вующих  предпочитает  слушать  вас,
нежели говорить сам. - И, наклонившись к фру Стенерсен, она прошептала:  -
Уговорите его, пожалуйста, продолжать, дорогая, прошу вас,  сделайте  это.
Какой у него голос, послушайте только!
   - Я охотно буду продолжать, - сказал Нагель  с  улыбкой.  -  Сегодня  я
что-то особенно расположен говорить. Одному богу известно, что это на меня
нашло... Впрочем, в том сне ничего особенного  и  не  было.  Передо  мной,
значит, раскинулось огромное болото. Деревья на нем не росли, но оно  было
покрыто какими-то корнями, походившими на извивающихся змей. И среди  этих
странных корней бродил сумасшедший. Он и сейчас еще  стоит  у  меня  перед
глазами - бледное лицо с темной бородой, но такой короткой и  редкой,  что
сквозь нее просвечивает кожа. Он  озирается  по  сторонам,  и  его  широко
открытые глаза полны страдания. Я лежал, притаившись, за камнем и окликнул
его. Он тут же поглядел на этот камень, нисколько не удивившись,  что  его
окликают, словно он прекрасно знал, что я  лежу  именно  там,  хотя  из-за
камня меня не было видно. Безотрывно смотрел он на камень, а я думал: "Все
же ему меня не найти, ну, а в крайнем случае, если он ко мне  приблизится,
я всегда успею отскочить". И хотя мне было не по себе от его  пристального
взгляда, я снова окликнул его, чтобы подразнить. Он сделал несколько шагов
по направлению ко мне и оскалился, норовя вцепиться в меня зубами,  но  он
не мог больше сделать ни шагу - нагромождения корней преграждали ему путь,
пригибали его к земле. Он оказался словно прикованным  к  месту.  Я  снова
крикнул ему, я кричал много раз подряд, и он в ярости попытался продраться
сквозь корни, хоть как-то раздвинуть их и проложить себе путь;  он  хватал
корни охапками, расшвыривал их по сторонам,  выбивался  из  сил,  стремясь
настигнуть меня, но тщетно. Тогда он застонал  от  бессилья,  я  явственно
расслышал его стоны. В  глазах  его  застыла  невыносимая  боль.  Когда  я
убедился, что нахожусь в полной безопасности, я поднялся, встал перед  ним
во весь рост и принялся махать кепкой и дразнить его пуще прежнего. Я  все
кричал и кричал:  "Эй  ты!"  -  топал  ногами  и  снова  кричал.  Потом  я
подобрался еще ближе к нему, и, чтобы довести несчастного до исступления и
окончательно лишить его рассудка, тыкал в него пальцем  и  снова  и  снова
оскорбительно орал ему в самое ухо:  "Эй  ты,  эй  ты!"  Потом  я  отбежал
немного назад, - пусть, мол, поймет, как близко я стоял от него. Но он все
еще не сдавался, он продолжал воевать с корнями; остервенев  от  боли,  он
все еще пытался расшвырять их по сторонам, он  весь  изодрался,  разбил  в
кровь лицо и, поднявшись на цыпочки, глядел на меня в упор  и  вопил!  Пот
градом катился с его лица, искаженного нечеловеческой мукой оттого, что он
не мог меня настигнуть. А я, я весь сгорал от желания  разъярить  его  еще
больше. Я снова подскочил к нему, защелкал у него под самым носом пальцами
и с гнусной ухмылкой произнес: "Хи-хи-хи". Потом я швырнул в него корнем и
угодил ему в губы, чуть не сбил его с ног, но  он  только  сплюнул  кровь,
отер губы ладонью и тут же вновь принялся  расшвыривать  корни.  Тогда  я,
совсем осмелев, протянул руку, чтобы стукнуть его по лбу, я хотел  тут  же
отскочить, но он успел вцепиться мне в  руку.  О  господи,  как  это  было
страшно! Он в ярости рванулся ко мне и, как клешней, стиснул мне  руку.  Я
закричал и отпрянул от  него,  и  он,  не  выпуская  моей  руки,  послушно
поплелся за мной. Мы выбрались из болота. Теперь, когда он держал меня  за
руку, корни перестали быть ему  помехой.  Мы  подошли  к  тому  камню,  за
которым я сперва притаился. Тут он вдруг упал на колени  и  стал  целовать
землю, по которой я ступал; окровавленный, истерзанный, он валялся  передо
мной в грязи и благодарил меня за то, что  я  был  так  добр  к  нему.  Он
благословлял меня и просил господа бога благословить меня за мою  доброту.
