отца, а
теперь мы ходили с ним по улицам, и он расклеивал театральные афиши. А раз
я крепко струхнул. Я в последнее время часто слышал, как он по ночам тихо
говорил матери:
   - Краснощекова забрали, а Курочкина поставили к стенке.
   Я сначала не понимал, что значит "ставить к стенке". Мы, когда играли в
"штандер", тоже ставили к стенке, чтобы удобнее было целиться теннисным
мячом в того, кто проиграл. А когда отец сказал про дядю Сашу, что его
тоже "поставили к стенке", мать охнула и тихо спросила:
   - Неужели Сашу тоже расстреляли?
   Стало быть, "расстреливать" и "ставить к стенке" - одно и то же, понял
я. Так вот, в воскресенье мы поехали с отцом в Парк культуры. А в вагоне
метро ехал один пьяный в лыжных брюках с коричневыми штрипочками, на
которые он то и дело наступал каблуками. Когда мы вышли из вагона на
станции "Коминтерн", пьяный ударил отца по голове. Отец закричал:
   - Перестаньте хулиганить! Я вызову милицию! Образовалась толпа. Подошел
милиционер и сказал отцу:
   - Гражданин, не мешайте проходу, станьте к стенке.
   Я заревел со страху, решив, что отца сейчас будут расстреливать. Я стал
хватать его за руку и тащить вверх, на улицу, где было солнечно, и гудели
машины, и не было этого страшного кафельного полумрака. Пальцы у отца
сделались холодными, а еще я увидел, как у него затряслось колено, когда
милиционер стал требовать паспорт. На улице отец взял меня на руки и
прижал к себе, как будто я маленький.
   Я обнял его за шею, а она у него тряслась, и мне стало стыдно, и я
испугался, как бы все не заметили, что он дрожит.

   ...Витек начертил на асфальте новые "классики" с большим "огнем" и
начал скакать первым. Он великолепно скакал - и "квадратиком", и
"змейкой", и "через раз", и "вслепую". Он лучше всех играл в "штандер" и
никогда не мазал мячом, если целился в проигравшего. Он был единственный
из нас, кто не обижал девчонок и не скрывал, что влюблен в Алку Блат.
Вообще, Алка была не по годам серьезным человеком и знала всю правду о
семейной жизни. Когда я сказал ей, что у вождей нет пиписек, она хохотала
до слез.
   - Вот что, - шепнула она, подойдя к нам. - Но дайте честное
октябрятское, что никому не скажете. Мы дали честное октябрятское.
   - Мне стало известно, - сказала она, - откуда берутся дети. Они
рождаются.
   - Это понятно, - сказал Витек. - А как?
   - Очень просто, - ответила Алка Блат. - Для этого надо очень крепко
обнять друг друга и поцеловаться.
   Мы с Талькой начали презрительно смеяться, а Витек подошел к Алке и
сказал:
   - Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка!
   - Ну, пожалуйста, - ответила Алка Блат.
   Витька обнял ее и поцеловал. Мы с Талькой стояли потрясенные. Потом
Талька покашлял в кулак, полистал "Пионерку" и сказал:
   - Я тоже хочу ребенка.
   Алка вопросительно посмотрела на Витька. Тот сосредоточенно скакал в
"классиках"
   и ни на кого не глядел.
   - Он мне друг, - убежденно сказал Талька, - он разрешит.
   - Давайте, - вздохнул Витек, - только побыстрей.
   Но только наш Талик обнял Аллу Блат и начал примериваться, как бы ее
поцеловать, Витек пустил камень, который гонял по "классикам", прямо в
Талькину ногу. Талька завыл, потому что камень попал в косточку, а она
электрическая, в глазах темнеет от боли. Талька скакал на одной ноге и
плакал. Алка смеялась и, уперев руки в бедра, говорила, как ее бабушка:
   - Какой же ты мужчина, если плачешь?! Нет, только мы, женщины, умеем
переносить боль!
   ...Вечером, после того как мама напоила меня чаем с малиновым вареньем,
я сразу же уснул. А проснулся оттого, что в нашей квартире лаяла собака.
Сначала я удивился, потому что у нас не было собаки, сколько я ни просил
родителей. Я мечтал воспитать ее и отправить на границу, товарищу
Карацупе. Но потом, в перерывах между лаем, я услышал быстрый мамин голос.
