етными чернилами.
   - Ну? - спросил наконец Славка.
   Парень заерзал на стуле и стал быстро повторять:
   - Я ничего не знаю, ничего не знаю я, не знаю я ничего...
   Славка закурил, не отрывая от него глаз, а потом сказал:
   - Имей в виду, если они напортачат на этой машине - ты пойдешь по делу
вместе с ними. Если ты поможешь нам сделать так, чтобы они не нашкодили на
той "Волге", тебе же будет лучше.
   - Врете вы все.
   - Врут, если боятся чего-то или если иначе станет скандалить жена. Ты
мне не жена, а боишься меня ты - так что все выходит наоборот.
   Парень поерзал на стуле, а потом отвернулся к стене и стал выбивать
каблуком частую дробь. Славка сказал:
   - Ну?
   Парень помотал головой. Славка затушил окурок в старой консервной банке
и вышел из комнаты. Я вышел следом за ним. Славка сел на деревянную
скамейку, потянулся и сказал:
   - Через десять минут все скажет.
   - Почему думаешь?
   - Тип такой. Пальцами хрустит. И каблуками постукивает.
   - Ты, верно, возненавидел род людской, а?
   - Наоборот.
   - Брось... С такими - возненавидишь.
   - Нет, - повторил Славка, - все наоборот, старик. Это сложно, но тем не
менее я говорю правду. Я, как собака: понимать - понимаю, а сказать про
это не могу.
   Через пять минут мы вернулись в комнату. Славка сел на краешек стола и
засмеялся.
   - Привет, глупенький, - сказал Славка, - сейчас с Длинным очную ставку
получишь.
   Потерпевший нам рассказал, что один из грабителей был длинного роста.
Славка решил играть этими обрывками данных. Но сказал он эту фразу про
Длинного так спокойно и уверенно, что парень встрепенулся и спросил:
   - Взяли Серегу?
   - Взяли.
   - Где?
   - Сам знаешь, куда они поехали.
   - Свистишь, начальник. На пушку берешь.
   - Храбрый ты, парень, как я погляжу. Взяли их всех, понял? - Славка
уперся в парня глазами. - Всех взяли на промтоварном.
   Машину угоняют, как правило, для того чтобы "взять" магазин -
продуктовый или промтоварный. Жулики живут по законам, которые до сотой
доли познаны сыщиками.
   Парень дрогнул лицом и спросил:
   - В Санарях?
   - Тут я задаю вопросы, а не ты. На ручку. Пиши, пока их привезут.
   - Зачем писать, если вы и так все знаете?
   - Порядок такой. Ты что, новичок?
   - Первый раз. Пьяный я был, Серега уговорил.
   Славка спросил:
   - Блинов, что ли?
   Я понял, что Славка назвал первую пришедшую ему на ум фамилию. И снова
он выиграл. Парень ответил:
   - Да нет, Кизяков. Длинный.
   Славка вышел в комнату дежурного и сказал:
   - Пошлите людей в Санари, там видимо, ограбили магазин. И установите
Сергея Кизякова. По кличке Длинный.
   - А его устанавливать нечего. Сволочь, недавно вернулся после
хулиганства и снова, видишь, начал. Он с Дубков. Дом восемь. Мы же его
знаем, как голого.
   Славка поставил меня в простенке между окнами. Он и два его помощника
на цыпочках пошли к крыльцу дома номер восемь. На углу, в двух шагах от
меня, стал третий. Он вытащил пистолет из заднего кармана брюк и сунул его
в карман плаща.
   Поднималось солнце. Речка, разрезанная солнечными лучами на яркие
черные и желтые полосы, дымилась седым туманом. Деревня Дубки еще спала. В
лесочке - зеленом, березовом, молодом - пели птицы. Казалось, что в мире
ничего больше нет, кроме этого пронзительного весеннего пересвиста
прилетевших с далекого юга птиц.
   И казалось диким, что сейчас в это молчаливое, птичье, солнечное утро
мы должны прятаться под окнами дома, в котором живет бандит, и хватать
его, если он выпрыгнет из окна, и стрелять, если он начнет отстреливаться.
   Славка долго прислушивался к тому, что было в доме. Он стоял, приложив
ухо к двери, упершись руками в косяк. Потом осторожно поманил меня
пальцем, я на цыпочках поднялся к нему, он налег плечом на дверь, и она,
пронзительно скрипнув, отворилась. В деревнях не запирают дверей на ночь.
