тами  деятельности  гениев   на   земле,   той
деятельности, для которой великие люди являются только ничтожным  орудием,
так сказать, каким-нибудь жалким шилом,  предназначенным  делать  дырки...
Теперь ясно? Вы меня поняли?"
   И продолжает, простирая руки:
   - О, я сейчас снова увидел бесконечную внутреннюю связь  всех  явлений!
Как это ослепительно, как это ослепительно!  Великое  откровение  посетило
меня в этот миг, прямо здесь, посреди комнаты! Для  меня  не  было  больше
тайн, я постиг все до самого дна, свет бездны ослепил меня!
   Пауза.
   Да, да, да, да, да, да! Я чужой среди людей, и скоро пробьет  мой  час.
Да, да... Собственно говоря, какое мне дело до  великих  людей!  Никакого!
Вот только то, что эта шумиха с великими людьми -  комедия,  шарлатанство,
обман. Хорошо! Но разве не все  на  свете  комедия,  шарлатанство,  обман?
Конечно, конечно, все только обман.  Камма,  и  Минутка,  и  все  люди,  и
любовь, и сама жизнь - обман; все, что я вижу, и слышу, и  воспринимаю,  -
обман, даже синева неба - это озон, яд,  вкрадчивый  яд...  А  когда  небо
совсем ясное и синее, я подымаю парус на своей лодке, там, наверху, и меня
тихонько  гонит  вперед,  по  синему,  обманчивому  озону.  И   лодка   из
благоуханного дерева, и парус...
   Дагни сама сказала, что это прекрасно.  Дагни,  ты  это  сказала,  и  я
благодарю тебя, несмотря ни на что, потому что ты это  сказала  и  сделала
меня тогда таким счастливым, что я  весь  задрожал  от  радости.  Я  помню
каждое твое слово, каждое я несу  в  себе  и  вспоминаю,  когда  брожу  по
дорогам и думаю о разных разностях, я никогда не забываю  ни  одного...  И
теперь, как только пробьет мой час, ты победишь. Я  не  хочу  больше  тебя
преследовать. И не хочу тебе являться ночью на фоне стены; ты  должна  мне
простить, что я пугал тебя, я говорил так из мести. Нет, я приду  к  тебе,
когда ты будешь спать, чтобы обвевать тебя белыми  крыльями,  а  когда  ты
проснешься, я буду ходить за тобой и нашептывать тебе добрые  слова.  Быть
может, ты улыбнешься мне в ответ, когда их услышишь, да,  быть  может,  ты
улыбнешься мне. А если у меня не будет белых крыльев или если  мои  крылья
будут недостаточно белы, я попрошу божьего ангела сделать это вместо меня,
а сам я к тебе не подойду, я забьюсь в уголок и буду оттуда смотреть,  как
ты, быть может, улыбнешься ему. Да, я это сделаю,  если  только  смогу,  и
хоть немного исправлю все то зло, которое тебе причинил.  Я  так  радуюсь,
когда думаю об этом, и меня томит  только  одно  желание  -  поскорей  бы,
поскорей! Быть может,  я  смогу  тебя  порадовать  и  каким-нибудь  другим
чудесным образом. Я хотел бы петь над твоей головой утром  в  воскресенье,
когда ты идешь в церковь, и об этом я тоже буду просить ангела. Если он не
захочет этого для меня сделать и я не смогу его убедить, я  брошусь  перед
ним на колени и буду молить его все более и более  смиренно  до  тех  пор,
пока он не услышит меня. Я пообещаю ему за это что-нибудь хорошее, и я дам
ему то, что пообещаю, я буду оказывать ему множество разных услуг, если он
будет так добр... Да, да, я сумею это устроить,  и  мне  уже  не  терпится
поскорее начать, я в восторге, когда об этом думаю. Но теперь мне  недолго
осталось ждать моего часа, я сам ускорю  его  приход,  я  с  радостью  жду
его... Подумать только, когда рассеется туман, ха, ха, ха, ха...
   В счастливом возбуждении, в состоянии  какого-то  необычайного  подъема
сбежал Нагель вниз по лестнице и вошел в столовую. Он все еще пел. Но  тут
пустяковый случай разом перебил его ликование и на несколько  часов  снова
погрузил его в самое мрачное настроение. Продолжая напевать, он  торопливо
завтракал, стоя у стола, да, он так и не сел, хотя был не один в столовой.
