-
санные сложным геометрическим  узором ухоженные волоски на крупе. Бинни изо
всех сил старался показать миру - если его лошадь проиграет, то не потому,
что ей уделяли мало  внимания. Бинни собирался до конца дней винить  меня в
потере Золотого кубка.
      Не могу сказать, что это особенно  тревожило меня. Как и у Мойры Лон-
герман, у  меня дух захватывало  от волнения и предвкушения самого потряса-
ющего события в моей жизни. Надежды  могут пойти прахом, но чтобы ни случи-
лось, я удостоился чести соревноваться за Золотой кубок.
      Всего было восемь участников. Жокеи сели на лошадей, шагом выехали на
скаковую дорожку,  проехали парадом перед переполненными, шумными трибунами
и легкой  рысью направились к старту. Я  нервничал и  знал, что это  глупо.
Только хладнокровие приносит достойные плоды. Скажите  это железам, выраба-
тывающим адреналин.
      По крайней мере, мне удавалось сохранять видимость спокойствия. Я по-
давил нервную дрожь  и держался так,  словно мне доводилось  участвовать  в
скачках такого уровня не менее шести раз за сезон. Никто из семи других жо-
кеев  не  выглядел  взволнованным  или напряженным, но я  предполагал,  что
кое-кто из них  наверняка испытывал подобные чувства. Даже для профессиона-
лов высшего класса скачки в Челтенхеме были незабываемым событием. Я решил,
что их безмятежность так же притворна, как и моя, и немного успокоился.
      Мы приблизились к стартовой ленте неровным строем, натягивая поводья,
чтобы удержать разгоряченных скакунов, и всем корпусом откинувшись в седле.
Стартер нажал на рычаг, лента взлетела, и Гобелен сделал резкий прыжок, ед-
ва не вывихнув мне руки. Большинство скачек на три с четвертью мили начина-
ются умеренно, набирают скорость за милю до финиша и могут завершиться пос-
тепенно замедляющейся процессией.  В тот день участники состязания за Золо-
той кубок стартовали так стремительно, словно намеревались пройти дистанцию
за рекордно короткий срок в истории скачек. Позже Мойра Лонгерман рассказа-
ла мне, что Бинни  сыпал словечками, которых она в жизни не  слышала, когда
мне не удалось удержать Гобелена вровень с остальными.
      К тому моменту, когда мы  перемахнули  через  два первых препятствия,
ближайших к трибунам, мы отстали на добрых шесть корпусов. Этот  разрыв сам
по себе не так уж велик, но он вполне мог вызвать замечания типа: "Я же вам
говорил!", так как  состязания только начались. В действительности я просто
колебался. Должен  ли я  скакать быстрее, повисну на хвосте  у тех, кто шел
впереди? Уже сейчас Гобелен несся с большей скоростью, чем тогда в Ньюбери,
когда мы с ним выиграли скачку. Если я заставлю его поравняться с остальны-
ми, он может совсем обессилеть к середине дистанции. Если я придержу его, у
нас по крайней мере останется шанс закончить скачку.
      После того как мы преодолели третье препятствие и воду, разрыв увели-
чился,  а  я  все еще не решил, какой тактике лучше следовать. Я не ожидал,
что другие помчатся во весь опор от стартовой черты. Я не знал, намерены ли
жокеи до конца сохранять такую скорость или позже они замедлят бег коней. Я
не представлял, как они вероятнее всего поступят.
      Но что скажет Бинни, если мои  предположения не оправдаются и я так и
останусь последним до конца? Чего он  только не скажет! Что я делаю на сос-
тязаниях не своего класса? Выставляю себя полным идиотом.  О Господи, поду-
мал я, и зачем я только ввязался в это?
      Считается, что бухгалтеры от природы осмотрительны, но в тот момент я
отбросил всяческую осторожность. Все что угодно, только бы не прийти  к фи-
нишу последним. Осторожность никуда меня не приведет. Я дал Гобелену шенке-
лей, когда он этого не ждал, и конь стрелой полетел вперед.
      - Спокойно, - задыхаясь, пробормотал я. - Спокойно, черт побери.
      Разрыв нужно сократить, думал я, но не слишком быстро. Бешеный рывок,
и мы израсходуем запас сил, который нам понадобится на подъеме в гору. Если
мы только туда доберемся. Если я не упаду. Если я  не  позволю Гобелену со-
вершить ошибку,  когда он будет брать барьер, если  я не позволю отказаться
прыгать или совсем сойти с дистанции.