Как только она смолкала, сразу же начинал лаять пес. Я решил, что родители
мне сделали подарок и ночью привели немецкую овчарку. Я поднялся с
кровати, надел красивые меховые тапочки, которые привез из-за границы
Николай Иванович, и потихоньку двинулся в ванную, где лаяла собака, а мама
тихо говорила:
   - Ну, не надо, не надо, успокойся... Не надо, прошу тебя, не надо...
   Я чуть приоткрыл дверь и увидел в щелку, что папа сидел на табуретке и
лаял, обхватив голову костистыми длинными пальцами, а мама одной рукой
гладила его лицо, а другой прижимала к груди отцов маузер, который у него
всегда был заперт в столе.
   Я вернулся в комнату, оставив дверь приоткрытой, и сжался под одеялом в
комок, чтобы не дрожать. Потом я увидел, как мама подошла к входной двери
и долго слушала, прижавшись ухом к скважине. Она осторожно отперла дверь,
вышла на площадку и постучалась в квартиру напротив. Там живет отец
Витька, папин друг дядя Вася. Я услышал, как отперли дверь, и мне сразу
перестало быть так страшно.
   Я слышал, как мама что-то шептала дяде Васе, но он, перебив ее, громко
сказал:
   - Оставь меня в покое с провокационными просьбами! Никакого пистолета я
у себя не оставлю! А если твой муж, запутавшись в связях с врагами народа,
хочет уйти из жизни, - не мешай ему!
   И захлопнул дверь.
   Мама вернулась в комнату и стала плакать. Тогда из ванной пришел отец и
начал гладить ее по голове. Мама плакала очень тихо и жалобно.
   Кивнув на меня, отец сказал:
   - Если бы не он, я бы знал, что делать.
   - Тише, - прошептала мама, - прошу тебя, тише...
   - Мальчика жаль, - повторил отец. А то бы я знал, что надо сделать.
   - Тише, - снова попросила мать, - неужели ты не можешь говорить шепотом?
   - Я бы сделал то, что надо делать! - вдруг визгливо закричал отец. - Я
бы сделал!
   - Что ты говоришь?! - охнула мама. - Ты хочешь погубить ребенка?
   - Я не сплю, - сказал я сонным голосом. - Я только что проснулся,
мамочка.
   Мать подбежала ко мне; щеки у нее были мокрые, а губы сухие и
воспаленные.
   - А что такое "уйти из жизни"? - осторожно спросил я. Она вся
затряслась, а потом стала меня баюкать. Отец поднялся и зло усмехнулся:
   - Бардак, а в бардаке еще бардак.
   В дверь постучались. Мать замерла, и я почувствовал, как у нее стало
холодеть лицо. А отец засмеялся - весело, так, как он смеялся раньше,
когда в нашем доме еще не опечатывали квартиры.
   - Кто? - спросил он громко.
   - Я, - так же громко ответил из-за двери дядя Федя, отец Тальки,
чекист, комиссар госбезопасности.
   Отец отпер дверь. Дядя Федя вошел в квартиру. Он был в полной форме, с
золотой нашивкой на рукаве гимнастерки.
   - Предъяви сначала ордер, - сказал отец.
   - Дурак, - ответил дядя Федя. - Как только не стыдно, Семен... Давай я
заберу оружие, Галя.
   Мать дала ему маузер, и он сунул его в карман.
   - Тебе лучше бы уехать сейчас, - сказал он отцу. - Куда-нибудь в
деревню, в шалашик, - сено косить. Он хмыкнул чему-то, потрепал отца по
плечу и ушел.
   ...Утром Витек сказал мне:
   - А папа мне с тобой больше не велит водиться.
   - Почему? - удивился я.
   - Потому, что ты сын пособника врага народа.
   - Дурак, - сказал я. - Мой отец работает заместителем Чарли Чаплина.
   (Это была правда; сам отец об этом сказал, когда мы с ним клеили афиши,
а я досаждал ему вопросом: "кто ты теперь, пап?". В нашем дворе все мы,
дошкольники и октябрята, придавали большое значение постам, которые
занимали наши родители.
   Это было важно потому, что определяло, какую должность ты сам получишь
в военной игре: начштаба, комиссара или командира.)
   Витек презрительно засмеялся:
   - Никогда не говори неправды. Чаплина давно поставили к стенке.
   - Он артист, - возразил я.
   - Ну и что? Артистов тоже ставят к стенке. Всех можно поставить к
стенке.
   Пришла Алка Блат с нарезанным носом.
   - В чем дело? - спросил Витек.
   - Талька съябедил, что я вам буду рожать детей.
   - Да? - спросил Витек, ни на кого не глядя.
   - Нет, - ответил Талька. - Я никому ничего не ябедил. Я просто сказал,
что у нас скоро будет ребенок.
