и было это во сне.
   - Да, помню. - И Нагель кивнул головой.
   - Не расскажете ли вы нам и этот сон? Будьте добры. Вы так  удивительно
рассказываете. Мы все вас просим. Пожалуйста.
   Но Нагель отказался. Он просит извинить его,  но  сон  этот  рассказать
невозможно, в нем нет  ни  начала,  ни  конца,  так,  мелькнувший  во  сне
мимолетный образ. Нет, нет, словами этого не передать. Ведь  всем  знакомы
эти едва уловимые  ощущения,  которые  пронзают  нас  насквозь  и  тут  же
исчезают. Насколько этот сон был нелеп, можно судить хотя бы по тому,  что
все происходило там в белом лесу, среди деревьев из чистого серебра...
   - Из серебра? Лес из серебра?.. Ну, дальше, дальше!
   - Нет. - Нагель покачал головой.
   Он с радостью готов сделать все для фрекен Андерсен, пусть она испытает
его, но этот сон он рассказать не в состоянии, она должна ему поверить.
   - Ну что ж, тогда расскажите что-нибудь другое. Мы все вас просим.
   Нет, у него не получится, сегодня не получится. Пусть его простят.
   Они  обменялись  еще  несколькими  незначительными  фразами,  какими-то
глупыми вопросами и ответами. Полная чепуха. И вдруг Дагни спросила:
   - Вы сказали, что могли бы сделать все для  фрекен  Андерсен.  Ну  что,
например?
   Все засмеялись, и Дагни тоже. Немного помолчав. Нагель ответил:
   - Для вас я мог бы сделать что-нибудь очень плохое.
   - Очень плохое? Что же именно? Убить кого-нибудь, например?
   - Хотя бы. Я мог бы убить эскимоса и из его кожи сделать для вас бювар.
   - Какой ужас! Ну а  что  бы  вы  могли  сделать  для  фрекен  Андерсен?
Что-нибудь невероятно прекрасное?
   - Да, возможно, я точно не знаю. A propos, насчет эскимоса это я где-то
прочел. А то вы еще, того гляди, решите, что это моя выдумка.
   Пауза.
   - До чего же вы милые люди, - сказал Нагель. - Вы стараетесь,  чтобы  я
оказался в центре внимания, охотно слушаете мою болтовню, и все это только
потому, что я приезжий.
   Адвокат украдкой взглянул на часы.
   - Имейте в виду, - заявила фру Стенерсен, - никто отсюда не уйдет, пока
не вернется мой муж. Это  строжайше  запрещено.  Можете  делать  все,  что
угодно, но только не уходите.
   Принесли кофе, и общество заметно оживилось. Толстый  адвокат,  который
все это время о чем-то спорил со студентом, вдруг вскочил  с  непостижимой
легкостью, прямо взлетел, словно перышко, и захлопал в ладоши. А  студент,
разминая пальцы, подошел к роялю и взял несколько аккордов.
   - Ах да! - воскликнула хозяйка. - Как это мы забыли,  что  вы  играете.
Теперь вам придется потрудиться. Вот и отлично!
   Да он и не отказывается, только, к сожалению, его репертуар невелик, но
если общество не возражает против Шопена или, может быть, вальса  Ланнера,
то пожалуйста...
   Нагель горячо аплодировал пианисту.
   - Когда слушаешь музыку такого рода, - сказал он, наклонившись к Дагни,
-  то  хочется  устроиться  где-нибудь  подальше  от  инструмента,   уйти,
например, в соседнюю комнату и тихонько  сидеть  там  рядом  с  тем,  кого
любишь, рука в руке. Верно? Не знаю почему, но мне всегда рисовалась такая
сцена.
   Дагни пристально взглянула на Нагеля. Он что, это всерьез  говорит?  Но
она не увидела на его лице иронического выражения и поэтому  подхватила  в
том же банальном тоне:
   - Но при этом должен быть притушен свет, да? И кресла мягкие и  низкие.
И чтобы на улице было темно и шел дождь.
   Дагни была в этот вечер удивительно хороша.  Ее  темно-синие  глаза  на
ясном лице не могли не волновать. Она много смеялась, смеялась охотно  над
любым пустяком, хотя зубы ее и не ослепляли  белизной.  Губы  у  нее  были
по-детски пухлые и такие яркие, что сразу привлекали  внимание.  Но  самым
удивительным в ней было, пожалуй, то, что всякий раз, когда  она  начинала
говорить, легкий румянец на миг заливал ее щеки.