Заметив, что двое других постояльцев глядят на него с явным недовольством,
он вдруг стал перед ними извиняться: если бы он их прежде заметил,  то  не
позволил бы себе здесь шуметь. Дело в том, что в такие  дни,  когда  стоит
такая погода, он вообще ничего не видит и не слышит вокруг себя;  ну,  что
за дивное утро! Нет, послушайте только, мухи уже жужжат!
   Но он не получил никакого ответа на свои  слова,  у  обоих  посетителей
были все те же недовольные физиономии, и они с важным видом  разговаривали
о политике. Настроение у Нагеля тут же упало. Он умолк  и  тихо  вышел  из
столовой. На улице он зашел в первую попавшуюся лавочку, запасся  сигарами
и направился, как обычно, в лес. Было половина двенадцатого.
   Да, если бы люди не всегда оставались верны себе! Вот хотя бы  эти  два
адвоката или коммивояжеры, у того и другого  брюшко  и  короткие,  толстые
пальцы; салфетки они заткнули  прямо  под  подбородок.  Ему  следовало  бы
вернуться в гостиницу и посмеяться над ними!  Кем,  они  могут  быть,  эти
благородные господа? Коммивояжеры, торгующие крупой, дешевой кожей или бог
его знает чем, возможно, просто  глиняными  горшками.  Да  уж,  есть  кому
оказывать особое уважение! И все же они в одно мгновенье развеяли всю  его
радость. А ведь у них даже импозантной внешности нет! Впрочем, один из них
еще выглядит ничего, но у второго - у того, что торгует кожами,  -  кривой
рот, который открывается только с одной стороны,  так  что  он  напоминает
скорее петлицу. А из ушей у него кучками торчат  седые  волосы.  Тьфу,  он
страшен как смертный грех! Но разве можно выражать свою  радость,  напевая
себе под нос песенку, если такая цаца сидит за столом!
   Да, люди действительно  всегда  верны  себе,  тут  ничего  не  скажешь!
Господа говорят о политике, господа обсуждают  результаты  выборов!  Слава
богу, не все потеряно. Бускеруда еще можно спасти для правых!  Ха-ха,  как
забавно было наблюдать за их самодовольными физиономиями,  когда  они  это
говорили. Словно норвежская политика не что иное, как премудрость глупцов,
замешанная на крестьянском тесте.
   Но только, черт побери, не смей петь веселой песенки, не мешай работать
депутату стортинга Уле! А то не избежать неприятностей. Тише: Уле  думает,
Уле изучает... О чем же размышляет Уле? Какие политические предложения  он
внесет  завтра  в  стортинге?  Ха-ха-ха,  доверенное  лицо   в   маленьком
норвежском мирке, избранный народом, чтобы  подавать  реплики  в  комедии,
которую разыгрывают  на  сцене  страны,  да  при  этом  еще  облаченный  в
священный национальный костюм, с жевательным табаком за щекой, в  бумажном
воротничке, размокшем от честного трудового пота. Прочь  с  дороги,  когда
идет избранник народа, посторонитесь, черт возьми, чтобы дать ему пройти!
   Боже праведный, почему  же  только  круглые,  жирные  нули  увеличивают
числа?
   Впрочем, точка. К черту нули! Все это надувательство так надоедает, что
больше не хочется его касаться. Лучше пойти в лес и растянуться  на  земле
под просторным небом - там более подходящее место для  чужестранца  и  для
птиц... Легко  отыскать  заболоченную  прогалину,  лечь  плашмя  прямо  на
влажный мох и радоваться тому, что тебя  всего  так  и  пронзает  сырость.
Уткнешься головой в тростник и в набрякшие водой  листья,  и  всевозможные
букашки, червячки и крошечные  мягкие  ящерки  заползают  тебе  в  одежду,
ползут по твоему лицу и разглядывают  тебя  своими  зелеными  шелковистыми
глазами, а со всех сторон тебя обступает покой и  тишина  леса,  и  легкий
ветерок обвевает, и господь бог сидит себе на небе и глядит вниз на  тебя,
на  свою  самую  причудливую  причуду.   Го-го-го.   Настроение   тут   же
исправляется, тебя охватывает небывалая, нездешняя,  дьявольская  радость,
такая, которую еще никогда не испытывал. Ты способен на любое безумие,  на
все, что только не  взбредет  тебе  в  голову,  правда  и  ложь  для  тебя
перепутались, весь мир ты повернул вверх тормашками, и ты счастлив, словно
свершил благое дело. А почему бы и нет? Ты во власти неведомых  импульсов,
впал в какое-то странное состояние и отдаешься ему, охваченный своего рода
горьким ликованием. Ты испытываешь непреодолимое желание  превозносить  до
небес все то, над чем ты прежде насмехался; радуешься, чувствуя, что готов
бороться за вечный мир, у тебя возникает желание  возглавить  комиссию  по
разработке  усовершенствованной  обуви  для  почтальонов,  ты  испытываешь
необходимость замолвить словечко за Понтуса Викнера и выступить публично в
защиту извечного миропорядка и господа  бога.  К  черту  внутреннюю  связь
явлений, тебе уже наплевать на нее, к  черту  ее,  тебе  на  все,  на  все
наплевать. "Что-то стало жарко. Ах, солнце светит ярко..."  Чувства  берут
верх, ведь верно, ты настраиваешь арфу и распеваешь псалмы и гимны, да так
благолепно, что и выразить невозможно.
