гом. Причем в разное время, в разных
эскадрильях, с разрывом в несколько недель.
   - Господи Иисусе! - Маккиннон медленно покачал головой и несколько  минут
молчал. - Бедняжка. Это многое объясняет. - Он встал, подошел к  шкафчику  с
личными запасами  доктора  Сингха  и  вернулся  со  стаканом.  -  Сила  воли
легендарного Маккиннона. И вы, Джанет, были с Мэгги, когда это случилось?
   - Да.
   - Вы знали ее до этого?
   - Конечно. Мы дружим многие годы.
   - Значит, вы знали этих ребят? - Девушка ничего не сказала. -  Я  имею  в
виду, вы хорошо их знали? - И вновь она не ответила, только сидела,  склонив
свою соломенную головку и уставившись на стол,  на  свои  стиснутые  пальцы.
Маккиннон взял ее за руку и осторожно встряхнул. - Джанет.
   Она подняла голову.
   - Да, Арчи?
   Ее глаза блестели от слез.
   - О боже! - Маккиннон вздохнул. - И  ты  туда  же.  -  Он  вновь  покачал
головой и некоторое время молчал. - Послушай, Джанет, эти парни  знали,  что
делают. Они понимали, что рискуют жизнью,  что  их  могут  сбить  германские
противовоздушные батареи или ночные перехватчики. Тем не менее, они пошли  в
авиацию и имели на это полное право. И вам хорошо известно, что это были  не
налеты на единичные объекты, а бомбежка больших площадей,  и  вы  понимаете,
чем это сопровождается. Оплакивая с Мэгги самих  себя,  вы  могли  бы  также
оплакивать и родственников всех тех тысяч невинных жертв, которые остались в
Гамбурге  после  налетов  королевских  военно-воздушных  сил.  Вы  могли  бы
оплакивать все человечество.
   Две слезы скатились по ее щекам.
   - Вы, Маккиннон, бессердечное чудовище.
   - Такой уж я есть. - Он встал. - Если я кому-то понадоблюсь,  я  буду  на
мостике.
   Наступил день. Снег валил не переставая. Ветер все  усиливался,  пока  по
визгу и грозной мощи не стал напоминать ураганы и тайфуны тропиков.  К  двум
часам дня, когда начало темнеть, с мостика уже ничего не было видно - только
стены волн высотой с пригородный дом, вполне  способных  поглотить  сельскую
церковь вместе с ее шпилем. "Сан-Андреас", грузоподъемностью  в  9300  тонн,
что  совсем  не  мало,  оказался  в  беде.  И  хотя  боцман  сбавил  обороты
двигателей, корабль продолжал оставаться в беде. Причина  заключалась  не  в
размерах судна, не в морских просторах, которые "Сан-Андреас" при нормальных
условиях мог даже в шторм преодолеть без особого труда. Причины  заключались
в другом.
   Во-первых,  обледенение.  Судно  в  морском  понимании  может  быть  либо
остойчивым, либо неостойчивым. Если оно остойчивое, оно выдерживает качку  и
удерживает нужное положение на волнах. Неостойчивость возникает, когда  верх
перевешивает низ, тем самым смещается центр тяжести. Главное,  что  вызывает
это, -  обледенение.  Чем  больше  увеличивается  толщина  льда  на  верхних
палубах, тем больше становится неостойчивость. Когда лед становится чересчур
толстым, судно не в состоянии при качке возвращаться в нормальное положение.
Оно все больше кренится, переворачивается и идет ко дну.  Даже  великолепные
океанские траулеры, специально построенные для работы в арктических широтах,
становились жертвами обледенения. Авианосцы тоже не миновала эта судьба.
   Маккиннон был серьезно обеспокоен этой проблемой, но еще большую  тревогу
вызывало  у  него  состояние  надстройки,  которая   тряслась,   скрежетала,
скрипела, стонала, как бы выражая протест против пыток. На самой верхней  ее
точке, на мостике, на котором  он  сейчас  стоял,  колебания  составляли  от
четырех до шести дюймов. Чертовски неприятное ощущение,  невольно  наводящее
на тревожные мысли: какой силы должен быть крен судна  и  под  каким  углом,
чтобы пришел в действие принцип сдвига и надстройка навсегда распрощалась бы
с " Сан-Андреасом"? Обуреваемый такими мыслями, Маккиннон направился вниз, к
лейтенанту Ульбрихту.
   Ульбрихт, отведавший виски с сэндвичами и после этого два часа проспавший
беспробудным  сном,  приподнялся  на  капитанской  койке.  Он  явно  был   в
философском настроении.