   - Ну, как вам это нравится? - воскликнула вдруг жена  доктора.  -  Ведь
адъюнкт-то все-таки сбежал. Впрочем, я  не  удивлена,  на  этого  человека
никогда нельзя положиться, он всегда верен себе. Но я  надеюсь,  что  хоть
вы, господин поверенный, пожелаете мне спокойной ночи, прежде чем уйти.
   Адъюнкт, тихонько прокравшись на кухню, удрал, как обычно, через черный
ход, он дурно чувствовал себя после выпивки, был  бледен  и  хотел  спать.
Назад он так и  не  вернулся.  Услышав,  что  адъюнкт  ушел,  Нагель  весь
преобразился. У него мелькнула мысль, что теперь  он,  пожалуй,  отважится
предложить Дагни проводить ее вместо адъюнкта. И он тут же попросил ее  об
этом, а глазами, позой, смиренно склоненной  головой  умолял  не  отказать
ему.
   - Я буду себя очень, очень хорошо вести, - прибавил он под конец.
   Дагни засмеялась и ответила:
   - Что ж, прекрасно, благодарю вас, раз вы мне это обещаете, я согласна.
   Теперь ему оставалось только дождаться  прихода  доктора,  чтобы  можно
было уйти. В предвкушении этой прогулки по лесу он  оживился  еще  больше,
поддерживая уже любой разговор; он сумел даже  всех  рассмешить  и  вообще
стал невероятно любезен. Он был так воодушевлен, так преисполнен  счастья,
что тут же пообещал фру Стенерсен заняться ее садом - ведь  он  все  же  в
некотором роде специалист - и даже исследовать  почву  в  той  нижней  его
части, где почему-то чахнут кусты красной  смородины.  Да,  да,  он-то  уж
точно одолеет эту тлю, пожирающую листья, хотя бы с помощью  заклинаний  и
заговоров.
   Он что, и колдовать умеет?
   Он занимается на досуге всякой всячиной, и этим тоже немножко.  Вот  он
носит, например, кольцо, невзрачное, железное кольцо, но зато оно обладает
магической силой. А по его виду разве это скажешь?
   Но случись ему потерять это кольцо в десять вечера, он должен во что бы
то ни стало  его  вновь  найти  до  полуночи,  не  то  произойдет  ужасное
несчастье. Кольцо это он получил от одного старика грека, купца из  Пиреи.
Он, в свою очередь, тоже оказал этому человеку услугу, а кроме  того,  дал
ему за кольцо тюк табаку.
   Он в самом деле верит в магическую силу кольца?
   Немного верит. В самом деле.  Оно  его  раз  вылечило,  да,  был  такой
случай.
   Со стороны моря до них донесся лай. Фру Стенерсен  взглянула  на  часы,
да, это, должно быть, возвращается доктор, она узнает лай их  собаки.  Как
удачно, ведь еще только двенадцать! Она  позвонила  и  велела  подать  еще
кофе.
   - Вот как? У вас, значит, не простое  кольцо,  господин  Нагель?  И  вы
твердо верите в его магическую силу? - спросила она.
   Да, более или менее  твердо.  Дело  в  том,  что  у  него  есть  веские
основания особенно в этом не сомневаться. В конце концов не все ли  равно,
во что верить, лишь бы самому внутренне быть убежденным, что это так, а не
иначе. Кольцо это вылечило его  от  нервозности,  сделало  его  крепким  и
сильным.
   Фру Стенерсен сперва рассмеялась, а потом стала ему  горячо  возражать.
Нет, она просто не выносит, когда мелют такой вздор, - извините, но она не
может назвать это иначе, чем вздор, - и она убеждена, что господин  Нагель
и сам не верит в  то,  что  говорит.  Если  приходится  слышать  такое  от
образованных людей, то что же нам ждать  от  простого  народа?  Так  можно
невесть до чего дойти! Докторам ничего не  оставалось  бы,  как  убираться
восвояси.
   Нагель защищался. В конце концов и то и другое может  помочь  в  равной
степени. Ведь все упирается в волю больного, в его веру в лечение,  в  его
настроение.  Но  докторам  вовсе  незачем  убираться,  у  них  есть   свои
приверженцы,  свои,  так  сказать,  верующие  -  к  ним  обращаются   люди
образованные, образованные люди лечатся лекарствами, а  суеверный  простой
народ  борется  с  болезнями  железными  кольцами,  жжеными  человеческими
костями  и  могильной  землей.  Разве  мало  примеров  того,  как  больные
вылечиваются, выпив чистой воды, вылечиваются от  того,  что  им  внушили,
будто это целебнейшее средство. А данные, которыми мы располагаем хотя  бы
относительно морфинистов? Когда человек становится свидетелем такого  рода
удивительных явлений, то, если он  не  доктринер,  он  начинает  верить  в
чертовщину и ставит под сомнение авторитет медицинской науки.  Но  из  его
слов у  них  не  должно  сложиться  впечатления,  будто  он  считает  себя
компетентным судить об этих вещах, он  ведь  не  специалист  и  ничего  не
смыслит в медицине. А  главное,  он  сейчас  меньше  всего  хочет  портить
настроение другим. Пусть фру Стенерсен простит его и все остальные тоже.