Славка стремительно проскочил сени и распахнул дверь, которая вела в
комнаты. На большой кровати, укрытый красным ватным одеялом, спал Длинный.
Он улыбался во сне. На печке взметнулась старуха и молча схватилась руками
за побелевшие, морщинистые щеки.
   Славка ринулся через комнату к кровати, на которой спал Длинный,
схватил его за шею, рванул на себя и сжал обе его руки своими железными
пальцами.
   - Где пистолет? - спросил он.
   - В комоде, - быстро ответил Длинный, побледнев так же, как и старуха
на печке:
   со щек - книзу.
   - А вещи из магазина?
   - В сарае, - так же быстро ответил тот, сглотнув слюну, и острый кадык
черканул его горло. Славка отпустил парня и сказал:
   - Одевайся, деятель. Сейчас поедем.
   Длинный вдруг изогнулся, запустил руку под матрац и ринулся на Славку с
финкой.
   Но он запутался в одеяле и неловко упал на дощатый пол, ударившись лбом
о стул.
   Славка засмеялся и наступил ногой на финку. Парень взвыл:
   - Суки, суки! Ненавижу вас...
   - Думаешь, я тебя обожаю? - усмехнулся Славка - Я тебя тоже ненавижу.
Хватит выть, не пес. Одевайся.
   Старуха слезла с печки и, беззвучно плача, подошла к Славке.
   - Снова чего натворил? - спросила она. - Ирод проклятый, паразит...
   - Натворил, мать, - ответил Славка. - Натворил.
   - Эх ты, - сказала старуха, - на кого ж мать кидаешь? Зубов-то у меня
нет, скрошилися, кто кормить станет?
   - Замолчи, - сказал Длинный. - Прижми язык.
   Оперативник достал из комода "ТТ" и передал его Славке. Славка вытащил
обойму, пересчитал патроны, завернул их в тряпочку, и все это - обойму,
пистолет и патроны - сунул в карман пиджака.
   Длинный открыл шкаф, достал синий бостоновый костюм и драповое, новое
пальто. Он надел костюм, повязал галстук, набросил на шею кашне и стал
надевать пальто.
   - Снимай барахло, - сказал Славка.
   - Это мое, а не ворованное.
   - Снимай, снимай, герой-одиночка. Матери оставь - продаст.
   - Пущай об ней власть позаботится, - сказал Длинный, - у нас власть
добрая.
   - Ах ты, паразит, паразит, - тихо плакала старуха, - чего же тебе в
жизни не хватает, ирод окаянный? Всего тебе было в жизни... Всего...
   - Ну! - крикнул Славка, покраснев. - Я что сказал! Длинный дрогнул
лицом, усмехнулся и стал снимать пальто, а потом синий бостоновый костюм.
   - Мамаша, ватник ему принесите, - сказал Славка, - и старые брюки.
   Пришел второй опер и доложил:
   - Вещи в порядке, все цело, под дровами в сарае.
   - Хорошо. Сиди здесь, я пришлю машину - заберут.
   Когда Длинного увели, Славка задержался на минуту в доме и обратился к
хозяйке:
   - Мамаша, водички дайте, пожалуйста.
   - Сейчас, сынок, - ответила старуха.
   Она, плача, смотрела, как Славка пьет воду.
   - Сынок, - сказала старуха. - За что ж мне мука такая?
   Славка обнял старуху за плечи. Меня поразило его лицо - скорбное и
мгновенно постаревшее, и в то же время удивленно-обиженное, словно у
младенца, который в первый раз столкнулся со злом и неправдой.
   Мы вели Длинного по широкой, нескончаемо протяженной деревенской улице,
к нашей оперативной машине. В сараях надрывно мычали коровы. Голосили
петухи. Из труб валили дымы - штопорящиеся, прозрачные. По шоссе, что шло
неподалеку, проносились машины и красные автобусы. Из домов выбегали
ребятишки с портфелями.
   Было слышно - откуда-то издалека по радио транслировали урок
гимнастики. И через этот утренний, прекрасный покой шел жулик по кличке
Длинный, подняв острые плечи и глубоко засунув руки в карманы старых брюк.
   Возле машины Славка остановил Длинного и сказал:
   - Обернись, парень.
   Тот обернулся.
   - Посмотри, что ты потерял. Посмотри на все это. Посмотри как следует.
   Длинный молчал.
   - Ты можешь все это вернуть, - сказал Славка. - Можешь. Только для
этого надо стать человеком.



