кнула фру Стенерсен. Она наполнила бокалы, проливая  от  чрезмерного
усердия вино, и держа поднос в дрожащих руках, обнесла дам.
   Все выпили.
   - Ну, разве он не молодец! - продолжал  доктор,  прищелкнув  языком.  -
Правда, последнее время он  немного  приболел,  простудился,  бедняга,  но
будем надеяться, он вскоре поправится. Никого из нынешних политиков мне не
было бы так жалко потерять, как Гладстона. Господи, когда я думаю  о  нем,
он видится мне этаким гигантским маяком, указывающим путь всему миру...  У
вас такой отсутствующий взгляд, господин Нагель,  вы  что,  не  разделяете
моего мнения?
   - Простите, о чем вы?  Само  собой  разумеется,  я  с  вами  совершенно
согласен.
   - Конечно, Бисмарк мне тоже импонирует, но Гладстон!..
   Доктору по-прежнему никто не возражал, все знали, что иначе  унять  его
будет невозможно. В конце концов разговор совсем затух, и доктору пришлось
предложить обществу сыграть в карты, чтобы хоть как-то  убить  время.  Кто
будет играть? Но тут фру Стенерсен крикнула на всю комнату:
   - Нет, это я должна всем рассказать!  Знаете,  что  мне  сейчас  сказал
Эйен? Оказывается, господин Нагель не всегда так высоко  ценил  Гладстона,
как сегодня. Эйен слышал однажды выступление господина Нагеля, -  кажется,
это было в рабочем союзе, да? Так вот, там он  просто  разделал  Гладстона
под орех. Хороши же вы, господин Нагель, ничего не  скажешь!  Неужели  это
правда? Нет уж, не отмалчивайтесь, не отмалчивайтесь!..
   Фру Стенерсен проговорила все это вполне добродушно,  с  улыбкой,  даже
шутливо погрозила пальцем и  еще  раз  потребовала,  чтобы  он  признался,
правда ли это.
   Нагель смутился и ответил:
   - Это, должно быть, какое-то недоразумение.
   - Не стану утверждать, что вы вконец  развенчали  Гладстона,  -  сказал
студент Эйен, - но вы на него резко нападали. Помню даже, что  вы  назвали
Гладстона ханжой.
   - Ханжой? Гладстона - ханжой! - вскричал доктор. - Вы что, были  пьяны,
старина?
   Нагель рассмеялся.
   - Нет, я не был пьян. А может быть, и был, уж, право, не помню. Похоже,
что был.
   - Клянусь, не иначе! - с торжеством произнес доктор.
   Нагелю не хотелось пускаться в объяснения, он не поддержал разговора, и
тогда Дагни Хьеллан шепнула фру Стенерсен:
   - Заставь его высказаться. Слушать его так забавно.
   - А что вы, собственно говоря, тогда  имели  в  виду?  -  спросила  фру
Стенерсен. - Раз вы так резко критиковали Гладстона, значит,  у  вас  было
свое особое мнение. Пожалуйста, изложите его  нам.  Вы  доставили  бы  нам
большое удовольствие, а то все сядут за карты, и воцарится такая скука...
   - Что ж, если  я  могу  вас  развлечь,  тогда,  конечно,  другое  дело,
извольте.
   Хотел ли он этими словами подчеркнуть роль, которую играл  в  обществе,
но так или иначе губы его искривились в усмешке.
   Нагель начал с того, что не помнит случая, о котором  говорит  господин
Эйен... Видел ли кто-нибудь из присутствующих Гладстона и слышал  ли,  как
тот  выступает?  Когда  видишь  его  на  трибуне,  он  производит  сильное
впечатление: это само благородство, сама  справедливость.  Кажется,  уж  в
чем, в чем, а в его чистой совести и усомниться невозможно. Разве способен
такой человек совершить что-либо дурное, согрешить перед  господом  богом!
Он так глубоко проникнут сознанием своих добродетелей, что предполагает их
и у всех своих слушателей, наперед исполнен уверенности, что и  каждый  из
них - воплощенная добродетель...
   - Но разве это не превосходная черта? Она лишь  свидетельствует  о  его
справедливости и гуманном  образе  мыслей,  -  прервал  Негеля  доктор.  -
Никогда еще не слыхал таких странных рассуждений.
   -  Абсолютно  с   вами   согласен.   Я   сказал   это   только,   чтобы
характеризовать, чтобы  выделить  эту  превосходную  черту  его  личности.