Его широко раскрытые глаза светились преданной мольбой, он молился за меня
и целовал не мои руки, даже не башмаки, но землю, только землю, по которой
я ступал. Я спросил: "Почему ты целуешь землю?"  -  "Потому  что  рот  мой
кровоточит и я не хочу запачкать твои башмаки",  -  ответил  он.  Подумать
только, он не хотел запачкать мои башмаки! Тогда я снова спросил: "За  что
же ты благодаришь меня, ведь я причинил тебе только зло и страданье?" - "Я
благодарю тебя за то, - ответил он, - что ты не причинил мне  еще  больших
страданий, за то, что ты был добр ко мне и не истязал меня еще больше".  -
"Хорошо, - сказал я, - но почему же ты тогда  кричал  мне  что-то  и  даже
щерил зубы, чтобы вцепиться в меня?" - "Я вовсе не хотел в тебя вцепиться,
я открыл рот, чтобы просить тебя о помощи, но  я  не  смог  выговорить  ни
слова, и ты не понял меня. А кричал я от невыносимого  страдания".  -  "Ты
кричал от страдания?" - переспросил я. "Да..." Я поглядел на сумасшедшего,
он все еще отплевывался кровью, но продолжал молиться за  меня.  И  тут  я
понял, что уже видел его прежде, что я его знаю, и был он вовсе  не  таким
уж старым - седые волосы, жалкая реденькая бородка... Это был Минутка.
   Нагель умолк. Все были потрясены. Поверенный Рейнерт  опустил  глаза  и
долго не отрывал взгляда от земли.
   - Минутка? Это был Минутка? - переспросила фру Стенерсен.
   - Да, он, - ответил Нагель.
   - Уф! Мне даже стало как-то не по себе.
   - А я это знала! - вырвалось вдруг у Дагни Хьеллан.  -  Я  поняла  это,
когда вы сказали, что  он  бросился  на  колени  и  стал  целовать  землю.
Поверьте, я тотчас догадалась. Вы хорошо с ним знакомы?
   - Нет. Я виделся с ним раза два, не больше... Но послушайте,  боюсь,  я
вам всем вконец испортил настроение. Сударыня, вы так побледнели.  Помилуй
бог, ведь все это мне приснилось!
   - Да, это уже никуда не годится, - подхватил доктор. - Черт  с  ним,  с
этим Минуткой, пусть себе целует на здоровье хоть все  корни  в  Норвегии,
нам-то что... Ну вот и фрекен Андерсен расплакалась. Ха-ха-ха!
   - Я и не думаю плакать, - сказала фрекен Андерсен.  -  С  чего  это  вы
взяли? Но, по правде сказать, сон произвел на меня впечатление. Впрочем, я
думаю, что и на вас тоже.
   - На меня? -  воскликнул  доктор.  -  Разумеется,  нет!  Ни  малейшего!
Ха-ха-ха! Да вы все просто с ума посходили. Давайте-ка лучше пройдемся.  А
ну, поднимайтесь, поднимайтесь. Становится прохладно. Ты не озябла, Йетта?
   - Нет, ничуть. Посидим еще немного, - ответила ему жена.
   Но доктор во что бы то ни стало хотел  гулять.  Он  снова  сказал,  что
становится прохладно и что если общество не желает,  то  он  пойдет  один,
потому что не в состоянии больше сидеть без движения. Нагель встал и пошел
вместе с ним.
   Они прошли несколько раз взад-вперед по набережной, с трудом пробираясь
сквозь толпу, болтали о том о  сем  и  раскланивались  со  знакомыми.  Так
гуляли они около получаса, пока фру Стенерсен не крикнула им:
   - Идите скорей сюда! Знаете, что мы решили? Собраться завтра вечером  у
нас. Пригласим побольше народу. И вы,  господин  Нагель,  тоже  непременно
должны прийти. Но предупреждаю, у нас так заведено: чем  больше  общество,
тем меньше угощения...
   - Но зато тем больше шума, - весело перебил ее доктор, - это  известно.
А знаешь, тебе сейчас пришла недурная идея, Йетта. Ты  не  всегда  бываешь
так находчива. -  У  доктора  тут  же  исправилось  настроение,  лицо  его
расплылось в улыбке  в  предвкушении  завтрашнего  веселья.  -  Только  не
приходите поздно, и будем надеяться, что меня не вызовут к больному.
   - Но я ведь не могу прийти в этом костюме, - сказал Нагель. - А другого
у меня нет.
   Все засмеялись, а фру Стенерсен воскликнула:
   - Приходите безо всяких церемоний. Это будет очень мило.