   - Кому? - спросил Витек.
   - Бабушке.
   Витек коротко стукнул Тальку в грудь, а потом ударил ногой по заднице.
   - Иди отсюда, - сказал он. - Я больше не стану играть с тобой в
"классики".
   И мы стали играть в "классики" втроем, а Талька сидел возле парадного
на скамеечке, сопел носом, но молчал, потому что боялся Витька.

   К нашему шестому подъезду прикатила зеленая "эмочка" и из нее вышли три
человека в кепках с длинными козырьками. Шофер не стал выключать мотор, из
выхлопной трубы попырхивал голубенький дымок, солнце сверкало в
полированной крыше, и в никелированных бамперах, и в ослепительных
колпаках, на которых красным было выведено: "Завод имени Молотова".
   Трое в кепках быстро вошли в подъезд. Мы удивились: куда это они так
рано?
   Талькин отец, чекист дядя Федя, уезжает в двенадцать, и за ним приходит
машина с номерным знаком МА 12-41. На шестом этаже никто не живет, потому
что там всех забрали, на пятом этаже трубач из военного оркестра, но про
него говорят, что он "родственник" и потом у него туберкулез, а на трубе
он играет только по ночам.
   На четвертом этаже живем мы с Витьком, на третьем этаже всех забрали,
на втором квартира Тальки, а на первый вселился домоуправ, - после того
как увезли Винтера с женой, которые оказались японскими шпионами. Они
вечно кидали нам леденцы из окна, когда мы играли в "классики" или в
войну. После того как к ним приехала Надежда Константиновна Крупская, мы -
в знак большого уважения - стали говорить Винтерам "гутен абенд". Но мы
недолго говорили "гутен абенд", потому что вскоре их арестовали. Наутро,
после того как их квартиру опечатали, Талька сказал:
   - А я колики в животе почувствовал.
   - Ну и что? - спросил Витек.
   - Ничего, - Талька вздохнул. - Если не понимаешь, так подумай.
   Мы начали думать, но так ни до чего и не додумались.
   - Леденцы-то мы ели чьи? - помог наконец Талька.
   - Винтеровские, - ответили мы.
   - Вражеские, - поправил Талька. - Вражеские, троцкистско-бухаринские
леденцы.
   - Ерунда, - ответил Витек, подумав, - на них было написано по-советски.
   - Маскируются, - грустно усмехнулся Талька. - Верьте не верьте, а
леденцы были явно отравлены проклятыми Винтерами.
   Трое в кепках вышли из подъезда вместе с Витькиным отцом и мамой.
   - Витенька! - закричал дядя Вася. - Сынок!
   - Сыночек! - крикнула мама. - Сыночка, дай я тебя поцелую! Витенька,
дай я тебя поцелую!
   - Мальчик остался один! - кричал Витькин папа, когда его сажали в
машину. - Мальчик остался совсем один! Поймите, товарищи, мальчик остался
один!
   Шофер дал газу, и машина умчалась. Витек как стоял на месте, так и
замер. Талька многозначительно подмигнул мне. На первом этаже открылось
окно, и жена управдома внимательно на нас посмотрела. Потом открылась наша
форточка, и мама крикнула мне:
   - Быстренько поднимись домой!
   - Сейчас, - ответил я.
   Открылось окно и в Талькиной квартире.
   - Таля, домой! - крикнула его бабушка. - Быстро!
   - Алла! - пробасила бабушка Блат из пятого подъезда. - Домой!
   И мы пошли по квартирам. А Витька так и остался стоять на месте.
   Их квартира была опечатана воском. Я сковырнул кусочек, чтобы потом
вылепить солдатика. Воск был еще очень теплым и податливым.


   Осень пятьдесят второго

   Ах, какая прекрасная была та осень! Леса стояли тихие, золотые, гулкие.
Над полями гудели пчелы. В маленьких речушках, - прозрачных и медленных, -
опрокинувшееся небо казалось неподвижным и торжественным, словно заутреня.
   Кончался сентябрь, но было словно в июне: травы - зеленые, вода -
теплая, ночи - светлые.
   - Господи, - сказала старуха в белом платке, стоявшая рядом со мной, -
благость-то вокруг какая, а?! Будто и греха нет.
   Она оглянулась: очередь на передачу в Ярославскую пересыльную тюрьму
тянулась с Волги вверх, прерывалась булыжной дорогой, где стоять не
разрешалось, чтобы не было излишнего скопления возле тюрьмы, и плотно
жалась на деревянном тротуаре, который вел к маленьким зеленым воротам под
сторожевой вышкой.