Ха-ха-ха! А теперь я расскажу вам случай, который мне сейчас  припомнился,
впрочем, мне, пожалуй, незачем его рассказывать, достаточно  лишь  назвать
имя Кери. Не знаю, помнят ли здесь все, как Гладстон, будучи министром, не
гнушался пользоваться доносами предателя Кери?  К  слову  сказать,  именно
Гладстон и помог ему потом удрать в Африку,  чтобы  спасти  его  от  мести
фениев. Но сейчас речь не о том, это уж другая история. По правде  говоря,
я и сам не придал  особого  значения  этаким  мелочам  -  к  каким  только
хитростям иной раз не приходится прибегать министрам! Но чтобы вернуться к
тому, с  чего  мы  начали,  надо  признать,  что  у  Гладстона,  когда  он
произносит речи, совесть  безупречно  чиста.  Вот  если  бы  вам  довелось
увидеть Гладстона на трибуне, я обратил бы ваше внимание на выражение  его
лица, когда он говорит. Он так  преисполнен  сознанием  своей  кристальной
чистоты, что оно светится в его взгляде, звучит в переливах его  голоса  и
прорывается в его  жестах.  О,  как  бесконечно  долго  льется  его  речь!
Источник его красноречия не иссякает никогда. Вы бы только поглядели,  как
он находит свой ключик к каждому сидящему в зале: несколько слов  торговцу
скобяными товарами, несколько слов скорняку. И каждое его слово звучит так
веско, словно он ценит их по кроне за штуку. Да, это  и  вправду  забавное
зрелище! Гладстон - рыцарь неотъемлемых прав, он сражается лишь за то, что
уже завоевано. Ему никогда и в голову не придет снисходительно отнестись к
чьему-либо заблуждению. Иначе говоря: когда он знает,  что  право  на  его
стороне, он  становится  беспощадным,  всячески  подчеркивает  силу  своей
позиции, буквально тычет ею в глаза слушателям и ничем не побрезгует, дабы
пристыдить  своих  противников.  Его  мораль  -  самая  здоровая  и  самая
непреходящая. Еще бы - он  выступает  во  имя  христианства,  гуманизма  и
цивилизации! Если бы кто-нибудь предложил ему столько-то там тысяч  фунтов
стерлингов, чтобы спасти от эшафота невинно осужденную женщину, он  тотчас
бы спас ее, с негодованием отверг бы деньги и никогда не поставил бы  себе
в заслугу этот поступок, ни за что не поставил бы,  он  просто  не  желает
ставить себе такое в заслугу. Вот какой это человек! Неутомимый борец,  он
стремится творить только добро на нашей грешной земле, он ежедневно  готов
сражаться за справедливость, правду и бога.  И  какие  только  бои  он  не
выигрывал! Дважды два  -  четыре,  правда  победила,  да  прославится  имя
господне!.. Впрочем, Гладстон способен и на более смелое утверждение,  чем
дважды два - четыре; я  сам  слышал,  как  однажды,  во  время  прений  по
бюджету, он доказывал, что  если  семнадцать  умножить  на  двадцать  три,
получится триста девяносто  один,  и  он  одержал  в  тот  раз  блестящую,
воистину грандиозную победу, он снова оказался прав, и эта правда лучилась
в его глазах, звенела  в  его  голосе  и  придавала  монументальность  его
фигуре. Тут я привстал со своего места,  чтобы  получше  разглядеть  этого
человека. Я понимал, что истина на его стороне, но все же привстал. И  вот
стою я и размышляю о  полученном  им  числе  триста  девяносто  один,  мне
очевидно, что результат правильный, но все же  почему-то  я  говорю  себе:
"Нет, погоди, семнадцать на двадцать три будет триста девяносто семь!"  Я,
конечно, прекрасно знаю, что на самом деле это будет  девяносто  один,  но
все-таки, наперекор  всем,  упираюсь:  девяносто  семь,  только  чтобы  не
оказаться одного мнения с этим человеком, этим профессиональным защитником
права. Какой-то голос вопиет  во  мне:  "Восстань,  восстань  против  этой
плоской правоты!" И я восстаю, движимый жгучей внутренней потребностью,  и
утверждаю: "девяносто семь"!  Настаиваю  на  этом,  чтобы  сохранить  свое
представление о праве, не дать этому человеку, так неколебимо стоящему  на
страже прав, опошлить его, превратить в банальность, принизить...
   - Черт меня подери, сроду я не слыхивал большей галиматьи! - воскликнул
доктор. - Вы возмущены тем, что Гладстон всегда оказывается прав?