   С другой стороны, когда ты внутренне отдаешься на волю  волн,  и  ветер
гуляет у тебя в душе, то со дна ее  вихрем  поднимается  всякая  муть.  Но
пусть тебя несет, пусть несет,  как  приятно  без  сопротивления  отдаться
этому потоку.  Да  и  зачем  сопротивляться?  Ха-ха,  неужели  запоздалому
страннику нельзя провести последние мгновения так, как ему охота?  Да  или
нет? Точка. И ты проводишь эти мгновения так, как тебе охота.
   А ведь заняться можно было бы самыми  разными  вещами;  можно  было  бы
употребить свои силы на решение задач внутри страны, или  популяризировать
японское искусство, или содействовать процветанию Галлингданской  железной
дороги, - неважно, чему посвятить себя, лишь бы только как-то использовать
свои силы, помочь чему-то осуществиться. Ты  вдруг  понимаешь,  что  такой
человек, как И.Хансен, тот самый достопочтенный  портной,  которому  ты  в
свое время заказал сюртук для Минутки, да, так вот, что этот Хансен  имеет
неоценимые заслуги как гражданин и как  человек;  начинаешь  с  того,  что
испытываешь уважение, а кончаешь тем, что  проникаешься  к  нему  любовью.
Почему ты его любишь? Да просто потому, что тебе так  хочется,  и  еще  из
упрямства, от той ожесточенной радости, которая владеет тобой,  и  потому,
что ты впал в какое-то странное состояние,  которому  не  противишься.  Ты
шепотом  выражаешь  ему  свое  восхищение,  искренне  желаешь   всяческого
благополучия, а уходя, суешь ему в руки, бог его знает почему, свою медаль
за спасение на водах. Почему  бы  этого  не  сделать,  раз  ты  во  власти
неведомых импульсов? Но этого мало, ты начинаешь еще раскаиваться  в  том,
что когда-то без должного почтения говорил о депутате стортинга  Уле...  И
только тут ты по-настоящему отдаешься сладостному безумию, хо-хо,  да  еще
как отдаешься!
   Чего  только  депутат  стортинга  Уле  не   сделал   для   государства!
Мало-помалу у тебя открываются глаза, и  ты  видишь  в  верном  свете  его
преданную и честную деятельность, и сердце твое  смягчается.  Ты  исполнен
умиления, ты всхлипываешь и даже плачешь от сострадания  к  нему  и  даешь
себе в душе клятву вознаградить  его  сторицей.  Мысль  об  этом  старике,
пришедшем прямо из народа, из народа борющегося и  страждущего,  наполняет
твое сердце такими святыми и необузданными чувствами, что ты готов  реветь
белугой. Чтобы воздать Уле по заслугам, ты начинаешь чернить всех  и  вся,
ты находишь особое удовольствие в том, что ему во славу отказываешь другим
в каких-либо достоинствах, выискиваешь самые выразительные и пышные слова,
чтобы его возвеличить. Начинаешь утверждать, что Уле сделал почти все, что
вообще сделано на земле, что это он написал  единственное  фундаментальное
исследование о спектральном анализе,  которое  необходимо  прочесть,  что,
собственно говоря, он один в 1719 году вспахал  все  американские  прерии,
что он изобрел телеграф, а к  тому  же  побывал  на  Сатурне  и  пять  раз
разговаривал с господом богом. Конечно, ты прекрасно  знаешь,  что  ничего
этого Уле не делал,  но  из  отчаянного  сострадания  к  нему  ты  все  же
утверждаешь, что он сделал, сделал, и при этом  ревешь  пуще  прежнего,  и
божишься, и клянешься, что готов принять самые страшные муки ада, если это
не так.  Почему  ты  так  поступаешь?  Из  раскаяния,  чтобы  воздать  Уле
сторицей! И ты начинаешь петь, чтобы его еще больше прославить,  ты  поешь
постыдные, богохульственные гимны, ты уверяешь, что Уле  сотворил  мир,  и
расставил по местам и солнце, и звезды, и создал таким образом  вселенную.