      Всего лишь миля позади, а я словно прожил две жизни.
      К концу первого круга я по-прежнему отставал, но уже не  позорно. Еще
круг... и,  возможно, до конца заезда мы обгоним  одного или двух конкурен-
тов. В это мгновение я начал испытывать удовольствие, острота которого при-
туплялась тревожной сосредоточенностью, но, тем не менее, я был счастлив. И
по прошлому опыту я знал, что позже будет вспоминаться только это, а не му-
чительные сомнения.
      Позади водное препятствие,  и мы все еще последние. Остальные скакали
плотной группой прямо перед нами. Следующим был открытый ров. Гобелен прыг-
нул безукоризненно, и в воздухе мы выиграли корпус, приземлившись точно по-
зади опережавшей  нас лошади. Так мы  продержались до очередного  барьера и
снова продвинулись вперед в прыжке, на сей раз опустившись на землю рядом с
ближайшей лошадью, а не за ней.
      Великолепно. Я больше  не последний. Вернее, иду вровень с последним.
Пока я беспокоился, сможет ли Гобелен продержаться до конца, он  тем време-
нем брал препятствие за препятствием энергично и отважно.
      Ход скачки круто изменился  у  следующего барьера, на дальнем участке
скакового круга. Фаворит упал, а второй фаворит споткнулся  о него. Гобелен
резко отпрянул в сторону, приземлившись в гуще барахтающихся тел, и с силой
врезался в соседнюю лошадь. Ее жокей вылетел из седла.
      Все случилось стремительно. В один миг спокойная, упорядоченная скач-
ка превратилась  в хаос. Трое  вышли из игры. Надежды владельцев, тренеров,
жокеев и тех, кто ставил на этих лошадей, развеялись как дым. Гобелен рвал-
ся  вперед  изо  всех сил, но, когда мы начали подниматься в гору, мы снова
оказались в хвосте.
      Говорят, нельзя разгоняться на подъеме,  так  как  лошади, которых вы
обойдете, снова опередят вас на спуске. Берегите силы, не растрачивайте их.
Я не стал утомлять Гобелена на  пути в гору и тянулся последним. На вершине
мне показалось, будто  остальные внезапно устремились прочь от меня, выкла-
дываясь до конца, стараясь вырваться вперед,  тогда как я все еще не напря-
гался.
      Пора, мелькнуло  у меня в голове,  давай, сейчас или  никогда. Сейчас
или никогда в  жизни.  Вперед, Гобелен. Действуй. Я  помчался  во весь опор
вниз по склону. Никогда в жизни я не скакал так быстро.
      Препятствие на  полпути вниз. Гобелен немного  сбился с шага,  но его
прыжок не посрамил бы и серну.
      Еще один жокей лежал на земле по ту сторону барьера,  свернувшись ка-
лачиком, чтобы его не растоптали.
      Три лошади впереди.  Осталось  пройти всего два препятствия. Внезапно
меня осенило, что три скакуна, опережавшие Гобелена, - это все, оставшиеся
на дистанции. Причем опережали они его, ненамного. Меня разобрал смех. Боже
мой, подумал  я, предположим  на минутку, что я сумею  обойти одну, и тогда
финиширую третьим. Третье место в  скачке  на Золотой кубок. Об этом  можно
было только мечтать.
      Я начал подгонять Гобелена, и он, к моему  удивлению, послушался. Это
был конь, которому обычно не хватало сил для рывка на финише, он нуждался в
поощрении. И этот конь сейчас  с  гулким топотом летел вперед, как  хороший
спринтер.
      Мы обогнули  поворот...  оставалось пройти последнее препятствие... Я
приближался к нему быстрее других, взял его одновременно  с третьей лошадью
и, приземлившись, оказался впереди... До финишного столба оставался послед-
ний, трудный подъем. Я третий, ликовал я. Черт возьми, третий!
      Некоторым лошадям стоит мучительных усилий преодолеть последний отре-
зок дистанции в Челтенхеме. Одни от усталости сбиваются в сторону, спотыка-
ются, другие,  если ведут скачку, замедляют  темп, едва передвигая  ноги от
изнеможения, и с трудом дотягивают до финиша.
      С Гобеленом не случилось ничего  подобного,  зато  случились с обоими
лидерами. Одна из  лошадей начала уклоняться  с прямой под  большим  углом.