   Нагель улыбнулся - трудно сказать, была ли эта улыбка естественной  или
нарочитой, - и продолжал:
   - Отнюдь нет. Меня это не возмущает и не деморализует.  Конечно,  я  не
могу рассчитывать на то, что меня здесь поймут, ну  да  все  равно...  Так
вот, Гладстон - это своего рода бродячий глашатай права и правды, и голова
его начинена избитыми истинами. Дважды  два  -  четыре,  -  вот  для  него
величайшая в мире мудрость. А можем ли  мы  отрицать,  что  дважды  два  -
четыре? Конечно, нет. И говорю я  это  лишь  затем,  чтобы  доказать,  что
Гладстон действительно всегда прав. Но все дело в том, насколько мы еще  в
состоянии воспринимать истину вообще, не утратили  ли  мы  постепенно  эту
способность оттого, что нас потчуют такими истинами, которые не могут  нас
поразить. Вот ведь какая штука... Но Гладстон всегда так абсолютно прав, и
совесть его так безупречна, что ему  и  в  голову  не  придет  добровольно
перестать благодетельствовать человечество. Он вечно в пути, он  вездесущ.
Он всем уши прожужжал своими мудрыми сентенциями, мечась между Бирмингемом
и Глазго, он даже примирил политические взгляды  пробочного  фабриканта  и
преуспевающего адвоката, он самоотверженно  отстаивает  свои  убеждения  и
истязает свои старые, верные легкие, чтобы ни одно из  его  столь  дорогих
слов не осталось неуслышанным. А по окончании спектакля,  после  того  как
публика выразила свой восторг, а  Гладстон  раскланялся,  он  отправляется
домой, ложится в постель, складывает руки,  читает  молитву  и  безмятежно
засыпает, не испытывая в душе ни малейшего сомнения, не чувствуя стыда  за
то, что напичкал Бирмингем и Глазго, - а чем,  собственно  говоря,  он  их
напичкал? Он знает лишь одно: он исполнил свой долг перед человечеством  и
самим собой и засыпает сном праведника. Он не возьмет греха на душу  и  не
скажет себе: "Сегодня ты не так уж хорошо справился  со  своим  делом,  ты
осточертел тем двум ткачам, что сидели в первом ряду, и один из  них  даже
зевнул". Нет, он не скажет себе этого, ибо не убежден, что это  правда,  а
врать не желает, потому что врать - великий  грех,  а  Гладстон  не  хочет
грешить. Нет, он скажет себе вот что: "Мне показалось,  что  один  человек
зевнул, странно, но мне так  показалось,  впрочем,  я,  наверное,  ошибся,
трудно допустить, чтобы кто-нибудь зевал". Ха-ха-ха!.. Не помню, то  ли  я
говорил в Христианин или что другое, да это и не важно. Во всяком  случае,
я не буду скрывать, что Гладстон никогда не был для меня  высшим  духовным
авторитетом.
   - Бедный, бедный Гладстон! - воскликнул поверенный Рейнерт.
   На это Нагель ничего не ответил.
   - Нет, в Христианин вы говорили не это, - сказал Эйен. - Вы  обрушились
на Гладстона за его отношение к ирландцам и к Парнеллю и  заметили,  между
прочим, что отнюдь не считаете его великим умом.  Отлично  помню,  что  вы
сказали именно это. И еще - что он обладает большой силой, может  быть,  и
полезной, но в высшей степени ординарной...
   - Да, помню, помню. И меня за это лишили слова. Ха-ха-ха! Хорошо,  я  и
под этим готов подписаться.  Отчего  же?  Хуже-то  не  будет.  Но  молю  о
снисхождении!
   Тогда доктор Стенерсен спросил:
   - Скажите-ка мне: вы правый?
   Нагель взглянул на него с удивлением, потом расхохотался и ответил:
   - А как вы думаете?
   Но тут раздался звонок в дверь приемной доктора. Фру Стенерсен вскочила
с дивана: ну, конечно, так и есть, теперь доктору, к  сожалению,  придется
уйти. Но пусть гости и не думают расходиться, ни  в  коем  случае,  раньше
полуночи она никого не отпустит, фрекен Андерсен должна сейчас же сесть на
свое место, Анна сварит кофе, - ведь еще только десять часов.
   - Господин поверенный, вы ничего не пьете!
   Нет, напротив, он не отстает от других.
   - Условились: никто не уходит, вы все останетесь со мной. Дагни, отчего
ты такая молчаливая?
   Нет, она вовсе не более молчалива, чем всегда.
   Доктор вернулся из своего кабинета в гостиную. Он вынужден  извиниться,
но, увы, ему придется уехать: серьезный случай, кровотечение. Впрочем, это
неподалеку, часа через два-три он вернется  и  надеется  еще  застать  все
общество. До свиданья! До свиданья, Йетта.