   Он ежеминутно смотрел на часы и уже застегивал свой сюртук.
   Посреди этого разговора в гостиную вошел доктор.  Он  был  раздражен  и
дурно настроен, поздоровался с деланным оживлением  и  поблагодарил  своих
гостей за то, что они еще не ушли. Ну, а адъюнкт не в счет, и бог с ним. А
все остальное общество в сборе! Да, нелегко  жить  на  этом  свете,  из-за
всего приходится сражаться...
   И он принялся, по своему обыкновению, рассказывать о визите к больному.
Его кислый вид объясняется  тем,  что  он  вконец  разочаровался  в  своих
пациентах; такого даже он не ожидал, - они  вели  себя,  как  идиоты,  как
ослы. Его бы воля, он бы их всех засадил в тюрьму. Ну  и  попал  же  он  в
семейку! Представьте себе, жена больна, отец жены болен, и сын тоже болен.
В доме вонища, не продохнешь! И при этом все  остальные  здоровы,  у  всех
румяные щеки, малыши так и пышут здоровьем. Просто непонятно, непостижимо!
Нет, он этого решительно не в силах постичь! Лежит старик, отец хозяйки, с
такой вот огромной открытой раной. Когда с ним это случилось, они  послали
за бабкой-ворожихой, а  она  действительно  остановила  кровь,  совершенно
верно;  но,  спрашивается,  как?  Это  возмутительно,  преступно!   Нельзя
передать словами, какое зловонье распространялось от раны, от этого  можно
было сдохнуть. А главное, того и гляди - гангрена! Одному  богу  известно,
что было бы со стариком, если  бы  он  не  пришел  сегодня  вечером!  Надо
принять куда более строгие законы  против  знахарства,  это  действительно
необходимо, и прибрать весь этот народ  к  рукам...  Ну  хорошо,  так  или
иначе, а кровь остановили. Но тут явился сын, уже взрослый парень,  этакой
долговязый детина с экземой на лице. Я ему еще раньше дал две мази и  ясно
объяснил: "Сперва намажь струпья желтой мазью и  через  час  сотри,  через
час, понял? Потом намажь  их  белой,  цинковой,  и  не  стирай  до  утра".
Кажется, ясно. Что же он делает? Конечно, он все перепутал,  белую  кладет
на час, а желтую, которая чертовски жжет и щиплет,  на  весь  день  и  всю
ночь. И терпит эти муки целых две недели! Но самое удивительное  вот  что:
представьте  себе,  парень  вылечился,   вылечился,   несмотря   на   свою
непроходимую глупость! Да,  экземы  как  не  бывало!  Бык  какой-то,  вол,
который выздоравливает, лечи его не лечи! Сегодня я осмотрел этого болвана
и не обнаружил  и  следа  экземы  ни  на  его  щеках,  ни  вообще  на  его
физиономии. Как говорится, дуракам счастье.  Ведь  так  можно  изуродовать
себя, а с него как с гуся  вода...  Ну,  а  еще  там  больная  мать  этого
оболтуса, хозяйка дома:  истощение,  полный  упадок  сил,  головокружение,
нервозность, шум в ушах, отсутствие аппетита. "Ванны, - говорю я, -  ванны
и обливания. Не жалейте воды, черт подери! А еще заколите теленка, поешьте
хоть немного мяса, распахните окна, пустите  в  дом  свежий  воздух,  сами
побольше выходите, а эту  вот  книгу  проповедей  Юхана  Арендта  бросьте,
бросьте ее в печку". Ну и так далее. "Но главное - ванны  и  обливания,  и
снова ванны, без этого мои лекарства не помогут". Теленок оказался  им  не
по карману - тут ничего не скажешь, возможно, что это и так. А  ванну  она
решилась принять, выкупалась, смыла с себя немного грязи, но при этом  так
замерзла, что ее начало знобить, она буквально стучала зубами  от  чистоты
и, конечно, после этого отказалась от водных  процедур!  Она,  видите  ли,
теперь уже не выносит чистоты! Что же дальше? Она где-то достает  цепочку,
какую-то особую цепочку от ломоты с магнитным крестом или как там еще  эта
штуковина называется, и нацепляет ее на себя. Я  прошу  показать  мне  эту
вещь: цинковая пластинка, какой-то  лоскуток,  два  крючка  побольше,  два
поменьше, вот и все. "Какого черта, - спрашиваю я, - носите вы  эту  дрянь
на себе?" Оказывается, ей от  этого  уже  полегчало,  да,  в  самом  деле,
полегчало, голова уже болит куда меньше, и все тело как-то согрелось.  Ну,
что вы на это скажете? Я мог бы с тем же успехом плюнуть  на  какую-нибудь
щепочку и дать ей ее, уверяю вас, она помогла  бы  ей  точно  так  же.  Но
попробуй ей это сказать! "Сейчас же выбросите эту гадость, - говорю я  ей,
- а не то я отказываюсь вас лечить, просто не подойду к вам  больше".  Как
вы думаете, что она  делает?  Она  крепко  зажимает  в  руке  пластинку  -
выходит, я могу выметаться. Ха,  ха,  ха,  мне  ничего  не  остается,  как
выметаться! Бог ты мой, вот до чего докатилась! Нет, не надо быть  врачом,
надо быть знахарем.