Вторая,  казалось,  вот-вот остановится. К моему глубокому  изумлению  и  к
удивлению всех прочих участников, я с бешеной скоростью  промчался мимо них
ровным галопом и выиграл Золотой кубок.
      Меня нисколько не  волновало, что все скажут (и действительно говори-
ли), что,  если  бы  оба  фаворита не упали, у меня не было бы ни малейшего
шанса. И мне было плевать, что в историю скачек этот заезд войдет как "пло-
хой" Золотой кубок.  Я пережил минуты высочайшего блаженства, пока проделал
неблизкий путь от финишного  столба  до паддока, где расседлывают победите-
лей. Наверное, на свете нет ничего, что способно сравниться с этим ощущени-
ем полного счастья.
      Это  было  невероятно... и это произошло. Бухгалтер миссис  Лонгерман
принес ей кругленькую сумму, не подлежащую налогообложению.
      Следующий час  прошел как в  тумане. Я переоделся в свою повседневную
одежду. Шампанское текло рекой в  весовой,  и все, чьим мнением я  дорожил,
хлопали меня по плечу. Я был настолько счастлив, что мне хотелось бегать по
потолку, хохотать во  все горло и ходить колесом. Поздравления, представле-
ния,  слезы  радости Мойры Лонгерман, недоверчивое замешательство Бинни  -
все смешалось воедино; мне еще предстояло разобраться во всем этом позже. В
тот момент я упивался славой, которая дурманит пуще опия.
      В самом разгаре празднества в честь героя дня появился какой-то чело-
век в форме санитара "Скорой помощи" из больницы Сент-Джон. Он искал меня.
      - Вы Рональд Бриттен? - спросил он.
      Я кивнул, поднимая бокал с шампанским.
      - Один жокей хочет вас видеть. Он в машине "Скорой  помощи". Заявля-
ет, что  не поедет  в госпиталь, не поговорив с  вами. Он очень взволнован.
Вам лучше было бы пойти.
      - Кто он? - спросил я, поставив свою выпивку.
      - Бадли. Упал во время последней скачки.
      - Он серьезно ранен?
      - Перелом ноги, - сообщил санитар.
      - Чертовское невезение.
      Мы  вышли  из весовой и пересекли запруженную народом  бетонированную
площадку, направляясь к машине  "Скорой  помощи", которая стояла в ожидании
прямо за воротами. До последнего забега  на  сегодняшних  скачках  осталось
пять минут, и тысячи людей лихорадочно суетились вокруг,  пробиваясь к три-
бунам и торопясь сделать последние ставки. Санитар и я двигались во встреч-
ном потоке  тех, кто стремился добраться до стоянки  машин раньше, чем нач-
нется еще большее столпотворение.
      Я не  представлял, зачем Бобби  Бадли хотел меня видеть Его последний
годовой отчет находился в полном порядке,  и мы уже подписали его у налого-
вого инспектора. У него не могло быть никаких неотложных проблем. Мы, приб-
лизились к задним  дверям кареты "Скорой  помощи", санитар распахнул  их  и
сказал:
      - Он внутри.
      Маловата машина для "Скорой помощи",  подумал  я,  забираясь в кузов.
Она больше походила на обычный белый фургон, высоты которого явно не хвата-
ло, чтобы встать во весь рост. Я предположил, что в  дни  скачек в больнице
недостает штатных машин.
      В кузове находились носилки, на них лежал человек, укутанный одеялом.
Я сделал шаг к нему, согнувшись в три погибели под низкой крышей.
      - Бобби? - позвал я.
      На носилках лежал не  Бобби. Это был некто, кого я никогда  прежде не
видел: молодой, проворный и без единой царапины. Он вскочил, резко отбросив
одеяло, взметнувшееся серым облаком.
      Я повернулся, намереваясь уйти,  и  обнаружил, что санитар забрался в
фургон и стоит у меня за спиной. Двери за ним  были  уже закрыты. Выражение
его лица не отличалось дружелюбием, и как только я попытался оттолкнуть его
с дороги, он пнул меня в голень.
      Я снова повернулся. Лежащий "больной" вскрывал пластиковый пакет. Его
содержимое напоминало комок влажной ваты величиной с ладонь. Санитар крепко
схватил меня за одну руку, а  раненый за другую; я отчаянно боролся и выры-
вался, но общими усилиями им удалось прижать кусок влажной ваты к моему но-
су и рту.
