? -  крикнул  ему  вдогонку
доктор.
   - Так, чепуха, - ответил он, смутившись. - Просто  хотел  повидать  вас
и... Мы ведь так давно не виделись. Прощайте!
   Они шли по улице. Оба были взволнованы, не только он, но и Дагни  тоже.
Наконец, чтобы прервать молчание, она заговорила о  погоде;  какой  теплый
нынче вечер.
   Да, тихий и теплый.
   Он тоже ничего не мог сказать, он шел и глядел на нее. Те же  бархатные
глаза, те же светлые волосы. Его  чувство,  затаенное  в  глубине  сердца,
вспыхнуло с новой  силой,  ее  близость  опьяняла  его,  он  закрыл  глаза
ладонью.  С  каждой  их  встречей  она  казалась  ему  все  прекрасней   и
прекрасней. С каждой встречей! Он разом  забыл  все,  забыл  ее  насмешки,
забыл, что она отняла у него Марту и безо всякой жалости заманивала его  в
ловушку, бросив, как приманку,  свой  носовой  платок.  Он  заставил  себя
отвернуться, чтобы совладать с собой и не поддаться порыву. Нет,  на  этот
раз он должен держать себя в руках. Уже дважды  он  ставил  ее  в  ужасное
положение своей необузданностью. Ведь он мужчина в конце  концов!  У  него
перехватывало дыхание, так он боролся с собой.
   Они вышли на главную улицу. У гостиницы надо было повернуть направо. Он
чувствовал, что Дагни хочет что-то сказать ему. Он молча шел рядом с  нею.
Может быть, она разрешит проводить ее через лес? Вдруг  она  обернулась  к
нему и сказала:
   - Благодарю вас за ваш рассказ! Вам все еще страшно? Не надо бояться!
   Да, нынче она и добра и мягка. И ему тут же захотелось поговорить с ней
насчет письма.
   - Я хотел попросить  вас  об  одном  одолжении,  -  сказал  он.  -  Но,
наверное, мне не следует к вам обращаться, вряд ли вы пожелаете что-нибудь
для меня сделать.
   - Но почему же? С величайшим удовольствием, - ответила она.
   Она сказала, что сделает это с удовольствием! И  Нагель  сунул  руку  в
карман за письмом к Марте.
   - Я хочу попросить вас передать это письмо. Собственно, даже не письмо,