говорить о чем угодно, но только не  о
том, о чем вы мне запретили говорить. Я пытаюсь сдержать свое обещание, до
сих пор мне это удавалось.
   Голос его был глухим, сердце отчаянно колотилось.
   - Да, - сказала она. - Обещания надо держать, обещания надо держать.
   Эта фраза прозвучала так, словно была  обращена  скорее  к  ней  самой,
нежели к нему.
   - Еще до вашего прихода я решил попытаться сдержать свое слово. Я знал,
что вас здесь встречу.
   - Откуда вы могли это знать?
   - Я заметил ваши следы на дороге.
   Она вскинула на него глаза, но промолчала. А немного погодя сказала:
   - У вас забинтована рука. Что случилось?
   - Ваш пес укусил меня, - ответил он.
   Они стояли и глядели друг на друга.
   Он стиснул руки и заговорил, хотя это было ему мучительно трудно:
   - Каждую ночь я приходил сюда, в лес, каждую ночь я  стоял  под  вашими
окнами  перед  тем,  как  пойти  спать.  Простите  меня,   это   ведь   не
преступление. Вы запретили мне это, но я все же приходил, тут уж ничего не
поделаешь; ваш пес укусил меня, он боролся за свою жизнь, я  убил  его,  я
дал ему яду, потому что он всегда лаял, когда я приходил  пожелать  доброй
ночи вашим окнам.
   - Вот оно что! Так, значит, это вы убили нашу собаку?
   - Да, - ответил он.
   Пауза. Они по-прежнему стояли неподвижно и глядели друг  на  друга.  Он
тяжело дышал.
   - Я готов свершить куда более ужасные вещи, чтобы только  увидеть  вас.
Вы и понятия не имеете о том, как я страдаю, как я денно и  нощно  всецело
поглощен вами. Нет, об этом вы не имеете понятия! Я разговариваю с людьми,
смеюсь, я даже устраиваю веселые попойки - этой ночью  у  меня  засиделись
гости до четырех утра, и дело кончилось тем, что мы перебили все  стаканы,
- но даже когда я пью вместе с другими или пою с ними песни,  я  неотвязно
думаю о вас, и  это  приводит  меня  в  отчаяние.  Меня  ничто  больше  не
интересует, и я просто не знаю, что со мной будет дальше. Пожалейте меня и
не уходите еще две минуты, я хочу вам  кое-что  сказать.  Не  тревожьтесь,
пожалуйста, я не буду  ни  пугать  вас,  ни  обольщать,  я  только  должен
говорить с вами, это сильнее меня.
   - Я вижу, что вы не образумились, - сказала она жестко. - Ведь  вы  мне
обещали...
   - Да, наверно; точно не знаю, возможно, я и обещал образумиться. Но мне
так трудно, у меня это так плохо  получается.  Ну  ладно,  ладно,  я  буду
благоразумен, можете положиться на меня. Но как мне  это  осуществить,  вы
знаете? Научите меня.  Представьте  себе,  что  я  однажды  чуть  было  не
ворвался к вам в дом. Я готов был взломать вашу дверь и войти прямо к вам,
даже если вы были не одна. Но поверьте, я изо  всех  сил  боролся  с  этим
наваждением, я оговаривал вас как мог,  всячески  пытаясь  уменьшить  вашу
власть надо мной, развенчивал вас в глазах других людей. Но не  подумайте,
что я делал это, чтобы отомстить вам, нет, вы должны понять, что  я  дошел
до крайности и пытался лишь немного взбодрить себя,  научиться  стискивать
зубы и хоть немного подняться в своих собственных  глазах.  Вот  почему  я
дурно говорил о вас. Но я не знаю,  помогло  ли  мне  это.  Я  даже  хотел
уехать, хотел, но не смог. Я принялся было складывать вещи,  но  бросил  и
никуда не уехал. Как я могу уехать! Вот если бы вы уехали,  я  повсюду  бы
следовал за вами. И даже если бы я вас не догнал, я продолжал бы ездить по
вашим следам и искал бы вас неустанно в надежде в конце концов  где-нибудь
вас найти, а когда мне стало  бы  ясно,  что  все  мои  усилия  тщетны,  я
научился бы довольствоваться все меньшим и меньшим и  радовался  бы  тому,
что мне, быть может, удастся встретить кого-нибудь,  кто  прежде  бывал  у
вас, скажем, подругу, которая когда-то держала вас за руку или которой  вы
улыбались в счастливые дни. Вот как я бы жил. Так могу ли я уехать отсюда?