   На обратном пути Нагель оказался рядом с Дагни Хьеллан. Он не  приложил
для этого никаких особых стараний, все вышло как-то само собой. Но и Дагни
не сделала ничего, чтобы этого избежать.  Она  сказала,  что  уже  заранее
радуется завтрашнему вечеру, потому что у доктора всегда  бывает  уютно  и
просто, Стенерсены - превосходные люди, и у них очень весело, но тут вдруг
Нагель перебил ее и спросил, понизив голос:
   - Смею ли я надеяться, фрекен, что вы простили мне ту нелепую выходку в
лесу?
   Он произнес  это  горячим  шепотом,  так  взволнованно,  что  она  была
вынуждена ответить:
   - Да, теперь мне понятнее ваше поведение в тот  вечер.  Вы,  видно,  не
совсем такой, как все.
   - Благодарю вас, - прошептал он. - Да, да, я  благодарю  вас  так,  как
никогда не благодарил никого в жизни. Но  почему  вы  думаете,  что  я  не
такой, как все? Знайте, фрекен, что весь  вечер  я  старался  сгладить  то
дурное впечатление, которое, наверное, сложилось у вас обо  мне  поначалу.
Каждое мое слово было предназначено только для вас.  Ну,  что  вы  на  это
скажете? Только прошу вас помнить, что я очень виноват перед вами и должен
был что-то предпринять. Правда, весь  нынешний  день  я  и  в  самом  деле
находился в каком-то совсем особом  настроении;  но  все  же  я  намеренно
изобразил себя хуже, чем я есть на самом деле, играл роль - и все это лишь
затем, чтобы  заставить  вас  поверить,  что  я  действительно  не  вполне
вменяем, что я вообще способен на странные выходки; я  надеялся,  что  так
скорее заслужу ваше прощение. Поэтому я ни к селу ни  к  городу  вылез  со
своими снами и даже  выставил  себя  на  смех,  рассказав  о  футляре  для
скрипки, добровольно признался в чудачестве, хотя никто меня  к  этому  не
вынуждал...
   -  Простите,  -  поспешно  прервала  она  его.  -  Зачем  вы  мне   это
рассказываете и снова портите все дело?
   - Нет, я ничего не порчу. Если я вам признаюсь, что в тот вечер в  лесу
я действительно на мгновение поддался дурному чувству и бросился за  вами,
вы меня поймете. Мне вдруг нестерпимо захотелось напугать вас за  то,  что
вы побежали от меня. Ведь я вас тогда еще не знал. Но если я сейчас говорю
вам, что я такой же, как и все, вы меня тоже поймете. Я  ломал  комедию  и
своим нелепым поведением поверг в изумление целое общество с  единственной
целью смягчить вас настолько, чтобы вы согласились хотя бы выслушать меня.
И этого я добился. Вы меня выслушали - и все поняли.
   - Нет, я должна откровенно признаться, что не совсем понимаю  вас.  Ну,
пусть так. Я не стану ломать себе голову...
   -  И  не  нужно,  с  какой  стати!  Но  признайтесь,  завтрашний  прием
устраивают потому, что, по общему мнению, я - странный тип, этакий  чудак,
от которого можно ожидать разных нелепых выходок. Боюсь, я вас  разочарую,
не исключено, что я за весь вечер и рта не раскрою, а может, и  вообще  не
приду. Одному богу известно, что будет завтра.
   - Нет, вы непременно должны прийти.
   - Должен? - переспросил он и посмотрел на нее.
   Больше она ничего не сказала. Они молча шли рядом.
   Так они дошли до дороги, ведущей  к  усадьбе  пастора.  Фрекен  Хьеллан
остановилась, рассмеялась вдруг и сказала:
   - Нет, в жизни еще такого не слыхала!.. - И покачала головой.
   Они стояли, дожидаясь остальных,  которые  немного  отстали;  он  хотел
спросить, можно ли ему проводить ее до дому, и уже было на это решился, но
в этот миг она обернулась и крикнула адъюнкту:
   - Идите же, идите скорей! -  и  оживленно  замахала  рукой,  чтобы  его
поторопить.



7

   На следующий день, ровно в шесть, Нагель появился у доктора. Он  думал,
что пришел слишком рано,  но  все  общество,  с  которым  он  познакомился
накануне, было уже в сборе. Среди гостей двое были ему незнакомы - адвокат
и какой-то белобрысый студент. За двумя столами пили коньяк с сельтерской,
а за третьим сидели дамы,  поверенный  Рейнерт  и  этот  самый  студент  и
оживленно болтали. Адъюнкт, человек молчаливый, от которого обычно и слова
не услышишь, уже успел набраться как следует. Красный как рак,  он  был  в
приподнятом настроении и громко рассуждал о чем попало...  Взять  хотя  бы
Сербию, где восемьдесят процентов населения совершенно  неграмотны,  разве
там дело обстоит лучше? Ну-ка, пусть ему  ответят  на  этот  вопрос!  -  И
адъюнкт окинул гневным взглядом присутствующих, хотя решительно никто  ему
не возражал.