   - "Сан-Андреас" - хорошее название. Кто  бы  ни  придумал  его,  поступил
правильно,  правда,  под   названием   "Сан-Андреас"   фигурирует   какое-то
знаменитое, а может быть, малоизвестное  землетрясение  или  что-то  в  этом
роде. - Он  схватился  за  край  койки,  ибо  в  этот  момент  судно  сильно
встряхнуло,  и  оно  накренилось.   -   Похоже,   сейчас   тоже   начинается
землетрясение.
   -  Название  предложил  мистер  Кеннет,  у  которого  временами  довольно
странное чувство юмора. Еще неделю назад наш  корабль  назывался  "Океанская
красавица". Когда же наша серая окраска сменилась цветами Красного креста  -
белым, зеленым и красным, мистер Кеннет решил, что мы просто обязаны сменить
название. Этот корабль был построен в Ричмонде, штат Калифорния,  а  в  этом
городе расположен филиал фирмы "Сан-Андреас".
   Называется он "Хейуордс-фолт" - "вина охотника". Мистер Кеннет утверждал,
что "Сан-Андреас" - более романтичное  имя,  нежели  "Хейуордс-фолт".  Кроме
того, ему казалось забавным  назвать  судно  именем  района,  где  произошло
землетрясение. - Маккиннон улыбнулся. - Интересно было бы знать, считает  ли
он свою идею забавной сейчас?
   - Ну, я думаю, со вчерашнего утра, когда я сбросил бомбы,  у  него  более
чем достаточно времени для размышлений. Наверняка он успел пересмотреть свое
решение задним числом. - Ульбрихт с силой ухватился за край койки,  так  как
"Сан-Андреас" вновь сильно встряхнуло. - Похоже, погода не  улучшилась.  Да,
мистер Маккиннон?
   - Нет, не улучшилась. Именно  об  этом  я  пришел  переговорить  с  вами,
лейтенант. Сила ветра двенадцать. Темнота. Буря сильнее, чем прежде.
   Видимость практически нулевая. Звезды увидеть в течение нескольких  часов
шанса не будет. Я думаю, вам будет гораздо лучше в госпитале.
   - Конечно, нет. Чтобы добраться до госпиталя,  мне  придется  пробиваться
сквозь ураган, а не через бурю. Человеку в таком ослабленном состоянии,  как
я? Даже думать нельзя об этом.
   - Внизу теплее, лейтенант. Удобнее. И трясет, естественно, меньше.
   - Дорогой мой мистер Маккиннон, как  вы  могли  упустить  из  виду  самую
важную приманку - очаровательных сиделок. Нет, благодарю вас. Я  предпочитаю
капитанскую каюту, не говоря уж о капитанском виски.
   Проблема  же,  безусловно,  заключается  в  том,  что  вы  боитесь,   что
надстройка может в любой момент свалиться в море, и вы хотите вытащить  меня
отсюда, пока этого не произошло. Разве не так?
   - Ну-у, -  протянул  Маккиннон,  коснувшись  балки  над  головой.  -  Она
действительно немного непрочная.
   - Пока вы здесь, конечно.
   - Я должен выполнять свои обязанности.
   - Немыслимо. На  кон  поставлена  честь  Люфтваффе.  Вы  остаетесь,  и  я
остаюсь.
   Маккиннон не стал спорить. Как бы то ни было, но втайне  он  был  доволен
решением Ульбрихта. Он постучал по барометру и поднял брови.
   - Три миллибара?
   - Выше?
   - Выше.
   - Значит, еще есть надежда.
   - Пройдет немало часов, пока улучшится  погода,  если  это  действительно
произойдет. Тем не менее, надстройка может свалиться в любой момент.
   Даже если этого не случится, наша единственная надежда - снегопад.
   - Ну, а если снег перестанет идти?
   - Тогда объявится ваша подводная лодка.
   - Вы уверены в этом?
   - Да. А вы?
   - Боюсь, что да.
   Три часа спустя, примерно в пять часов пополудни, когда Маккиннон этого и
ожидал,  погода  начала  меняться,   сперва   почти   незаметно,   затем   с
необыкновенной быстротой. Ветер стих, волны успокоились,  перейдя  на  рябь,
"Сан-Андреас" почти больше не кренило, лед на палубах перестал  представлять
угрозу, а надстройка угомонилась,  как  будто  не  было  никаких  рычаний  и
стонов. Но лучше всего, с точки зрения боцмана, было то, что снег  усилился,
пошел густыми хлопьями. Маккиннон вполне разумно  полагал,  что  если  будет
нападение, то оно, скорее всего,  произойдет  в  дневные  часы,  хотя  любой
решительный капитан немецкой подводной лодки не откажется от нападения  даже
при луне. По опыту он знал, что большинство немецких подводников  отличаются
решительностью. Луна ночью наверняка будет. От снега днем - никакой  пользы,
но ночью - это уже гарантия безопасности.