К тому же сейчас лето. Этот лес - мой храм, и все птицы здесь знают  меня,
они встречают меня каждое  утро,  склоняют  набок  головки  и  смотрят.  Я
никогда не забуду, как в первый вечер, когда я  приехал  сюда,  город  был
украшен флагами в вашу честь, это произвело на меня огромное  впечатление,
переполнило душу странным чувством симпатии, но вместо того,  чтобы  сойти
на берег, я как очарованный ходил взад-вперед по палубе и глядел на флаги.
Да, то был удивительный  вечер...  Но  и  потом  мне  не  раз  бывало  так
необычайно хорошо: каждый день я хожу по той же дороге, что и вы, а иногда
мне даже выпадает счастье увидеть на дороге ваши следы, вот как сегодня, и
тогда я жду вас до тех пор, пока  вы  не  возвратитесь  домой,  я  прячусь
где-нибудь здесь, в лесу, ложусь ничком за валун и жду вас.  После  нашего
последнего разговора я видел вас два раза, причем один раз  прождал  шесть
часов. И все эти шесть часов я пролежал за валуном, не вставая из  страха,
что вы вдруг появитесь и я попадусь вам на глаза. Бог его  знает,  где  вы
были так долго в тот день...
   - Я была у Андерсенов, - вдруг сказала она.
   - Да, возможно, и я все-таки дождался вас. Вы были не одна, но я  видел
вас очень хорошо и тихо послал вам свой привет из-за камня. Кто знает, что
за мысль промелькнула у вас,  но  вы  повернули  в  тот  момент  голову  и
поглядели на валун, за которым я лежал...
   - Послушайте... Вы вздрогнули, словно я должна  сейчас  произнести  вам
смертный приговор...
   - Так оно и есть, я это прекрасно понимаю, ваши глаза стали холодны как
сталь.
   - Да, этому в самом деле надо положить конец, господин Нагель! Если  бы
вы все обдумали как следует, то сами бы поняли, что ведете себя  не  очень
благородно по отношению к тому, кто уехал. Ведь верно? Поставьте  себя  на
его место... Не говоря уже о том, что и мне это  очень  тяжело.  Чего  вы,
собственно, от меня добиваетесь? Позвольте мне сказать вам раз и навсегда:
я не нарушу данного слова, я люблю его. Теперь,  надеюсь,  вам  все  ясно.
Будьте сдержанней; я действительно  не  захочу  видеть  вас,  если  вы  не
проявите ко мне должного уважения. Я говорю вам это совершенно откровенно.
   Дагни была взволнована, губы ее дрожали, и она изо всех  сил  старалась
сдержать слезы. Так как Нагель молчал, она добавила:
   - Вы можете проводить меня домой, до  самого  дома,  если  хотите,  но,
конечно, при условии, что не сделаете ничего такого, что нам  обоим  будет
неприятно. Расскажите мне что-нибудь,  я  буду  вам  благодарна,  я  люблю
слушать.
   - Да, - сказал  он  вдруг  громким,  ликующим  голосом,  словно  в  нем
проснулся совсем другой человек, - да, только бы мне быть с вами! Конечно,
я сейчас расскажу вам... Когда  вы  на  меня  сердитесь,  вы  меня  словно
окатываете холодной водой, я леденею.
   Они долго  говорили  о  совершенно  безразличных  вещах.  Шли  они  так
медленно, что почти не двигались с места.
   - Какой запах, какой запах! - сказал он. - Как буйно растут после дождя
трава и цветы! Не знаю, интересуют ли вас деревья?  Это  может  показаться
странным, но я чувствую какое-то таинственное сродство с каждым деревом  в
лесу. Словно я сам когда-то принадлежал лесу; я стою здесь и гляжу вокруг,
и во мне шевелятся какие-то смутные  воспоминания,  они  захватывают  меня
целиком. Постойте минутку! Прислушайтесь! Слышите, как истошно поют птицы,
радуясь солнцу? Они совсем ошалели, летят прямо на нас, ничего не видят.
   И они пошли дальше.
   - Передо мной все еще стоит  тот  образ,  который  вы  вызвали  в  моем
воображении - лодка с парусом в  виде  полумесяца  из  голубого  шелка,  -
сказала она, - это так красиво! Когда небо такое высокое,  как  сейчас,  и
такое глубокое, мне тоже начинает казаться, что  я  сама  качаюсь  там  на
волнах и ужу рыбу серебряной удочкой.
   - Да, верно, сидеть в такой лодке куда больше подходит вам, чем мне.
   Когда они дошли примерно до середины  леса,  она  имела  неосторожность
спросить:
   - Сколько вы еще здесь пробудете?