   Хозяйка дома подозвала Нагеля и усадила его за свой стол. Что он  будет
пить?
   - А мы как раз говорили о Христианин, - сказала она. -  Какая  странная
идея пришла ему в голову - поселиться в их маленьком городке, когда у него
был выбор и он мог бы жить в самой Христианин!
   Нагель возразил, что вовсе не находит эту  идею  странной,  просто  ему
захотелось пожить немного в сельской местности, устроить себе что-то вроде
каникул. А в Христианин, к слову  сказать,  он  сейчас  не  согласился  бы
оказаться ни за какие коврижки. Христиания - это последнее место,  которое
он бы выбрал.
   - Да помилуйте, неужели? Ведь Христиания - столица! Туда стекаются  все
знаменитые, все  выдающиеся  люди  страны,  не  говоря  уже  о  выставках,
концертах; театрах и тому подобном.
   -  Да  и  сколько  там  иностранцев!  -  вставила  фрекен  Андерсен.  -
Гастролеры из разных стран: актеры, певцы, музыканты, художники.
   Дагни Хьеллан сидела молча, она только слушала.
   Возможно, все это и так, согласился Нагель. Но когда при нем  упоминают
Христианию, - он уже, право, не знает почему, но всякий раз он видит перед
собой часть района Грэндсен  и  чувствует  затхлый  запах  вывешенной  для
просушки одежды. Правда, правда, он не  выдумывает.  И  у  него  возникает
образ чванливого провинциального городка с двумя церквами, двумя газетами,
гостиницей и колонкой, куда все ходят за  водой,  но  при  этом  почему-то
населенного самыми великими людьми на свете. Нигде он  не  встречал  более
кичливых людей, чем там, и сколько раз, бог ты мой, когда он там  жил,  он
мечтал оттуда уехать!
   У поверенного не укладывалось в  голове,  что  можно  испытывать  такую
глубокую антипатию не к отдельной личности, но к городу в целом, к столице
государства. Христиания теперь уже не похожа на какой-нибудь там заштатный
городишко, она по праву занимает далеко не последнее  место  среди  столиц
мира. Да и про кафе "Гранд" не скажешь, что это захудалое кафе.
   Сперва  Нагель  ничего  не  возразил  на  замечание  относительно  кафе
"Гранд", но затем наморщил лоб и сказал так громко, что все услышали:
   - "Гранд" - это в своем роде уникальное заведение.
   - Вы, кажется, говорите это с иронией?
   -  Отнюдь  нет.  "Гранд"  -  это  знаменитое  место,   где   собираются
исключительно великие  люди:  если  художники,  то  лучшие  в  мире,  если
студенты, то подающие самые большие надежды, редактора - самые  блестящие,
женщины - самые  роскошные,  поэты  -  самые-рассамые.  Ха-ха!  Сидят  там
день-деньской и пыжатся друг перед другом, величают друг друга  гениями  и
счастливы от этого безмерно. Я сам видел,  как  там  ликует  всякий,  кому
удается привлечь к себе внимание других.
   Слова Нагеля вызвали у всех раздражение. Поверенный наклонился к фрекен
Хьеллан и сказал ей довольно громко:
   - В жизни своей не встречал такого надменного господина!
   Она вскинула голову и метнула быстрый взгляд на Нагеля;  он  несомненно
слышал замечание поверенного, но, видимо, пропустил его мимо  ушей,  более
того, он чокнулся со студентом и с полным равнодушием заговорил о  другом.
Ей тоже претило его высокомерие. Бог его знает, что он о них всех  думает,
если считает себя  вправе  угощать  их  такой  наглой  болтовней.  Что  за
самомнение, что за мания величия! И когда поверенный спросил ее, каково ее
мнение, она ответила намеренно громко:
   - Мое мнение? Извольте: для меня Христиания достаточно хороша!
   Но и после  ее  слов,  как  бы  обращенных  к  нему,  Нагель  продолжал
оставаться невозмутимо спокойным. Он лишь внимательно  посмотрел  на  нее,
словно силясь понять, чем он мог ее рассердить. Он не сводил с  нее  глаз,
наверно, больше минуты, щурился, явно о чем-то напряженно  думал,  и  лицо
его при этом было печально.