 
*** 
 
   Он прошел в капитанскую каюту, где лейтенант  Ульбрихт,  развалившись  на
койке, курил дорогую гаванскую сигару - капитан Боуэн, несмотря  на  то  что
курил трубку, позволял себе выкурить одну  сигару  в  день  -  и  маленькими
глоточками  поглощал  столь  же  дорогое  виски,  что  в   немалой   степени
способствовало его сравнительно благодушному настроению.
   - А, это  вы,  мистер  Маккиннон.  Погода,  кажется,  улучшается.  Ветер,
похоже, скоро стихнет. Снег еще идет?
   - Да, и очень сильный. Просто не знаю,  что  и  лучше.  Звезд  вообще  не
видно. Это, по крайней мере, удерживает ваших друзей от нападения на нас.
   - Друзей? Ах да. Я уже давно размышляю над тем, кто же на самом деле  мои
друзья. - Он попытался сделать жест свободной рукой, что было не  просто  со
стаканом виски в руке и сигарой во рту. - Сестра Моррисон приболела?
   - Не думаю.
   - Насколько я помню, я ее пациент.  Нельзя  же  пренебрегать  больным  до
такой степени. Человек запросто может истечь кровью.
   - Мы этого не допустим, - с улыбкой ответил Маккиннон. - Я  вызову  ее  к
вам.
   Он позвонил по телефону в госпиталь, и ко времени его прихода туда сестра
Моррисон уже его ждала.
   - Что-нибудь случилось? - спросила она. - Он себя плохо чувствует?
   - Он обижается на то, что им жестоко пренебрегают, и заявляет, что  может
истечь кровью. Вообще-то, он в хорошем настроении, курит сигару, пьет  виски
и, по-моему, пышет здоровьем. Он просто скучает или чувствует себя одиноким,
или то и другое вместе, и ему хочется кое с кем поболтать.
   - Он всегда может поболтать с вами.
   - Я сказал не с кем-нибудь, а кое с кем. Я - не Маргарет Моррисон.
   Все-таки хитрецы эти летчики Люфтваффе, Он всегда может  обвинить  вас  в
уклонении от своих обязанностей.
   Он отвел ее в капитанскую каюту, велел позвонить  ему  в  госпиталь,  как
только она соберется идти обратно,  взял  из  капитанского  стола  списки  и
личные дела членов команды и отправился  на  поиски  Джемисона.  Вдвоем  они
затратили почти полчаса, просматривая личные  документы  каждого  матроса  и
каждого механика, пытаясь вспомнить в деталях, что им известно об их прошлом
и что члены экипажа говорили друг о друге.  Когда  они  закончили,  Джемисон
отодвинул документы в сторону, откинулся на спинку стула и тяжело вздохнул.
   - Ну и что вы думаете обо всем этом, боцман?
   - То же самое, что и вы, сэр. Абсолютно ничего подозрительного.
   Подходящих  кандидатов  на  роль  диверсанта   нет,   даже   мало-мальски
подходящих. Можно спокойно идти в суд и свидетельствовать в  пользу  каждого
из них. Но если мы принимаем версию лейтенанта Ульбрихта, а мы все - и вы, и
мистер Паттерсон, и Нейсбай, и я - ее принимаем, то в первоначальном составе
команды обязательно должен быть человек, который бросил заряд  в  балластное
отделение в тот момент, когда мы были борт о борт с корветом. И этот человек
должен быть среди тех, чьи дела мы только  что  рассматривали.  Если  же  не
среди них, то среди медицинского персонала.
   - Персонала госпиталя? - Джемисон покачал головой. - Персонал  госпиталя,
- повторил  он.  -  Сестра  Моррисон  в  роли  Мата  Хари?  У  меня  богатое
воображение, боцман, но такого я себе представить не могу.
   - Я тоже. И в их пользу мы можем спокойно свидетельствовать в суде.
   Но это обязательно должен быть человек, который находился на борту нашего
корабля, когда мы вышли из Галифакса. Когда  мы  уйдем  в  отставку,  мистер
Джемисон, нам лучше не искать работу в уголовном отделе Скотланд-Ярда. Кроме
того, существует возможность, что этот неизвестный  находится  в  сговоре  с
кем-нибудь с "Аргоса" или с кем-нибудь из тех  девяти  больных,  которых  мы
взяли в Мурманске.
   - И о которых нам практически ничего не известно.