   Она тут же пожалела о своем вопросе, ей хотелось бы взять его назад; но
она сразу успокоилась, потому что он  улыбнулся  и  уклонился  от  прямого
ответа. Она была ему благодарна за  проявленный  им  такт;  он,  наверное,
заметил ее смущение.
   - Ведь я живу там, где вы, - ответил он. - Я буду жить  здесь,  пока  у
меня хватит денег, - и добавил: - Одним словом, не очень долго.
   Она поглядела на него, тоже улыбнулась и сказала:
   - Не очень долго? А я слыхала, вы богаты.
   На его лице снова появилось то таинственное выражение, которое бывало у
него и прежде, и он ответил:
   - Я богат? Послушайте, в городе ходят слухи, что я богач, что у меня, в
частности, есть именье, стоящее немалую сумму,  -  но  это  все  неправда.
Прошу вас, не верьте этому, все это сказки. Нет у меня никакого имения,  а
просто крошечный клочок земли, и принадлежит он не мне одному, но  и  моей
сестре тоже, да  и  то  он  фактически  обесценен  закладными  и  долгами.
Поверьте, это истинная правда.
   Она недоверчиво рассмеялась и сказала:
   - Да, я уж знаю, когда речь идет  о  вас,  вы  всегда  говорите  только
правду.
   - Вы мне не верите? Сомневаетесь в том, что я говорю?  Тогда  разрешите
рассказать вам, хотя для меня это и будет унизительно, но все же разрешите
рассказать вам по порядку, как было  дело.  Вы,  наверно,  знаете,  что  в
первый же день моего пребывания  здесь,  в  городе,  я  прошел  пять  миль
пешком, чтобы добраться до ближайшего городка, и послал оттуда самому себе
три телеграммы, в которых говорилось о крупной сумме денег и об  имении  в
Финляндии. Получив эти телеграммы, я оставил их распечатанными на столе  в
моем номере, они валялись там несколько дней, чтобы  все  в  гостинице  об
этом узнали. Теперь вы мне верите? Разве история о  моем  состоянии  -  не
грубый розыгрыш?
   - Если только вы снова не клевещете на самого себя.
   - Снова? Вы ошибаетесь, фрекен. Бог свидетель, я не лгу. Вот так.
   Пауза.
   - Но зачем вы это сделали, зачем вы посылаете самому себе телеграммы?
   - Да, видите ли, если объяснить вам все по порядку, получится, пожалуй,
чересчур длинно... Впрочем, можно и в двух словах:  я  сделал  это,  чтобы
пустить пыль в глаза, чтобы привлечь к себе внимание в  городе.  Ха-ха-ха,
вот вам все начистоту.
   - Вы лжете!
   - Клянусь, не лгу!
   Пауза.
   - Странный вы человек.  Одному  богу  известно,  чего  вы  добиваетесь.
Сперва вы идете рядом со мной и... да, и, не стесняясь, делаете мне  самые
страстные  признания;  но  стоило  мне  одной  фразой   призвать   вас   к
благоразумию, как вы тут же обернулись другим человеком, выставляете  себя
шарлатаном, лжецом, обманщиком, бог знает кем... К чему все эти ухищрения?
Поверьте,  ни  то,  ни  другое  нимало  меня   не   трогает.   Я   слишком
уравновешенный человек. Вся эта гениальность мне недоступна.
   Она вдруг почувствовала себя оскорбленной.
   - Сейчас я вовсе не собирался проявлять особой гениальности.  Ведь  для
меня все потеряно; стоит ли зря стараться?
   - Но зачем же вы мне рассказываете при  каждом  удобном  случае  что-то
гадкое о себе? - воскликнула она гневно.
   Он ответил медленно, с полным самообладанием:
   - Чтобы произвести на вас впечатление, фрекен.