      Очень трудно одержать верх в  драке,  когда вы не в состоянии  выпря-
миться и  с каждым  вдохом втягиваете в себя чистый  эфир. Последнее, что я
увидел в сереющем мире, это как упала с головы санитара  форменная шапочка.
Его светло-каштановые  волосы рассыпались в беспорядке, повиснув спутанными
космами, превратив его из ангела  милосердия  в  обыкновенного негодяя. Мне
доводилось один-два раза покидать ипподром на носилках, но  крепко спящим я
это делал впервые.


      Очнувшись в грохочущей темноте, я не мог уразуметь смысл всего проис-
ходящего.
      Зачем они схватили меня? Имеет  ли  похищение  какое-либо отношение к
выигрышу Золотого кубка? А если так, что дальше?
      Мне показалось, что я замерз еще больше, и меня тошнило  все сильнее.
Внешний  шум  -  скрип и шорохи - стал громче. К тому же теперь появилось
смутное ощущение движения. Однако я ехал не на грузовике. Где же я? В само-
лете?
      Внезапно до меня дошло: тошнота никоим образом не связана с  тем, что
я надышался эфира, как я предположил вначале. Она являлась симптомом хорошо
знакомого недомогания, которым  я периодически страдал с детства. Меня ука-
чивало. На корабле.


      ГЛАВА 3

      Я понял, что лежу на койке. Сетка, туго натянутая с  правой, открытой
стороны, не давала мне упасть. Загадочный шорох издавали волны, омывая бор-
та судна. Мощные двигатели проталкивали тяжелый корпус сквозь плотную массу
воды, от чего возникали разнообразные скрипы и потрескивание.
      Я испытал немалое облегчение, получив смутное  представление об окру-
жавшей меня действительности.  Я снова мог ориентироваться в пространстве и
мысленно оценить свое положение. Прояснилась та часть этой таинственной ис-
тории, что  ставила меня  в тупик больше всего; с  другой стороны, я острее
почувствовал физический дискомфорт. Холодно. Руки привязаны  к ногам. Мышцы
затекли без движения. Я знал, что нахожусь на корабле, и знал также, что на
кораблях меня всегда  укачивало.  От этой  мысли  меня тотчас замутило  еще
сильнее.
      Неведение - величайший транквилизатор, подумал я.  Сила боли зависит
от того, сколько внимания ей уделяют; человек, встречаясь  и разговаривая с
другими людьми при свете дня, не  испытывает и половины тех мук, что поджи-
дают его, когда  он остается  в одиночестве  и  в темноте.  Если бы  сейчас
кто-нибудь вошел и поговорил со мной, возможно, я перестал бы  замечать хо-
лод и ужасную тошноту и не чувствовал бы себя таким несчастным.
      Прошло, наверное, целое столетие. Никто не появлялся.
      Качка усилилась, а  вместе  с ней - и  мое  недомогание. Корабль яв-
ственно бросало то вверх, то вниз, его нос попеременно вздымался  или зары-
вался в волны, и соответственно поднимались или опускались мои ноги и голо-
ва. Кроме того, мое тело слегка перекатывалось из стороны в сторону.
      Мы  в  открытом море, беспомощно думал  я.  На реке не бывает  такого
сильного волнения.
      В течение некоторого времени я  пробовал  улучшить  себе  настроение,
припоминая забавные замечания типа: "Принудительно завербован во флот, Гос-
поди!", и "Опоен и увезен  на  судно матросом!" и "Джим, дружок,  одноногий
Джон Сильвер поймал тебя". Я потерпел сокрушительное фиаско.
      Вскоре я оставил попытки вычислить, по какой причине  я туг оказался.
Я больше не испытывал страха. Я  перестал реагировать на холод и прочие не-
удобства. Меня занимало лишь  одно: как бы меня на самом деле  не стошнило.
Меня спасало только то, что я с утра ничего не ел.
      Завтрак?.. Я  утратил представление о времени.  Я не знал,  как долго
находился без сознания и как долго пролежал в темноте с тех пор, как очнул-
ся, но  пробыл в беспамятстве  достаточно долго, чтобы меня успели привезти
из Челтенхема на побережье и  переправить  на борт корабля. И я  пробудился
уже достаточно давно, чтобы мне снова захотелось спать.