   - В отношении команды с "Аргоса" это так.  Что  же  касается  больных  из
Мурманска, нам известны их  имена,  звания  и  солдатские  номера.  Один  из
больных туберкулезом, по фамилии Хартли, - механик и наверняка разбирается в
электричестве. Другой же, Симмонс, психически  больной  или  прикидывающийся
таковым, - старший оператор-торпедист и  должен  разбираться  во  взрывчатых
веществах.
   - Чересчур это очевидно, боцман.
   - Даже более чем очевидно. Может быть, это специально для того, чтобы  мы
не обратили внимания на этих парней.
   - А вы видели их? Разговаривали?
   - Да. Думаю, и вы это уже сделали. Они оба рыжеволосые.
   - Ах, вот это кто. Ясно. Грубовато-добродушные, честные моряки.
   Совершенно не похожи на преступников. Но, насколько мне известно,  так  в
жизни и бывает. - Он вздохнул. -  Я  с  вами  согласен,  боцман.  Уголовному
отделу от нас толку никакого.
   - Это уж точно. - Маккиннон встал. - Пожалуй,  я  пойду  и  спасу  сестру
Моррисон из тисков лейтенанта.
   Сестра Моррисон отнюдь  не  была  в  тисках  лейтенанта  и  не  проявляла
никакого желания быть освобожденной.
   - Время идти? - поинтересовалась она.
   - Конечно, нет. Просто зашел сказать, что я буду на мостике,  если  вдруг
вам понадоблюсь. - Он посмотрел на Ульбрихта,  а  затем  перевел  взгляд  на
сестру Моррисон. - Выходит, вам удалось его спасти?
   По сравнению с тем, что было  всего  за  несколько  часов  до  этого,  по
правому борту царила тишина. Ветер почти полностью стих, волны  успокоились,
лишь иногда  как  бы  недовольно  взбрыкиваясь  и  креня  корабль  всего  на
несколько градусов. Это был плюс.  Минус  же  заключался  в  том,  что  снег
практически  перестал  идти,  и  боцману  не  представляло   особого   труда
разглядеть на носовой части красный крест, освещенный дуговыми  лампами.  Он
вернулся опять на мостик и связался с Паттерсоном в машинном отделении.
   - Это боцман, сэр. Пурга затихает. Похоже, снег скоро перестанет идти.  Я
прошу разрешения погасить наружные огни.
   Волна еще достаточно высокая, так что немецкие подводные лодки  не  могут
увидеть нас в перископ, но если они на поверхности, если снег прекратится, а
мы будем по-прежнему освещены, нас тогда будет хорошо  видно  из  их  боевых
рубок.
   - Нам этого, конечно, не надо. Погасить огни.
   - Еще одно. Вы не могли бы выделить  людей  и  все,  что  необходимо  для
уборки снега в проходе между  госпиталем  и  надстройкой.  Сделать  тропинку
всего в два фута шириной. Этого вполне достаточно.
   - Считайте, что это уже сделано.
   Пятнадцать  минут  спустя,  видя,  что  Маргарет  Моррисон  все  еще   не
появляется, боцман вновь вышел на палубу. Снег уже полностью перестал  идти.
Появились куски чистого неба, показались звезды, хотя Полярной звезды  видно
не было. Еще было довольно темно. Маккиннон вновь отправился  в  капитанскую
каюту.
   - Снег прекратился, лейтенант. На небе появились звезды, правда, Полярной
пока нет. Я не знаю, сколь долго продлятся такие условия, поэтому я подумал,
что вам лучше было бы взглянуть на небо.  Как  я  понимаю,  сестре  Моррисон
удалось остановить поток крови.
   - Его и не было, - сказала сестра. - Как вам прекрасно  известно,  мистер
Маккиннон.
   - Да, сестра. Она улыбнулась.
   - Арчи Маккиннон.
   - Ветер стих, - сказал Маккиннон. Он помог Ульбрихту одеться. - Но теплая
одежда нужна, как и прежде. Температура еще ниже нуля.
   - По Фаренгейту?
   - Извините. Вы этим не пользуетесь. Примерно двадцать градусов ниже нуля,
по Цельсию.
   - А может ли больной просить, чтобы его сиделка пошла  вместе  с  ним?  В
конце концов, доктор Синклер в прошлый раз сопровождал его.
   - Конечно, может.