   Они снова стояли и смотрели друг на друга. Он продолжал:
   - Я уже имел как-то удовольствие сказать  вам  несколько  слов  о  моем
методе. Вы спрашиваете, почему я всегда выбалтываю свои секреты как бы  во
вред себе, хотя легко мог бы сохранить их в тайне. Я вам отвечу:  я  делаю
это целенаправленно, из расчета. Мне представляется, что  моя  искренность
все же не может не произвести на вас известного впечатления, хоть вы это и
отрицаете. Во всяком случае, я  надеюсь,  что  вы  почувствуете  некоторое
уважение ко мне  благодаря  тому  беспощадному  равнодушию,  с  которым  я
разоблачаю самого себя. Быть может,  мой  расчет  и  неверен,  вполне  это
допускаю, уж тут ничего не поделаешь. Но даже если я и ошибаюсь,  то  ведь
вы для меня все равно потеряны, и больше мне терять нечего. Можно дойти до
такого  состояния,  это  отчаяние,  игра  ва-банк.  Я  сам   помогаю   вам
предъявлять мне обвинения и укрепляю вас таким образом по мере своих сил в
вашем решении оттолкнуть меня, совсем оттолкнуть. Почему я это  делаю?  Да
потому, что меня с души воротит говорить что-либо в свою  пользу  и  таким
жалким способом что-то выгадывать, да у  меня  в  жизни  на  это  язык  не
повернется. Но - можете вы сказать - я пытаюсь хитростью, окольными путями
достичь того, чего другие достигают наивной откровенностью. Ах... Впрочем,
нет, я не стану себя защищать. Называйте это надувательством, почему бы  и
нет, это вполне подходящее слово; я сам готов  добавить,  что  это  прямой
обман. Хорошо, итак, это надувательство, я  не  защищаю  себя,  вы  правы,
существо мое - в сплошном  надувательстве.  Но  ведь  мало  кто  из  людей
обходится без вранья, в большей или меньшей мере все к нему  прибегают;  а
раз так, то не стоит ли  одно  другого,  ибо  надувательство,  пусть  даже
скрытое, все равно остается надувательством... Чувствую, я сел  на  своего
любимого конька, и я охотно поскакал бы на нем немного... Но нет, не буду;
господи, до чего же я устал от всего! Я говорю себе: пусть  все  идет  как
идет, пусть! Точка!.. Кто бы мог, например, подумать, что в доме у доктора
Стенерсена не все благополучно? Впрочем, я и не утверждаю, что это так,  я
просто спрашиваю, может ли хоть кому-нибудь прийти в голову заподозрить  в
чем-то такую почтенную семью? Она состоит всего из  двоих:  мужа  и  жены,
детей у них нет, серьезных забот - тоже нет, и все-таки  не  затесался  ли
туда еще третий? Одному богу это известно, но, быть может, там все же есть
третий, молодой человек, чересчур пылкий друг  дома,  поверенный  Рейнерт.
Что тут скажешь? Может, виноваты  обе  стороны.  Не  исключено  даже,  что
доктор в курсе дела и тем не менее не в силах ничего изменить,  во  всяком
случае, сегодня ночью он очень много пил, и ему так опостылело все, все на
свете, что он предлагал уничтожить человеческий род  с  помощью  синильной
кислоты, а земной шарик пусть себе летит ко всем чертям! Бедняга!.. Но  он
отнюдь не единственный, который по пояс увяз во лжи, даже  если  исключить
меня - Нагеля, которого ложь засосала по горло. А что, если я назову  вам,
например. Минутку? Добрая душа, праведник, мученик! О  нем  можно  сказать
одно лишь хорошее, но я слежу за ним. Говорю вам, он у меня на подозрении!
Вы поражены? Я испугал вас? Я этого не хотел. Но позвольте  мне  успокоить
вас - Минутку никто  не  совратит  с  пути  истинного,  он  в  самом  деле
праведник. И почему только я не спускаю с него глаз, почему я наблюдаю  за
ним, притаившись за  углом  дома,  когда  он  возвращается  к  себе  после
невинной  прогулки  в  два  часа  ночи  -  в  два  часа  ночи?!  Почему  я
подглядываю, как он разносит свои  мешки,  как  здоровается  с  людьми  на
улице? Да не почему, дорогая фрекен, не почему! Просто он меня интересует,
я люблю его, и меня сейчас радует, что я могу представить его среди  всего
этого обмана как чистого человека, как  праведника.  Только  поэтому  я  и
упомянул о нем, и  вы  наверняка  меня  поняли.  Ха-ха-ха...  Ну,  а  если
говорить обо мне... Нет, нет, я не хочу, не хочу больше говорить  о  самом
себе! О чем угодно, только не о себе!
   Эти последние слова вырвались у него так непосредственно  и  прозвучали
так искренне и печально, что она преисполнилась  к  нему  сочувствия.  Она
поняла в этот миг, что перед ней исстрадавшаяся, истерзанная душа. Но  так
как он тут же постарался сгладить у нее это впечатление, громко рассмеялся
и снова стал клясться, что все на свете - чистое надувательство, ее теплое
чувство тут же растаяло.
   - Вы бросили какие-то грязные намеки по адресу фру Стенерсен, - сказала
она резко, - это низко с вашей стороны, и было бы также  низко,  будь  они
даже  менее  грубыми.  Минутку,  этого  несчастного  калеку,  вы  тоже  не
пощадили. Хорош  рыцарь,  ничего  не  скажешь!  Все  это  так  гадко,  так
недостойно!