   В очереди стояли старухи с серыми от загара лицами; руки их были
коричневы, синие вены казались черными, а ногти были бугорчатые от копанья
в земле; стояли здесь молодые бабы с детишками, чаще всего грудными; на
солнце детишки плакали, а в тень отойти нельзя, потому что очередь и есть
очередь, - к тюремным ли воротам, за сахаром ли: пропустил свое, на себя и
пеняй.
   И среди сотен женщин стояли в очереди двое мужчин: безногий полковник
запаса Швец и я. Швец передвигался на тележке, к которой были приделаны
шарикоподшипниковые колесики. Раньше он ходил на двух протезах, - с
громадным трудом, но все-таки ходил. Однако с тех пор, как арестовали его
сына, аспиранта филфака, и по решению ОСО осудили на десять лет по
пятьдесят восьмой статье за участие в антисоветской организации,
преследовавшей "ослабление и подрыв существующего строя", безногий
полковник запил, бросил свои хитрые протезы и стал передвигаться, как
рядовые инвалиды, - на тележке.
   Швец стоял под березой, в единственном месте, где была тень; он был как
командир на параде, - с орденами и медалями на белом чесучовом кителе, а
мимо него, к тюремным воротам, тянулась бесконечная тихая очередь.
   ...Приехав в Ярославль, я долго искал тюрьму и нашел ее только наутро,
потому что сначала, когда еще ходили автобусы, было как-то стыдно
спрашивать кондукторов, где пересылка: был субботний день, в автобусах
ехали веселые молодые люди в белых рубашках и красивые девушки; они
говорили тихо, нежно, о чем-то заветном. Словом, к тюрьме я добрался
только ранним утром. От Волги тянуло великолепным запахом свежей рыбы,
дегтя и дымка. Из открытых тюремных ворот попарно шли зэки с чемоданчиками
и вещмешками. Они спускались к баржам, а по обе стороны тюрьмы,
оттесненные конвоем, стояли женщины: все в белых платочках, похожие на
птиц, с коричневыми лицами и громадными, натруженными руками. Заключенные
шли быстро, стараясь не смотреть на своих баб, а те кричали, и невозможно
было разобрать, что они кричали, потому что голоса их слились в один. Там
были имена, - в их вопле слились воедино десятки Николаев, Иванов, Петров.
Шла волна, когда забирали колхозников, и поэтому имена были земные,
прекрасные и многострадальные.
   Когда наша очередь подошла вплотную к воротам, поджужжал на своей
каталке Швец и, подтянувшись на руках, забрался на деревянный тротуар.
Старуха, что стояла перед нами, спросила:
   - А ты по ком страдаешь, убогонький?
   - По России, - ответил полковник запаса. - По России, бабка, ети ее
мать...
   Нас запустили в ворота. Охранник сказал:
   - Быстро, быстро, граждане, не задерживайтесь во дворе!
   Мы пошли по асфальтовой дорожке вдоль линии колючей проволоки,
протянутой по внутренней стороне забора, мимо окон, забранных
намордниками, чувствуя на своих спинах глаза охранников, стоявших с
автоматами на вышке.
   Запускали в тюрьму десятками. Сейчас шли семь старух, русая красавица в
открытом сарафане и мы со Швецом.
   В приемной камере, - в отличие от столичных Бутырок, - стоял тяжелый
запах карболовки и хозяйственного мыла. Прямо напротив маленькой входной
двери было окошко, а налево железная дверь, запертая на громадный висячий
замок. Старухи, осторожно отталкивая друг друга острыми локтями, сразу же
выстроили очередь.
   Окошко открылось. В квадратном вырезе, освещенном низко висящей лампой,
я увидел две большие руки, лежавшие на списках, нацарапанных чернильным
карандашом.
   Больше в окошке ничего не было видно: две руки и списки.
   Бабка, стоявшая в очереди первой, быстро прошамкала в окошко:
   - Передача для Сургучевых, Павла Васильевича, Михаила Васильевича и
Федюньки.
   - Сургучевы? - тихо переспросили из окна.
   - Да, Сургучевы.
   - Какая статья?
   - Пятьдесят восьмая, десятый пункт и еще какой-то, - быстро ответила
бабка. - Разговаривали они, батюшка, по пьяному делу, разговаривали.