А затем следует длинный ряд самых страшных клятв в подтверждение того, что
это все истинная правда. Короче говоря, именно раскаяние доводит  тебя  до
редчайшей,    опьяняющей    разнузданности    мысли,     до     изощренных
клятвопреступлений, до подлинного богохульства. И  всякий  раз,  когда  ты
придумываешь  во  славу  Уле  что-то   уж   совершенно   неслыханное,   ты
подтягиваешь под себя коленки и тихо хихикаешь от удовольствия,  что  тебе
удалось наконец воздать Уле Улево. Да, Уле получит все сполна,  Уле  этого
заслужил, потому что ты говорил о нем без должного почтения,  а  теперь  в
этом раскаиваешься.
   Да... Так как же это было... Надо вспомнить... Не сочинил ли ты однажды
гадкого, пошлого стишка насчет тела... Да,  да,  насчет  мертвого  тела...
Постой, это касалось  одной  девицы,  совсем  молоденькой,  она  умерла  и
благодарила бога за то, что он одолжил ей на время тело, которым она так и
не воспользовалась. Стоп. Вспомнил. Это относилось к Мине Меек. Да, сейчас
я вспомнил это совершенно отчетливо и сгораю  от  стыда.  Чего  только  не
болтаешь всуе, а потом сожалеешь и готов в  голос  выть  от  стыда,  прямо
криком кричать. Впрочем, об этом  стишке  знает  только  Минутка,  но  мне
самому мучительно стыдно перед самим собой. Не говоря уже о той  глупости,
которую я сморозил насчет эскимоса и бювара, - этого  я  никогда  себе  не
прощу. Тьфу! Господи, готов сквозь землю провалиться!.. Спокойствие!  Выше
голову! К черту это самоедство! Подумать  только,  что  если  когда-нибудь
всевышний соберет всех праведников на небесах  в  царствии  своем,  то  ты
окажешься среди них. Тьфу! Пронеси, господи! До чего же  все  это  скучно,
невыносимо скучно...
   Когда Нагель вошел в лес,  он  свернул  на  первую  приглянувшуюся  ему
полянку и упал ничком на вереск, уткнувшись лицом в руки. Что за сумбур  в
его голове, что за коловращение нелепых мыслей! Несколько мгновений спустя
он уже крепко спал. Не прошло и четырех часов, как он встал с  постели,  и
все  же  он  заснул,  будто   провалился,   смертельно   усталый,   вконец
исчерпанный.


   Был уже вечер, когда Нагель проснулся. Он огляделся по сторонам; солнце
садилось, вот-вот оно скроется  за  паровой  мельницей,  птицы  с  громким
щебетом летали от дерева к дереву.  Голова  у  него  была  ясная,  никаких
тревожных  мыслей,  никакой  горечи,  он  был   совершенно   спокоен.   Он
прислонился к стволу и задумался. Сейчас ему это сделать? В  конце  концов
какая разница, часом раньше, часом позже?  Нет,  сперва  надо  привести  в
порядок кое-какие дела, написать письмо сестре, оставить  Марте  некоторую
сумму в конверте, на память о себе;  нет,  сегодня  вечером  он  не  может
умереть. И в гостинице он не уплатил по счету. Да и  о  Минутке  ему  тоже
хотелось бы позаботиться.
   Он медленно пошел назад в город. Но  завтра  вечером  это  случится,  в
полночь, без каких бы то ни было  эффектов,  быстро  и  просто,  быстро  и
просто!
   Когда пробило три часа утра, Нагель все еще стоял у окна своего  номера
и глядел на рыночную площадь.



19

   На следующую ночь, часов около  двенадцати,  Нагель  вышел  наконец  из
гостиницы. Никаких особенных приготовлений он не  сделал,  только  написал
сестре и положил несколько купюр в конверт для Марты. Его чемоданы, футляр
от скрипки и старое кресло, которое он  купил,  стояли  на  своих  прежних
местах, на столе валялось несколько книг. По счету в гостинице он тоже  не
уплатил, совершенно забыв об этом. Перед тем как уйти,  он  попросил  Сару
стереть пыль с подоконников,  пока  его  не  будет,  и  Сара  обещала  это
сделать, несмотря на поздний час. Затем он тщательно вымыл руки и  лицо  и
вышел из номера.