      Мотор заглох.  Внезапно наступившая тишина была восхитительна. Только
теперь  я  в полной  мере  осознал, как  изнурителен  оглушительный шум.  Я
по-настоящему испугался, что он начнется опять. Может, это метод психологи-
ческой обработки?
      Вдруг где-то над головой послышался другой шум: как  будто что-то та-
щили. Потом раздался  металлический лязг, а затем сверху упал ослепительный
луч дневного света.
      Я вздрогнул и зажмурил  глаза,  привыкшие к потемкам, потом осторожно
открыл их. Луч превратился в квадрат света. Кто-то открыл надо мной люк.
      Свежий воздух хлынул внутрь, словно душ, холодный и влажный. Без осо-
бого воодушевления  я оглянулся вокруг  и сквозь крупную белую сетку увидел
тесное помещение.
      Койка, на которой  я лежал, сужалась  в ногах, боковые  стенки  каюты
сходились под острым углом, подобно наконечнику стрелы. Ширина койки равня-
лась примерно двум футам, над ней  нависала другая, точно такая же. Я лежал
на матрасе, застеленном  простыней  темно-синего цвета. Большую часть каюты
занимали два встроенных деревянных лакированных рундука с откидными крышка-
ми. Я решил, что они предназначены  для хранения парусов. А значит, я нахо-
дился в парусном отсеке судна. Дверь за моим правым плечом, в настоящий мо-
мент крепко запертая, по-видимому, вела в каюткомпанию - к теплу, к жизни.
      Странная история с  моими  руками тоже прояснилась. Они действительно
были привязаны  к брюкам, по одной к каждой  штанине. Насколько мне удалось
разглядеть, кто-то разрезал ткань, проделав парочку дырок на уровне боковых
карманов, продел  сквозь  отверстия  нечто,  напоминавшее  бинт, и накрепко
прикрутил мои запястья к одежде.
      Испорчена пара отличных брюк. Но, с другой стороны, все несчастья от-
носительны. В  отверстии люка надо  мной появилась голова, она темным силу-
этом вырисовывалась на  фоне  серого неба.  Я  смутно видел этого  человека
сквозь сетку, но мне показалось, что он довольно молод и не склонен идти на
уступки.
      - Очухался? - спросил он, заглядывая вниз.
      - Да, - отозвался я.
      - Хорошо.
      Он исчез, но вскоре вернулся и просунул в люк голову и плечи.
      - Если будешь вести себя разумно, я тебя развяжу, - сказал он.
      Моряк разговаривал отрывисто, с повелительными интонациями  человека,
привыкшего приказывать, а не просить об одолжении. К концу каждой фразы его
голос набирал силу; в нем отчетливо сквозила угроза.
      - У вас есть драмамин? - поинтересовался я.
      - Нет, - ответил  он. - В каюте есть туалет. Можешь  им воспользо-
ваться, если начнет  рвать.  Ты должен пообещать вести  себя  тихо, тогда я
спущусь и развяжу тебя. Иначе я не стану этого делать. Ясно?
      - Обещаю, - сказал я.
      - Хорошо.
      Без долгих разговоров он легко спрыгнул через люк вниз. Обутый  в па-
русиновые туфли,  шести футов и трех дюймов роста,  он почти заполнил собой
все свободное пространство тесной каюты. Его тело без труда балансировало в
такт корабельной качке.
      - Здесь, - сказал он, поднимая крышку того, что походило  на встро-
енный лакированный  ящик. - Вот здесь  гальюн. Открываешь запорный  кран и
накачиваешь морскую воду с помощью этого рычага. Перекрывай воду, когда за-
кончишь, или тебя затопит. - Он захлопнул крышку и открыл  дверцу стенного
шкафчика. - Тут стоит бутылка питьевой воды и несколько бумажных стаканов.
Пищу  будешь  получать  тогда же, когда и мы. - Он глубоко запустил руки в
один из рундуков, казавшийся на  первый  взгляд пустым. - Здесь одеяло.  И
подушка. -  Он вытащил эти предметы -  и то,  и другое было  темно-синего
цвета, - показал мне и кинул обратно.
      Он запрокинул голову и взглянул на большой квадрат открытого неба над
ним.
      - Я оставлю люк открытым, так что у тебя будет  воздух  и свет. Выб-
раться тебе не удастся. Да и незачем. Мы в открытом море.
      Он постоял с минуту, раздумывая, потом принялся снимать сеть, которая
держалась  просто  на хромированных крючках,