   Окно захлопнулось. Стало тихо. Только муха гудела вокруг маленькой
лампочки, свисавшей с потолка на кривом шнуре. Я обернулся на Швеца. Он
был бледен, и сейчас, в полутьме, стали особенно заметны глубокие
старческие морщины на его желтоватых висках. Русая красавица достала
маленькое зеркальце и, облизнув припухлые губы кончиком острого языка,
принялась рассматривать свое лицо, - то хмуря брови, то, наоборот, чуть
улыбаясь.
   - Пониже поглядите, - сказал я.
   Женщина опустила зеркальце, увидала насосанный синяк на шее, озабоченно
разглядела его, поджала губы и покачала головой.
   - От гад, - вздохнула она грустно, - гадюка проклятая...
   Окошко открылось; голос оттуда донесся глухо:
   - Сургучевы выбыли на этап.
   - Да что ты, батюшка, - оживилась старуха. - Я ж сегодня ночью этап
выстояла: не было Сургучевых.
   - Повторяю, они выбыли на этап.
   - Ой, батюшка, - заговорила старуха быстро-быстро, - я ж лепешечек им
напекла, яиц наварила, прямо с-под курочки. Вот узелок, он маленький,
батюшка, вы ж примите для них, Федюнька у нас легочный, маленький он у
нас, вы уж похлопочите пожалуйста...
   - Следующий, - сказал голос из окна.
   - Батюшка, - тонко заплакала старуха, - лепешечки-то куды? Куды ж
лепешечки на масле? И яички с-под курочки?
   - Следующий, - снова ответил голос из окна.
   Русая красавица задумчиво сказала:
   - Вот сволочь, а? Мать его рожала или сноха?
   Швец начал откашливаться, будто в горло ему попала рыбья кость. Но
вслух никто ничего не говорил: каждый ждал своей очереди, в глубине души
понимая, что получит такой же отказ, однако человек - такой организм,
который во всех перипетиях жизни ждет. Бог его знает чего, а - ждет, даже
если и сам уверен, что ждать-то, в сущности, уже нечего.
   - Батюшка, - дрожащим голосом сказала старуха, - что ж делать мне? Я ж
лепешки не сжую, у меня и зубов нет, десны только тесто протягивают, а
вкуса во внутрь не дают...
   Продолжая говорить что-то быстрое и несуразное, бабка достала из-за
пазухи желтую тридцатку и, комкая ее в потной ладони, сунула в окно.
Тридцатка вылетела оттуда на пол, и в окне появилось лицо молоденького
паренька в форме младшего лейтенанта:
   - Да что вы, мамаша?! - жалобно крикнул он. - С ума свернули?! Заберите
свои деньги и станьте в сторонку, пока другие не пройдут.
   Бабка, жалобно причитая, спрятала тридцатку, отошла к окну и там стала
мотать головой, словно лошадь, замученная оводами. Плакала она беззвучно,
не утирая слез, только часто-часто хлюпала покрасневшим носом.
   - Следующий! - сказал младший лейтенант.
   Полковник Швец, стоявший под оконцем, выкрикнул с пола:
   - Константин Иванович Швец, тридцать третьего года рождения, осужден
ОСО на десять лет!
   Младший лейтенант рассерженно сказал:
   - Что за шутки? Заявитель, покажитесь!
   - Не мо-гу!
   - Не можете, так покиньте помещение!
   - Мальчишка! - крикнул Швец и, резко откинув потную голову, зажмурился.
   - Что?!
   - То самое. Молокосос!
   Младший лейтенант пристукнул кулаками по спискам и стремительно
высунулся из окошка. Он увидел меня и решил, по-видимому, что это я с ним
так говорил.
   - Вниз посмотри! - исступленно прокричал полковник. - На меня смотри!
   Младший лейтенант недоуменно посмотрел вниз, увидел Швеца на платформе
с подшипниками, в лице его что-то на мгновение дрогнуло, а потом замерло,
будто захолодело.
   В камере было тихо, а муха вокруг лампочки жужжала громко, словно
трансформатор.
   Младший лейтенант спрятался в свое оконце и сказал:
   - Следующий!
   - Швец, Константин Иванович, тридцать третьего года рождения, осужден
ОСО на десять лет!
   - Выбыл на этап.
   - Когда?
   - Вчера.
   - Куда?
   - По месту отбытия наказания.
   Швец попросил:
   - А ну, подними меня.
   Я уцепил его под мышки и поднял к окну. Выставив колено, я опустил на
него платформочку, Швец уцепился своими громадными, как у всех безногих,
ручищами за деревянное оконце и сказал:
   - Ну-ка, лейтенант, посмотри мне в глаза.
   - А в чем дело? - тихо осведомился