   И доктор поспешно вышел. Минуту спустя все увидели в окно, как доктор в
сопровождении какого-то мужчины чуть ли не  бегом,  -  так  он  спешил,  -
направился к пристани.
   - А теперь давайте что-нибудь придумаем... Если бы вы только знали,  до
чего мне бывает тоскливо иной раз оставаться  одной,  когда  муж  уезжает.
Особенно зимой. Я почему-то всегда тревожусь: а вдруг он не вернется.
   - У вас, я вижу, нет детей? - спросил Нагель.
   - Да, детей у  нас  нет...  Теперь  я  уже  начинаю  привыкать  к  этим
нескончаемым ночам, но сперва это было просто ужасно. Признаюсь вам, порой
меня охватывал такой страх... я боюсь  темноты,  да  еще  беспокойство  за
мужа. Что делать, я боюсь темноты... Такой страх, бывало,  одолевал  меня,
что я удирала отсюда и ложилась в комнате горничной...  А  теперь,  Дагни,
твоя очередь рассказать нам о чем-нибудь. Ты что задумалась?  Скучаешь  по
своему жениху?
   Дагни покраснела от смущения, засмеялась и ответила:
   - Конечно, я думаю о нем, это ведь естественно. Но лучше спроси, о  чем
думает поверенный Рейнерт, за весь вечер он не произнес ни слова.
   Поверенный запротестовал: напротив, он очень мило  беседовал  с  фрекен
Ульсен и с фрекен Андерсен, а кроме того, с большим вниманием и  интересом
слушал,  как  излагают  свои  политические  взгляды  другие  гости,  одним
словом...
   - Жених фрекен  Хьеллан  снова  в  плавании,  -  объяснила  Нагелю  фру
Стенерсен. - Он морской офицер, и сейчас его корабль идет в  Мальту,  если
не ошибаюсь? В Мальту?
   - Да, - подтвердила Дагни.
   - Морские офицеры быстро обручаются. Приезжают  домой,  к  родителям  в
отпуск, на три недели и вот, в один прекрасный  вечер...  Да  уж  эти  мне
господа лейтенанты...
   - Что и говорить, отважный  народ!  -  подхватил  Нагель.  -  Загорелые
красавцы с открытыми лицами и веселым нравом. Да  и  форма  у  них  просто
чудо, а как они ее носят!.. Я всегда восхищаюсь морскими офицерами.
   Тут фрекен Хьеллан обернулась к студенту Эйену и сказала с улыбкой:
   - Это господин Нагель говорит здесь. А что он говорил по этому поводу в
Христианин?
   Все расхохотались. Адвокат Хансен, уже изрядно выпивший, закричал:
   - Да, да, что он говорил об этом в Христианин? Именно в Христианин! Что
же там сказал господин Нагель? Ха-ха-ха! Бог ты мой! За ваше здоровье!
   Нагель чокнулся с ним и выпил. Нет, в самом деле, он всегда  восхищался
морскими офицерами. Более того, будь он девицей, он обвенчался бы только с
морским офицером или остался бы вековухой.
   Все снова расхохотались. Адвокат в восторге чокнулся со всеми бокалами,
стоящими на столе, и выпил один. Но Дагни сказала:
   - Но ведь говорят, что все лейтенанты  туповаты.  Выходит,  вы  гак  не
думаете?
   Что за вздор! Впрочем, будь он  девицей,  он  все  равно  предпочел  бы
красивого мужа умному.  Безусловно!  Особенно,  если  бы  он  был  молодой
девушкой. Кому нужна голова без тела? Правда, на это можно возразить: кому
нужно тело без головы? Но тут, черт подери, все же есть разница!  Родители
Шекспира не умели даже читать. Да и сам Шекспир не больно-то был силен  по
этой  части,  что,  между  прочим,  не  помешало  ему  стать  исторической
личностью. Но как бы там ни было, молодой девушке скорее  наскучит  ученый
урод, нежели красивый дурак. Нет, будь он девушкой и  имей  он  выбор,  он
безусловно предпочел бы красавца, а взгляды мужа на  норвежскую  политику,
философию Ницше и святую троицу  интересовали  бы  его,  как  прошлогодний
снег.
   - Посмотрите, вот этот лейтенант - жених фрекен Хьеллан, - сказала  фру
Стенерсен, протягивая Нагелю альбом.
   Дагни вскочила.
   - Нет, не надо! - вырвалось у нее, но она тут же овладела собой и села.
- Это дурной снимок, - сказала она, помолчав. - В жизни он куда лучше.