   Доктор никак не может успокоиться, но все же садится  пить  кофе.  Жена
его переглядывается с Нагелем и говорит, смеясь:
   - Вот господин Нагель поступил бы  точь-в-точь,  как  эта  женщина.  Мы
говорили об этом перед твоим приходом. Господин Нагель  не  верит  в  твою
науку.
   - Вот как, не верит, значит? - иронически переспрашивает доктор. -  Что
ж, господин Нагель волен думать, как ему хочется.
   Разгневанный, оскорбленный, полный обиды  на  этих  ужасных  пациентов,
которые  не  выполняют  его  предписаний,  доктор  молча  пил  кофе.   Его
раздражало еще и то, что все сидели вокруг и смотрели на него.  "Займитесь
чем-нибудь, расшевелитесь хоть немножко", - сказал он. Но  кофе  взбодрило
его, он поболтал с Дагни, посмеялся над лодочником, которого  прислали  за
ним, чтобы везти к больному; но потом снова заговорил о тех неприятностях,
на которые он, как врач, постоянно нарывается, и снова стал горячиться.  У
него просто из головы  не  идет  этот  нелепый  случай  с  мазями;  вокруг
дремучая дикость, суеверие, тупость - все одно к одному. Не люди, а  ослы.
И вообще, такая темнота в народе, такое невежество!
   - Да, но парень-то этот все же выздоровел?
   За эти слова доктор готов был буквально растерзать Дагни.  Он  в  гневе
выпрямился. Да, парень выздоровел, верно. Ну и  что?  От  этого  не  стали
менее вопиющими тупость и темнота в народе. Он  выздоровел,  этот  парень,
правда, выздоровел; а что, если бы он сжег себе  физиономию?  Какой  смысл
защищать этого осла?
   Оскорбительный случай с этой деревенщиной, который делал все  наперекор
предписаниям и все-таки выздоровел, бесил доктора больше всего остального,
и глаза его, обычно такие кроткие, свирепо поблескивали за стеклами очков.
   Ни за что ни про что он оказался в дураках, его променяли  на  цинковую
пластинку, и он был не в силах этого забыть, пока не выпил после кофе  еще
стакан крепкого тодди. Тогда он вдруг сказал:
   - Да, Йетта, я хочу тебе сказать, что я дал лодочнику, который за  мной
приехал, пять крон. Ха-ха-ха, ну и тип, в жизни эдакого не видел,  на  нем
такая  рванина,  что  задница  видна,  но  сила   богатырская,   и   какая
беспечность! Сущий дьявол! Всю дорогу он распевал.  Он  уверен,  что  если
заберется на вершину Этьефельда, то сможет своей удочкой достать до  неба.
"Только надо встать на цыпочки", - сказал я. Да,  вот  это  ему  самому  в
голову не пришло; он, видите ли, к словам моим отнесся совершенно серьезно
и стал клясться и божиться, что, как  никто,  умеет  стоять  на  цыпочках.
Ха-ха-ха! Слыхали вы что-нибудь подобное! До чего смешной парень!
   Наконец фрекен Андерсен встала, чтобы идти домой, и тогда  поднялись  и
все остальные. Прощаясь с  хозяевами.  Нагель  так  горячо,  так  искренне
благодарил их, что  совершенно  обезоружил  доктора,  который  был  с  ним
несколько сух последние четверть часа. "Поскорее приходите  к  нам  снова!