   Все это время он был совершенно спокоен, скорее даже апатичен. Господи,
есть из-за чего суетиться и поднимать  шум!  Годом  раньше,  годом  позже,
какое это имеет значение, да к тому же с мыслью о таком конце он  жил  уже
долгое время. А теперь у него нет  больше  сил,  он  так  устал  от  своих
разочарований, от множества рухнувших надежд, от всего этого  лицедейства,
от изощренного ежедневного обмана окружавших его людей.  И  он  подумал  о
Минутке, которому тоже оставил конверт с небольшой  суммой,  хотя  чувство
недоверия к этому жалкому, кособокому  калеке  никогда  не  покидало  его.
Подумал он и о фру  Стенерсен,  об  этой  болезненной,  измученной  астмой
женщине, которая изменяет мужу прямо на  глазах,  никогда  ничем  себя  не
выдавая. Вспомнил он и об алчной малютке Камме, которая  преследовала  его
по пятам и всюду протягивала к нему в лицемерном порыве свои жадные  руки,
чтобы поглубже засунуть их в его карманы. На востоке и на западе,  у  себя
дома и за границей - повсюду люди одинаковы, он в этом убедился. Все та же
пошлость, тот же обман, то же безнадежное бесстыдство, - начиная с нищего,
бинтующего здоровую руку, и кончая голубым небом, которое,  как  известно,
не более чем озон. А он сам, разве он лучше? Нет,  не  лучше!  Но  он  уже
подошел к черте.
   Он спустился к пристани, чтобы еще раз взглянуть на пароходы, а  пройдя
последний причал, вдруг снял с пальца железное  кольцо  и  швырнул  его  в
море. Он видел, как оно упало в воду, далеко от берега.  Вот  в  последнюю
минуту все-таки делаешь попытку освободиться от всех этих фокусов.
   Возле домика Марты Гудэ он остановился и в  последний  раз  заглянул  в
окно. Там было тихо, как все эти дни. Пусто.
   - Прощай, - сказал он.
   Сам того не замечая, он  направился  к  дому  пастора.  Он  спохватился
только тогда, когда сквозь поредевшие на опушке деревья  стал  виден  двор
усадьбы. Он остановился. Куда он идет? Что ему здесь надо? В последний раз
взглянуть на два окошка на втором этаже в тщетной  надежде  увидеть  лицо,
которое ему ни разу, ни разу не удавалось там увидеть,  -  нет,  этого  он
все-таки не допустит! Правда, он собирался это сделать,  но  он  этого  не
сделает! Он постоял еще некоторое время и  неотрывно  смотрел  на  усадьбу
пастора, он был в смятении, его неудержимо влекло...
   - Прощай, - снова сказал он.
   Затем он резко повернул и пошел  по  узкой  тропинке,  которая  вела  в
лесную чащу.
   Теперь можно идти куда  попало  и  остановиться  на  первой  подходящей
полянке. Главное, никакой нарочитости и никаких сантиментов. Как нелеп был
Карлсен в его смехотворном отчаянии. И стоит ли  эта  нехитрая  затея  так
тщетно подготовленной мизансцены?.. Тут он замечает, что на одном  башмаке
у  него  развязался  шнурок,  останавливается,  ставит  ногу  на  кочку  и
завязывает его. Потом он садится на землю.
   Он сел машинально, сам не заметив  этого.  Он  огляделся  по  сторонам:
высокие ели, вокруг высокие ели, кое-где кусты  можжевельника  да  вереск,
покрывающий землю. Хорошо. Хорошо!
   Он вытаскивает из кармана бумажник и прячет в него письма, адресованные
Марте и  Минутке,  в  особом  отделении  хранится,  завернутый  в  бумагу,
кружевной платок Дагни. Он достает его, целует много  раз,  становится  на
колени, снова целует и затем начинает рвать его на  мелкие  лоскутки.  Это
занимает довольно много времени; вот уже час ночи, затем половина второго,
а он методично рвет лоскутки, все  мельче  и  мельче.  Наконец,  когда  от
платка остались одни нитки, он встает  и  прячет  их  под  камень,  прячет
старательно, чтобы никто не смог их обнаружить, и снова садится.  Ну,  как
будто все... Он силится вспомнить, что еще нужно  сделать,  но  ничего  не
находит. Тогда он вынимает часы и заводит их, как всегда перед сном.
   Он снова глядит  вокруг.  В  лесу  довольно  темно,  но,  кажется,  все
спокойно. Он прислушивается, задерживает дыханье и  снова  прислушивается,
но не слышит ни звука - птицы молчат,