Ю.Семенов.

                          Песчаная дорога в лесу

   Рассказ (по изданию Ю.Семенов. Собрание сочинений, т.17. М.: ЭГСИ.
1997.)



   Разморенные жарой сосны поили воздух терпким ароматом хвои. Песчаная
дорога была перехвачена корнями. Переплетшиеся между собой, они напоминали
лапы восточного дракона.
   Экипаж резко встряхивало на корнях, потом колеса снова погружались в
мягкий теплый песок. Художник улыбнулся, подумал о Врубеле. Вот для кого
это - кошмар в радостной жизни летнего полдня.
   До маленькой, затерявшейся в лесах усадьбы доктора Зененко оставалось
несколько верст.
   Колесо сломалось внезапно - когда переезжали через корень, треснул
обод. Лошади стали. Возница почесал в затылке и, обойдя экипаж, покачал
головой. Потом, вспомнив что-то, сказал:
   - Обождите, барин, я мигом. Тут Антипа недалеко живет. Кузнец.
   - Что же кузнецу в лесу делать?
   - А кто его разберет? Чудной.
   Возница вернулся с высоким жилистым мужиком. Они вместе сняли колесо, и
кузнец, взвалив его на плечи, двинулся к себе, высоко поднимая длинные
ноги и твердо ставя их в рыхлый песок.
   Пассажир вылез из экипажа. Он достал из дорожной сумки маленький
пейзаж, написанный на фанере. Тропинка сада. Вся в зелени. В яркой,
весенней и потому чересчур веселой.
   Человек присел на корточки и взял в руки горсть песка. Понюхал. У него
в последние годы это вошло в привычку: он уверял, что каждый цвет в
природе имеет свой запах. Потом он достал краски и начал писать маслом -
на обратной стороне дощечки.
   Белое небо. Тугая зелень хвои. Светло-желтый песок. Сначала художник
написал и переплетшиеся, сильные, зловещие корни. Но, подумав, убрал их.
   Кузнец вернулся через час и начал вместе с возницей прилаживать колесо.
   - Ты, сказывают, лесной человек? - спросил его художник.
   Кузнец промолчал.
   - Так ли?
   - А что?
   - Ничего, интересуюсь...
   - Все, - сказал, не отвечая художнику, Антип вознице, поднимаясь с
коленей, - доедешь. Теперь напрочно.
   Он повернулся, чтобы уйти, но увидал в руках художника незаконченный
этюд.
   Безбровое лицо Антипа окаменело. Он протянул руку, и художник передал
ему дощечку, на которой была написана песчаная дорога в лесу. Утерев
свободной рукой пот со лба, Антип прищурил глаза - точно так, как это
делают живописцы, когда смотрят картину.
   Он долго рассматривал пейзаж, а потом так же обстоятельно оглядел
дорогу, лес, небо.
   - А корней почему нет? Корни ж вот они...- сказал Антип. - Нешто можно,
чтобы они были - и нету?
   Потом Антип перевернул дощечку и начал разглядывать обратную сторону.
   - Тут-то небось все есть?
   - Все.
   - А эта все ж лучше,- сказал Антип, снова перевертывая дощечку,- наши
места лесные. Только вот корней нет, к жалости.
   Художник попросил у него пейзаж и на мягкой желтизне песка сделал
кистью несколько точных узловатых мазков.
   - Так? - спросил он.- Теперь так?
   Антип помолчал, вглядываясь, а потом недоверчиво, осторожно улыбнулся:
   - Вот теперь так.
   - Это мой тебе подарок,- сказал художник.
   Антип опустил глаза и затоптался на месте. Тогда художник полез в
карман и, достав несколько монет, протянул их кузнецу. Тот отрицательно
покачал головой и, не попрощавшись, пошел к лесу. Пройдя шагов десять, он
обернулся и сказал:
   - А за картину премного благодарны.
   ...Спустя много лет этот этюд, висевший в избе сына кузнеца, купил
заезжий помещик Федулов за один рубль серебром. Разглядывая покупку, он
обнаружил с другой стороны яркий весенний пейзаж.
   "Дикари,- подумал Федулов,- истинные дикари. Картину и ту наоборот
смотрят".
   Он заказал в Нижнем Новгороде золоченый багет и повесил картину в своем
кабинете. Смеясь, он рассказывал друзьям о том, как случайно нашел
настоящего Шишкина.
   - И заметьте, какой-то незаконченный набросок с соснами они смотрели, а
настоящего мастера русского,- в этом месте у Федулова всегда начинал
звенеть голос,- настоящего мастера русского повернули лицом к бревнам
деревенской избы.
   Я нашел эту картину в фондах Горьковского краеведческого музея.
"Песчаная дорога в лесу" Шишкина считалась обратной стороной и была
заколочена планочками.



Ю.Семенов.