Погодите, у вас, кажется, нет больше сигар. Возьмите, пожалуйста, закурите
на дорогу!" И доктор заставил Нагеля вернуться в дом за сигарой.
   Тем временем Дагни, уже одетая, стояла на крыльце и ждала его.



8

                                                                Белые ночи

   Была чудная ночь.
   У тех немногих  прохожих,  которые  еще  встречались  на  улицах,  лица
светились радостью; на кладбище задержался какой-то  человек;  он  шел  по
дорожке, толкая перед собой тачку, и что-то тихо напевал. Только это пение
и нарушало тишину, кроме него не было слышно ни звука. С  того  холма,  на
котором  стоял  дом  доктора,  городок   казался   диковинным   гигантским
насекомым, сказочной тварью, распластавшейся на брюхе и  протянувшей  свои
лапки, рожки и щупальца во все стороны; лишь время от  времени  тварь  эта
шевелила тем или другим суставом или втягивала  вдруг  коготь  -  вот  как
сейчас там, внизу, на море, где маленький паровой катер беззвучно скользил
по воде, оставляя светлую борозду на темной глади залива.
   Дым от сигары, которую курил Нагель, подымался ввысь голубым  облачком.
Он глубоко вдохнул  воздух,  наслаждаясь  запахом  леса  и  травы,  и  его
охватило всепоглощающее чувство умиротворенности, какая-то  особая,  тихая
радость пронзила его так сильно, что слезы выступили у него на  глазах,  и
он с трудом перевел дух. Он шел рядом с  Дагни;  она  не  сказала  еще  ни
слова. Когда они проходили мимо кладбища, он нарушил молчание, с  похвалой
отозвавшись о докторе, но она на это ничего не ответила. А теперь тишина и
красота ночи так страстно его захватили,  так  глубоко  потрясли  все  его
существо, что дыхание у него стало прерывистым, а глаза  увлажнились.  Как
хороши эти белые ночи!
   - Нет, поглядите только на эти холмы, как четко они  вырисовываются!  -
сказал он громко. - Мне что-то сейчас очень радостно, фрекен!  Прошу  вас,
будьте ко мне снисходительны, если можете, потому что я способен натворить
этой ночью всяких глупостей. Посмотрите на эти сосны, на эти камни, на эти
кочки и на эти кусты можжевельника - они сейчас так освещены,  что  похожи
на сидящих людей. А ночь такая свежая и  ясная!  Она  не  гнетет  странным
предчувствием, не пробуждает в нас необъяснимого страха, верно? Нет, вы не
должны на меня сердиться, не должны! У меня на душе словно ангелы поют.  Я
вас пугаю?
   Она остановилась, потому он и спросил,  не  пугает  ли  он  ее.  Она  с
улыбкой поглядела  на  небо  своими  синими  глазами,  потом  снова  стала
серьезной и сказала:
   - Я думала о том, что вы за человек.
   Она сказала это, все еще стоя на месте и глядя на небо. Всю дорогу  она
говорила дрожащим ясным голосом, словно  боялась  чего-то  и  одновременно
этому радовалась.
   Тут начался у них разговор, который длился  все  время,  пока  они  шли
через лес, хотя шли они очень медленно, разговор сбивчивый, подвластный их
переменчивому настроению и тому волнению, которое охватило их обоих.
   - Вы думали обо мне? Правда? Но я о вас думал куда, куда больше. Я знал
о вас прежде, чем приехал сюда,  я  услышал  ваше  имя  еще  на  пароходе,
совершенно случайно, при мне шел какой-то  разговор,  а  мы  прибыли  сюда
двенадцатого июня. Двенадцатого июня...
   - Да что вы, как раз двенадцатого июня?..
   - Да, и весь город был увешан флагами; меня просто  так  очаровал  этот
маленький городок, что я решил здесь сойти на берег. И я тут  же  снова  о
вас услышал.
   Она улыбнулась и спросила:
   - Ну конечно, это Минутка вам про меня говорил?
   - Нет, я слышал, что все вас любят, все, все, и все вами восхищаются...
   И Нагель вдруг вспомнил про семинариста  Карлсена,  который  из-за  нее
даже покончил с собой.
   - Скажите, - начала она, - вы в самом деле думаете то, что сказали  про
морских офицеров?
   - Ну да. А почему вы спрашиваете?
   - Что ж, тогда у нас с вами мнения совпадают.
   - А отчего бы мне так не думать? Я ими восхищаюсь и всегда  восхищался,
меня привлекает их свободная жизнь, их форма,  их  постоянная  бодрость  и
отвага;