   Маккиннон взял секстант, хронометр и сопроводил их на мостик. На этот раз
помощь Ульбрихту не понадобилась.  Он  выходил  на  палубу  с  обеих  сторон
мостика и, в конце концов, остановился на правом борту, с  которого  и  стал
проводить  свои  наблюдения.  Времени  это  заняло  у  него  больше,  чем  в
предшествующий раз, поскольку ему пришлось ориентироваться  не  по  Полярной
звезде, которая осталась скрытой облаками,  а  по  целой  группе  звезд.  Он
вернулся на мостик, некоторое  время  работал  над  навигационной  картой  и
наконец поднял голову.
   - Приемлемо. При данных обстоятельствах вполне приемлемо. Я говорю  не  о
том, что я сделал, а о том курсе, которого мы придерживаемся.
   Некоторые  отклонения  не  имеют  значения.  Мы  сейчас  находимся  южнее
Северного полярного круга, примерно на 66.20 градуса северной широты и  4.20
градуса восточной  долготы.  Курс  213.  Значит,  ветром  нас  за  последние
двенадцать часов снесло только на пять градусов. У нас прекрасное положение,
мистер Маккиннон, лучше и быть не может. Если волна и ветер будут со стороны
кормы, то мы спокойно продержимся всю ночь,  и,  даже  если  мы  собьемся  с
курса, мы ни на что не налетим. А завтра утром, примерно  в  это  время,  мы
возьмем значительно южнее.
   - Огромное вам спасибо, лейтенант,  -  сказал  Маккиннон.  -  Как  гласит
пословица, вы честно заработали свой ужин.  Я  распоряжусь,  чтобы  вам  его
принесли.  Вы  также  заработали  хороший  сон.  Обещаю,  что  ночью  я  вас
беспокоить больше не буду.
   - А разве я не заработал еще  чего-нибудь?  Тут  ведь  довольно  холодно,
мистер Маккиннон.
   - Я уверен, что капитан ничего против иметь не будет. Он же сказал:  пока
вы занимаетесь навигацией. - Боцман повернулся к девушке. - Вы идете?
   - Конечно, она идет, - сказал Ульбрихт. - Это моя вина, моя. - Если его и
мучили угрызения совести, внешне это  было  совсем  незаметно.  -  Все  ваши
больные...
   - Все мои больные в прекрасном состоянии.  За  ними  приглядывает  сестра
Мария. Я уже закончила дежурство.
   - Закончили дежурство. Тогда я еще больше виноват.  Вы  должны  отдыхать,
моя дорогая девочка, или же спать.
   - Я уже  проснулась,  благодарю  вас.  А  вы  вниз  собираетесь?  Тревога
миновала, корабль твердо придерживается курса, а в ваших  услугах,  как  уже
упоминалось, нужды сегодня ночью не будет.
   - Ну, ладно. -  Ульбрихт  благоразумно  замолчал.  -  Для  равновесия  я,
пожалуй, останусь здесь. На случай непредвиденных обстоятельств.
   Надеюсь, вы понимаете.
   - Офицерам Люфтваффе не к лицу врать. Конечно,  я  понимаю.  Я  прекрасно
понимаю, что все ваши непредвиденные обстоятельства сводятся  к  бутылке,  а
единственная  причина,  по  которой  вы  отказываетесь,   спуститься   вниз,
заключается в том, что вместе с обедом у нас не подается виски.
   Лейтенант с печальным видом покачал головой:
   - Вы мне нанесли глубокую рану.
   - Нанесла ему рану! - воскликнула сестра Моррисон, когда они вернулись  в
столовую госпиталя. - Нанесла рану!
   - Думаю, так и есть. - Маккиннон посмотрел на нее с улыбкой. - И  он  вам
нанес рану.
   - Мне? Ну вы скажете!
   - Нет, действительно. Его слова задели вас, потому что вы  считаете,  что
он предпочитает виски вашему  обществу.  Разве  не  так?  -  Она  ничего  не
ответила. Если же вы уверены в этом, значит,  вы  очень  низкого  мнения  не
только о лейтенанте, но и о себе. Вы сегодня вечером  провели  с  ним  целый
час. Что он пил в это время?
   - Ничего, - спокойным голосом ответила она.
   - Ничего. Он - не пьяница, а ранимый парнишка. Ему неприятно,  что  он  -
враг, что он - под  арестом,  военнопленный,  а  кроме  того,  он  прекрасно
чувствует, что теперь ему придется всю свою жизнь жить с сознанием того, что
он убил пятнадцать невинных человек.  Вы  спросили  его,  собирается  ли  он
спуститься вниз. Вы поставили перед ним  условие,  а  он  хочет,  чтобы  его
уговаривали, даже приказывали. Условие означает безразличие.
   Неудивительно, что он к подобным предложениям относится отрицательно.
   Итак,  что  же  происходит?  Палатная  сестра  говорит  о  своем  женском
сочувствии, о наме