                             Голубые города

   Рассказ (по изданию Ю.Семенов. Собрание сочинений, т.17. М.: ЭГСИ.
1997.)



   Дом был старый, рубленный крепко и надолго. Бревна - большие, мореные,
хранящие в себе до сих пор пьяные запахи летней тайги. Пакля - перевитая,
белая, будто на старом паруснике. В красном углу висели иконы - без
серебра, в строгой кедровой рамке. Лица святых были строги, вавилонские,
длинные глаза смотрели пристально и жарко.
   Здесь, под образами, на двух сдвинутых одна к другой кедровых лавках
жил прораб.
   После трех лет, когда мы расстались на разъезде Балыксу, который он
построил за месяц, я разыскал его снова в самом глухом углу тайги, на
берегу Казыра, в стороне от жилья. Он стиснул мою руку своей, жестяной и
шершавой.
   - Садись, - сказал он, - сейчас напою чаем.
   Мы сидели под образами и пили чай, настоянный на сухой малине. Жар
разливался по телу, густо тяжелели ноги, у висков проступала испарина.
   - Все воюешь? - спросил я его.
   - Воюю.
   - Долго что-то...
   - Тише едешь, дело мастера боится.
   Этот парень, с лицом мясистым и грубым, с громадными плечами и короткой
шеей борца, был одержим идеей. Она жила в нем, взявшись неизвестно откуда
- как у солдата из светловской "Гренады". Он, мой прораб, жил мечтой о
"голубых городах".
   В первую нашу встречу мы сидели в холодном бараке, в тайге, а вокруг
нас были колючая проволока в три ряда, но она уже не страшна была тогда,
потому что лагеря не было и все его обитатели разъехались по домам. Мы
топили "буржуйку", прораб смотрел на пареньков, приехавших сюда с
путевками МК, которые сейчас спали, укрывшись старыми тулупами,
оставшимися здесь от стражи. Прораб тогда говорил:
   - Помнишь, у Толстого? Голубые города. Бред солдата-архитектора,
обжорливость нэпа, проклятое спокойствие насытившихся обывателей. Помнишь?
А он мечтал о голубых городах на берегах рек, он мечтал о стеклянных
улицах и алюминиевых домах. Но для этого тогда ему нужен был пожар, чтобы
спалить старые домишки и охотнорядческие улицы. Это было, когда килограмм
хлеба стоил миллионы, а сыпняк валил людей прямо на холодные полы
российских вокзалов. А потом стали строить города с ростральными колоннами
и с карнизами, на которых лепили цементное изобилие. Мне по душе Карбюзье.
Он по духу космонавт, он хотел приподнять здания, он хотел нарушить закон
заземления.
   - Ты строитель, - говорил я ему тогда, - ты же обязан быть реалистом, а
сам проповедуешь, как чревовещатель в цирке.
   - Про цирк - молчи. Вы все думаете, что цирк - это тюлени и Кио. А цирк
- это арена, для цирка Гомер писал.
   - Гомер писал для себя.
   - Для себя моя племянница пишет, она только пять букв знает. А вот ты
мне можешь объяснить, зачем сюда в тайгу завозить сборно-щелевые дома,
когда лес на просеках без толку лежит? Почему не строить здесь коттеджи -
двухэтажные, красивые, вписанные в красоту тайги? Почему надо возить сюда
уроды-шкафы из Москвы, а не сделать в коттеджах стеллажи из кедра или
пихты? Ты мне можешь это объяснить?
   - Не могу.
   - Можешь. Просто тебе лень. Все наши неурядицы от лени. Я хочу, чтобы
здесь, рядом с рельсами, выросли голубые города, понимаешь ты? Мне не
нужны алюминий и стекло. Мне нужен лес, а он тут есть. Даровой. Я хочу
сделать здесь поселки из розового кедрача, я хочу обставить дома мебелью,
сделанной здесь же, за верстаками. Я хочу, чтобы было все красиво,
понимаешь?
   Он вышел на крыльцо и поманил меня пальцем. Я стал рядом с ним и сразу
вспомнил Пастернака: "Надмирно высились созвездья в туманной бездне
января..." Сторожевые будки покосились, а если налетал ветер, они
скрипели, как мачты затонувшего корабля. По нафталинному насту снега
петляли пьяные следы хитрого зайца. Луна светила хорошо поставленным
театральным светом, делая тайгу нереальной и декоративной, как задник в
театре.
   - Я понимаю художника, - задумчиво сказал прораб, - он любит работать
на чистом холсте. Вот мой холст, - он кивнул на тайгу, - и я обещаю тебе
сделать здесь неплохую картину, как бы мне ни пришлось воевать за это.
   И вот мы сидим и пьем чай, настоянный на малине, а позади - три года,
громадные и одновременно короткие, как память.
   - Ну, - говорю я, - где голубые города?
   - Протри глаза, - посоветовал прораб.
   - Думаешь, тогда увижу?
   - Увидишь.
   Он открыл свой чемодан, измятый, словно лицо пьяницы, и разложил на
столе грохочущие листы ватмана. Я увидел дома будущего таежного поселка.
Окна были громадны и разнообразны, как в здании "Известий". Здание
столовой было похоже на салун в Клондайке. Танцверанда была вынесена к
реке - пронзительно-синей, как небо у Сарьяна. Дома были вписаны в тайгу,
дорога бережно петляла среди пихт, и только высоко вверху, по-над сопками,
шли рельсы, безжалостно разметая все на своем пути. Станция была тоже
новой - простой и полукруглой, подсвеченной неоном.
   - Красиво, - сказал я, - только это не голубой город. Он скорее
розовый, как и всякая фантазия.
   - Смотри ниже, - предложил прораб, - вот что здесь самое красивое.
Видишь?
   Подпись. Это уже не мечта. Это директива.
   Потное мясистое лицо его расплылось в улыбке. Круглые зеленые глаза
смеялись.
   Большие руки мечтателя лежали на кедровом столе. Они пахли у него
смолой, как у художника.
   - Если хочешь, можешь завтра поехать с нами на седьмой километр.
   - А что?
   - Ничего, - ответил он, сдерживая высокомерную улыбку победителя. -
Просто мы там закладываем этот город.
   Мы продирались через тайгу, вышагивая топкие километры следом за
трактором.
   Тайга была безмолвна, как зрительный зал. Мы шли за прорабом,
растянувшись в цепочку. Он привел нас на пригорок, сбросил рюкзак в синий
мох и срубил длинную осинку.
   - Очисть ее от веток, - попросил он Рыбкина.
   Пока Рыбкин срезал здоровым тесаком ветки, прораб вынул из рюкзака
фанерку, на которой чернильным карандашом было написано:
   "Здесь будет город".
   Потом прораб прибил к осине эту фанерную дощечку, а осину вкопал в
жирную рыжую землю.
   - Вот так, - сказал он, - и не иначе.
   И - засмеялся. И ребята засмеялись. И тайга отозвалась им, как
зрительный зал, который приветствует актера.
   Когда мы шли обратно, прораб отстал. Я шел с ним рядом. Лоб его
собрался морщинами, а круглые глаза спрятались под бровями.
   - Слушай, - сказал он, - если победителей не судят, то я выскочу.
   - О чем ты?
   - О том, что подписи на проектах я подделал.
   - Это плохое слово...
   - Зато дело хорошее.



