младший лейтенант.
   - Дела нет никакого. Просто посмотри мне в глаза. Вот так. Только не
мигай, сынок. Тебе не совестно, а? Как же тебе не совестно, сынок?! - И
Швец шепнул мне: - Опускай!
   Я опустил его на пол. Швец отъехал к старухе, которая по-прежнему
плакала возле окна, и начал громко сморкаться в большой полотняный платок.
   - Следующий, - тихо позвали из окна.
   Подошел я и, передохнув, сказал:
   - Тут у вас в лазарете мой отец.
   - Фамилия?
   Я назвал.
   Младший лейтенант посмотрел на меня огромными глазами святого. Он долго
смотрел на меня, - почти столько же, как Швец - на него.
   - Вам нельзя с ним видеться. И передачи тоже нельзя, - сказал он
наконец. - Только по прибытии к месту наказания...
   Он по-прежнему смотрел на меня своими огромными глазами, в которых было
отчаяние.
   - А записку? - спросил я. - Просто, чтоб он знал. Младший лейтенант
молча покачал головой. Швец из угла выкрикнул:
   - Какого черта ты унижаешься перед этим мракобесом?! После долгой паузы
младший лейтенант ответил:
   - Я не мракобес... Я службу несу.
   Он сказал это тихо-тихо, почти беззвучно.
   Я достал листок, написал карандашом: "Я здесь" - и протянул младшему
лейтенанту.
   Тот проглядел записку со всех сторон, а потом закрыл оконце. Я услыхал
шаги по кафельному полу. Где-то лязгнула железная дверь, и стало
по-особому тихо. Все эти десять минут, что мы провели в приемной камере,
было то очень громко, то ужасно тихо: до звона в ушах. Только кто начинал
говорить, - все ухало, сотрясалось вокруг, а как ждали ответа из окошка, -
становилось мучительно, предсмертно тихо, даже уши закладывало.
   Я ждал ответа, опершись спиной о холодную стену. Вдруг молчащую
громадину тюрьмы разрезал высокий, кричащий плач. Никто еще ничего толком
не понял, а меня прижало к подоконнику. Я почувствовал себя крохотным,
руки у меня заледенели и к горлу подступила тошнота.
   - Ишь, балует, словно ребеночек воет, - сказала русая красавица.
   Я бросился к двери, через которую нас сюда впустили, отбросил щеколду и
закричал:
   - Старик, я тут!
   Плач прервался, и я услышал страшный, совсем незнакомый мне, но такой
родной отцовский голос:
   - Пустите, не затыкайте рот! Сын пришел! Пустите же!
   - Папа!
   Отец глухо завыл.
   Я бросился в тюремный двор.
   - Назад! - крикнул с вышки охранник.
   Я почувствовал, как кто-то мягко схватил меня сзади за шею и больно,
тисками, за ноги. Я вырывался и орал что-то, а отец выл в камере.
   - Да что ты?! Да погоди! - слышал я снизу сопение Швеца, который держал
меня за ноги.
   - Миленький, миленький, успокойся, - шептала русая красавица, повиснув
у меня на шее. - Ну, золотенький мой, ну маленький, успокойся, - твердила
она и вся вздрагивала, словно от ударов.
   - Па-па! - кричал я что было сил, потому что меня уже почти затащили в
камеру Швец, женщина и две старухи с сильными и длинными руками. И в это
время тюрьма загрохотала, завопила, заулюлюкала. Слышно было, как в
камерах стучали чем-то деревянным по стенам, топали ногами и вопили
визгливыми, длинными голосами:
   - Дайте свиданку! Дайте им свиданку, псы! Старика пустите, пустите его,
свиданку дайте!
   Я увидел, как на сторожевую вышку выскочили еще три охранника, щелкнули
затворы автоматов, услышал быстрые команды, на Волге начали басить баржи,
заглушавшие вопль тюрьмы, - и меня затолкнули в камеру.
   Швец упал возле двери, тяжело дыша; в легких у него тонко свистело, и
видно было, как возле кадыка пульсировала артерия.
   - Там и мой кричал, - шепнул он. - Константин. Я его голос узнал.
   Прибежал младший лейтенант, распахнул свое оконце и крикнул мне:
   - Ну?! Вот твоя записочка! Он сознание потерял, а мне отвечай?! Все вы
только об себе думаете, совести в вас ни на грош!
   - Это он прав, - тихо согласился полковник Швец. - Совести в нас ни на
грош.
   Скоты и есть скоты, только тешимся.
   - Разговорчики! Кто получил справку - очистить помещение! - приказал
младший лейтенант.
   В комнату к нему кто-то зашел, потому что младший лейтенант вскочил со
своего места и вытянулся.
   В оконце показалась седая голова капитана со шрамом через весь лоб.
   - Поди сюда, - сказал он мне. Я подошел.
   - Иди завтра к подполковнику Малову в областное управление. Я ничем
помочь не могу, у твоего батьки запрещение на свиданку.
   - Как он сейчас?
   - А ты что, не слыхал? - вздохнул седой капитан.
   - Швец Константин, тридцать третьего года рождения, осужден особым
совещанием, - начал выкрикивать с пола безногий полковник.
   - Знаю, знаю вашего Константина, - ответил капитан, - он в карцере за
нарушение режима.
   - Что он сделал? - спросил Швец.
   - Да так, - ответил капитан и посмотрел в глаза Швецу, - ничего
особенного, только строптив, не сломался б...
   Швец просиял лицом и полез за сигаретами в нагрудный карман.
   - Ничего, - сказал он, - не сломается.