   Нагель увидел на фотографии красивого молодого человека с подстриженной
бородкой. Хотя он и сидел в непринужденной позе у стола, сразу бросалась в
глаза его отличная выправка; руку он держал на  эфесе  сабли;  его  слегка
поредевшие волосы были разделены на прямой пробор, и походил он скорее  на
англичанина.
   - Да, правда, - подтвердила фру  Стенерсен,  -  он  в  действительности
гораздо красивее. До замужества и я сама была в него немножко влюблена. Но
взгляните-ка на молодого человека рядом с  ним.  Это  молодой  теолог,  он
недавно погиб. Его фамилия Карлсен. С тех пор прошло всего несколько дней.
Такая печальная история. Что вы? Да, да, это его мы хоронили позавчера.
   С фотографии на Нагеля смотрел болезненного вида юноша  с  ввалившимися
щеками, с  такими  тонкими,  плотно  сжатыми  губами,  что  казалось,  они
начерчены на его лице. Глаза были большие, темные, а лоб необычно  высокий
и чистый. Но грудь у юноши была впалая, а плечи узкие, словно у женщины.
   Это был Карлсен. Вот, значит, как он выглядел. Нагель  подумал,  что  к
этому лицу удивительно подходит теология и тонкие иссиня-бледные  руки,  и
хотел было сказать, что  на  лице  юноши  лежит  печать  обреченности,  но
заметил, как поверенный Рейнерт,  передвинув  свой  стул  ближе  к  Дагни,
вступил с ней в оживленный разговор. Нагель промолчал, чтобы не мешать им,
и принялся перелистывать альбом.
   - Поскольку вы обвинили меня в том, что я за весь вечер не проронил  ни
слова, - сказал поверенный, - то разрешите мне рассказать вам один случай,
происшедший во время последнего визита императора, это подлинная  история,
она мне сейчас как раз припомнилась...
   Дагни прервала его и тихо спросила:
   - Что это вы вытворяли в течение всего вечера вон там, в углу?  Вы  мне
лучше на это ответьте. Упрекая вас в том, что вы молчите,  я  хотела  лишь
остановить вас. Вы, конечно, сидели и злились, я все видела. Нехорошо всех
передразнивать и насмехаться над всеми. Он,  правда,  позер,  возится  все
время со своим железным кольцом на мизинце, то поднимет  руку  и  любуется
им, то его  полирует.  Впрочем,  может  быть,  он  делает  это  совершенно
машинально, задумавшись. Во всяком случае, он не так смешон,  как  вы  его
изображали. Правда, он держится настолько высокомерно, что поделом ему! Но
ты, Гудрун, слишком уж откровенно хохотала. Боюсь, он заметил, что ты  над
ним потешаешься.
   Гудрун подошла к Дагни, стала оправдываться  и  уверять,  что  во  всем
виноват поверенный, - он так комично передразнивал Нагеля, что  удержаться
от смеха было невозможно. А тон, которым он произнес:  "Величье  Гладстона
мне - мне - никогда не импонировало..."
   - Т-сс. Потише, Гудрун. Он услышал, да-да, услышал, он даже  обернулся.
Но скажи, заметила ли ты... Когда его перебили, он ни капельки не  злился,
он глядел на нас  скорей  печально.  Знаешь,  меня  даже  начинает  мучить
совесть, что  мы  сидим  здесь  и  сплетничаем  на  его  счет.  Ну  ладно,
расскажите-ка лучше про визит императора.
   И поверенный принялся рассказывать. Так как  в  этой  истории  не  было
ничего секретного - вполне невинное  происшествие  с  женщиной  и  букетом
цветов, - он говорил все  громче  и  громче  и  в  конце  концов  завладел
вниманием всего общества. Говорил он весьма обстоятельно,  не  упуская  ни
малейшей подробности, и рассказ его длился бесконечно. Когда же он наконец
кончил, фрекен Андерсен спросила:
   - Господин Нагель, помните, вчера вечером вы нам рассказывали о  поющем
корабле?..
   Нагель поспешно захлопнул альбом и растерянно  огляделся  по  сторонам.
Играл ли он комедию или в самом деле чего-то испугался? Он  тихо  ответил,
что, возможно, и был  неточен  в  каких-то  деталях,  но  случай  этот  не
выдумал, а действительно пережил на Средиземном море...
   - Помилуй бог, господин Нагель, я в этом не сомневаюсь, - прервала  она
его с улыбкой. - Но помните ли вы, что вы  мне  сказали  в  ответ  на  мое
восхищение? Вы сказали, что только однажды слышали нечто более прекрасное,