Ю.Семенов.

                          Бирюсовая коса

   Рассказ (по изданию Ю.Семенов. Собрание сочинений, т.17. М.: ЭГСИ.
1997.)



   В Волге купаются звезды. Когда по самой середине проходит танкер,
звезды исчезают, а вместо них появляются на воде стремительные голубые
молнии. Они налетают друг на друга, раскалываются, снова соединяются, а
потом, когда проходит последняя волна, зыбко и таинственно пропадают. И
снова звезды купаются в Волге, и снова река спокойна и безмятежна.
   На тони - маленьком участке песчаной косы, где обосновалась
рыболовецкая бригада,- в молчании стоят люди. Они стоят плечом к плечу,
настороженные и спокойные, будто сошедшие с кентовских линогравюр. Они
следят за катерком, который ушел метать невод. Он уже не слышен, этот
маленький катерок. Видны только два его глаза - красный и
отчаянно-зеленый, будто кошачий.
   Начальник трех тоней Стариков стоит чуть поодаль. Он неторопливо курит
и смотрит в ту сторону, где работают люди. Я слежу за ним и никак не могу
понять, куда же он смотрит. Темно ведь, ни зги не видно. Ночь остается
ночью, смотри ее просто глазом или в бинокль. Я смотрю на Старикова,
наблюдающего за рыбаками в полной темноте, и смеюсь.
   - Ты чего? - спрашивает он. - На Машуню смотришь, что ль?
   - На кого?
   - Да на Машуньку... Слева она стоит, около Кузьмича. Черт девка -
руками машет, а ведь не работает ни-ни.
   - Неужто видишь?
   - А чего!.. Вижу, конечно. Не видал бы, не говорил.
   Я иду к рыбакам удостоверитьс