   Она пошла дальше, и он последовал  за  ней.  Он  не  отвечал,  он  шел,
опустив голову. Несколько раз его плечи вздрогнули,  и  к  своему  полному
изумлению она увидела, что две большие слезы скатились  по  его  лицу.  Он
отвернулся, чтобы это скрыть, и стал свистом подманивать какую-то птицу.
   Некоторое время они шли молча. Она была тронута и раскаивалась в  своих
жестоких словах. Быть может, то, что он говорил, и правда. Что она  знает?
Быть может, этот человек увидел за несколько недель  больше,  чем  она  за
долгие годы?
   Они все еще шли молча. Он совершенно успокоился и равнодушно  поигрывал
своим носовым платком. До пасторской усадьбы было уже совсем близко.
   - Вы сильно поранили руку? Можно, я посмотрю? - спросила она вдруг.
   Хотела ли она ободрить его своим вниманием или действительно  поддалась
в эту минуту его состоянию,  но  произнесла  Дагни  эти  слова  задушевно,
пожалуй, даже взволнованно; и она остановилась.
   И тогда что-то прорвалось в нем. В этот миг, когда она, наклонившись  к
его руке, стояла так близко от него, что он вдыхал запах ее волос и шеи, в
этот миг, когда они оба не могли вымолвить ни слова,  чувство  захлестнуло
его, и он весь отдался безумному порыву. Он обнял ее сперва  одной  рукой,
потом, когда она попыталась отстраниться, двумя. Он долго и нежно прижимал
ее к себе, почти оторвав от земли. Вдруг он  почувствовал,  что  спина  ее
изогнулась и она затихла. Как-то сразу отяжелев, она прильнула к его груди
и подняла на него затуманившиеся глаза. До чего она была хороша! Он шептал
ей, что она необычайна, необычайна и что до конца его дней она  будет  его
единственной любовью. Один человек уже умер ради  нее,  и  он  тоже  готов
умереть по одному ее слову, по одному знаку. О, как  он  ее  любит!  И  он
твердил без конца, все крепче прижимая ее к себе: "Я люблю тебя,  я  люблю
тебя".
   Она не сопротивлялась ему больше, голова ее  слегка  склонилась  к  его
левой руке, и он горячо целовал Дагни и шептал нежные слова. Он  отчетливо
чувствовал, что она сама прижимается к нему, а когда он  ее  целовал,  она
еще плотнее закрывала глаза.
   - Приходи завтра к дереву. К тому дереву, помнишь, к  осине...  Приходи
ко мне, Дагни, я люблю тебя! Ты  придешь?  Приди,  когда  хочешь.  В  семь
часов...
   На это она ничего не ответила и только сказала:
   - Теперь пустите меня.
   И она медленно высвободилась из его объятий.
   Несколько мгновений она стояла, растерянно глядя по сторонам, и лицо ее
принимало все более и более горькое выражение, потом губы начали судорожно
подергиваться, она с трудом дошла до камня у тропинки и села на него.  Она
плакала.
   Нагель склонился над ней и стал что-то тихо говорить. Прошло  несколько
минут. Вдруг она вскочила с побелевшим от ярости лицом и, прижав  к  груди
стиснутые кулаки, закричала в бешенстве:
   - Вы подлый человек! О боже, до  чего  же  вы  подлы!  Вы  сами  этого,
наверно, не понимаете. Как вы могли, как вы могли это сделать?
   И она снова расплакалась.
   Он опять попытался ее успокоить, но безуспешно. Полчаса простояли они у
этого камня и никак не могли двинуться с места.
   - И вы еще требовали, чтобы я пришла к вам на свиданье, - сказала  она.
- Я не желаю больше встречаться с вами, видеть  вас  больше  не  хочу!  Вы
подлец!
   Он молил о прощении, бросился перед ней на  колени,  целовал  подол  ее
платья. Но она все твердила, что он подлец, что он вел себя низко. Что  он
с ней сделал? Пусть он уйдет, уйдет прочь! Она запрещает ему  идти  с  ней
рядом. Ни единого шага!
   Дагни повернулась и пошла по направлению к дому.
   Он все же хотел было пойти за ней, но она,  повелительно  подняв  руку,
сказала:
   - Не смейте! Слышите, не смейте!..
   Он стоял и смотрел ей вслед, пока она не удалилась шагов  на  двадцать;
тогда он, сжав кулаки, бросился ей вдогонку,  несмотря  на  ее  запрет,  и
снова остановил ее.
   - Я не сделаю вам ничего плохого, - сказал он. - Но имейте