   Но тут и адъюнкт включился в разговор  и  горячо  запротестовал  против
утверждения, будто  Христиания  меньше,  скажем,  Белграда.  Да  и  вообще
Христиания, спору нет, ничуть не меньше любой столицы средней величины.
   Все  расхохотались.  Адъюнкт  с  пылающими  щеками   и   непоколебимыми
убеждениями и в самом деле выглядел комично.  Адвокат  Хансен,  небольшого
роста толстяк со сверкающей лысиной,  смеялся  громче  всех,  его  очки  в
золотой оправе тряслись, он бил себя по коленкам и хохотал до упаду.
   - Средней  величины!  Средней  величины!  -  хрипло  выкрикивал  он.  -
Христиания ничуть  не  меньше  других  столиц  той  же  величины.  Той  же
величины!.. Ничуть не меньше! Ах, бог ты мой!.. Ваше здоровье!
   Нагель снова вступил в разговор со студентом Эйеном. Да, в  юности  он.
Нагель, тоже очень увлекался музыкой, особенно Вагнером, но с  годами  это
прошло. Впрочем, дальше умения читать ноты и извлекать кое-какие звуки  из
инструмента у него дело не двинулось.
   - Вы играли на рояле? - спросил студент.
   Рояль был и его инструментом.
   - Нет, упаси бог! На скрипке. Но, как я уже  сказал,  похвастаться  мне
было нечем, и я вскоре это забросил.
   Взгляд его случайно упал на фрекен Андерсен, которая, устроившись подле
кафельной печки  в  углу,  вот  уже  не  менее  четверти  часа  болтала  с
поверенным, их глаза встретились неожиданно, мимолетно, но она умолкла  на
полуслове и беспокойно заерзала на стуле.
   Дагни сидела в сторонке и похлопывала по ладони сложенной  газетой.  На
ее длинных белых пальцах не было колец. Нагель  украдкой  разглядывал  ее.
Боже, до чего же она в этот  вечер  была  хороша!  Освещенные  лампой,  ее
густые светлые волосы на фоне темной стены казались еще  светлей.  Правда,
когда она вот так сидела, можно было заметить, что у  нее  есть  некоторая
склонность к полноте; но стоило ей встать, как это впечатление  пропадало.
У нее была легкая плавная походка, словно  она  не  шла,  а  скользила  на
коньках.
   Нагель поднялся и подошел к ней.
   На какой-то миг она вскинула на него свои темно-синие глаза, и тогда  у
него вырвалось помимо воли:
   - Господи, до чего же вы хороши!
   Эта откровенность вконец смутила ее, она хотела что-то сказать,  но  не
смогла. В конце концов она прошептала:
   - Будьте же хоть немного благоразумны!
   Затем она подошла к роялю  и  принялась  перелистывать  ноты;  щеки  ее
горели.
   Доктор, томившийся от желания поговорить о политике, вдруг спросил:
   -  Вы  читали  сегодняшние  газеты?  "Моргенблад",  черт  меня  побери,
позволяет себе последнее время невесть что! Площадная  брань,  а  не  язык
цивилизованных людей.
   Никто доктору не возразил, и он замолк. Адвокат Хансен знал, что  нужно
хозяину дома для вдохновенья, и поэтому подчеркнуто спокойно заметил:
   - Справедливость требует признать, что виноваты обе стороны.
   - Ну, дожили!.. - воскликнул доктор и вскочил. - Уж  не  хочешь  ли  ты
сказать, что...
   Но тут пригласили к столу. Общество двинулось в столовую, но доктор  не
умолк, и спор продолжался за ужином. Нагель, который сидел между  хозяйкой
дома и юной фрекен  Ульсен,  дочерью  полицмейстера,  не  принимал  в  нем
участия. Когда встали из-за стола, разговор о европейской политике еще  не
иссяк. Уже были высказаны мнения о царе, о Констане, о Парнелле,  а  когда
углубились, наконец, в  обсуждение  балканского  вопроса,  адъюнкту  снова
представился случай наброситься на Сербию. Он как раз только что  читал  в
"Statistische Monatsschrift", что положение там ужасное,  школы  в  полном
запустении...
   - Но одно обстоятельство вселяет в  меня  глубокую  радость,  -  сказал
доктор, и глаза его увлажнились. - А именно  то,  что  Гладстон  еще  жив.
Нальем же бокалы, господа, и  выпьем  за  здоровье  великого  Гладстона  -
истинного демократа, нашего современника и человека будущего.
   -  Подождите,  пожалуйста,  мы  тоже  хотим  присоединиться  к  вам!  -
воскли