   И как-то странно подмигнул капитану, а тот так же странно ответил ему:
ничего в его лице не дрогнуло, а все равно ответил, и не просто так, а
по-человечески, с болью.
   - Продолжайте работу, товарищ Сургучев, - сказал капитан младшему
лейтенанту и вышел.
   Старуха с лепешками, мать троих Сургучевых, услышав фамилию младшего
лейтенанта, стала медленно приближаться к окну. Она утерла ладонью слезы с
коричневых, морщинистых щек и спросила:
   - А ты не Гришки ли сын, Сургучев? Ты не Гришки ли сын, а? С Колодиш?
   Младший лейтенант внимательно и с ужасом посмотрел на старуху.
   - Кто следующий, граждане? - сказал он скороговоркой - Вопросы прошу
задавать по существу - Гришкин, - уверенно сказала бабка. - И нос, как
его, - с горбой, и чуб с крутью Господи, господи, брат на брата, и отец на
сына, толь небо пока не раскололось, когда ж? Когда, господи?!
   И, словно слепая, бабка пошла из камеры вон. Следом за ней поехал на
жужжалках Швец, а за ним я. В тюрьме было тихо, потому что разносили ужин.


   Та ночь в Ярославле


   После того как в тюрьме нам со Швецом отказали в
свидании с родными и посоветовали пойти к подполковнику Малову в областное
управление, мы отправились в гостиницу.
   Швец поджужжал на своей платформочке к окошку администратора и постучал
по нему деревянным утюжком, которым отталкивался от земли, чтобы быстрее
катиться.
   Администраторша оказалась пожилой женщиной с маленькой головой на
большом теле, но на ее крошечной головке как-то странно умещалось огромное
количество крохотных бело-коричневых куделек, что делало ее похожей на
барашка.
   - Заполняйте бланк, - сказала она Швецу. - Мест у нас нет, но уж вас-то
я устрою, - как орденоносца и инвалида.
   - Мы вдвоем, - сказал Швец, кивнув на меня.
   Женщина ответила.
   - Я дам номер люкс из исполкомовской брони.
   Швец вернулся к столу, и мы начали заполнять длинные бланки анкет,
которые выдают администраторы гостиниц перед тем, как вручить гостю ключ
от номера.
   Напротив графы "с какой целью приехал, куда, к кому, кем выписана
командировка и на какой срок?" - я написал "прибыл как член-соревнователь
Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний, для
обмена опытом лекционной работы". Меня действительно приняли в общество
"Знание", когда отец был еще дома. Тогда я учился на втором курсе и
довольно бойко излагал разные истории про те муки, которые испытывает
национальная буржуазия в странах Среднего Востока, и как она постепенно
уничтожается буржуазией компрадорской.
   И сюда, в Ярославль, я, понятно, приехал с красной книжечкой общества,
которая так успокоительно действовала на гостиничных администраторов и
вокзальных дежурных.
   Взяв мою анкету с красной книжечкой, Швец покатил к администратору.
Сунув в окошко наши документы, он закурил и, оглядевшись по сторонам,
задержался глазами на картине "Утро в сосновом лесу", вздохнувши, как-то
изумленно заметил:
   - Кругом одни медведи, - куда ни глянь...
   Администраторша, не отрывая глаз от наших анкет, спросила:
   - Молодой человек, а вы, собственно, с кем едете обмениваться опытом?
   Разыскивая отца, я проехал уже восемь городов, в которых были
пересыльные тюрьмы, и всюду устраивался ночевать под маркой обмена
"лекторским опытом"; ответил поэтому фразой, которая действовала
безотказно:
   - С группой начинающих товарищей...
   - А командировочка где?
   - Идет по фельдъегерской связи, - ответил я туманно.
   - Ах, так, - понятливо кивнула администраторша, - что ж, хорошо...
   И - отложила мои документы в сторону. Взяв анкету Швеца, она бегло
просмотрела ее и - скорее для проформы - поинтересовалась:
   - Что же вы не указали причины приезда, товарищ полковник?
   - Прибыл в ваш замечательный город, - начал рапортовать Швец, - надеясь
получить свидание с сыном, находящимся в пересыльной тюрьме...
   - Где, где?!
   - В пересыльной тюрьме.
   - Какая досада, - сказала администраторша, поправив свои мелкие бараньи
букли на крошечной головке, - оказывается, тот номер, который я собиралась
вам дать, только что заняли. Придется немножко обождать.
   - То был свободен, а то заняли? - набычился Швец.
   - Нет, он, собственно, не был совсем свободен. Он должен был
освободиться, - запутавшись, пробормотала администраторша.
   - Верните документы, - рявкнул Швец.
   И - выкатился на своих жужжалках из темного холла гостиницы на
предзакатную, пронзительно-чистую, ветреную площадь. В небе летали голуби.
Они были сизовато-белые, но иногда их крылья высверкивали неожиданным
желто-красным цветом.
   - Где ночевать будем? - спросил я Швеца. - Честно говоря, я уж третий
день не сплю, башка звенит.
   - Ничего. Сейчас пойдем на вокзал, там выпьем и закусим, и спать с
кем-нибудь договоримся: что здесь номер, что там тридцатка, все одно
выйдет, - с точки зрения экономии. Не бойсь, найдем где отдохнуть.
   В ресторане мы заказали бутылку черноголовой московской, три салата,
селедку, щи и блинчики с мясом. Швец разлил водку по большим фужерам и
попросил:
   - Ну-ка придвинь меня, а то я на китель буду крошки ронять, неопрятно.
   Я поднял его вместе со стулом и придвинул вплотную к столу. Швец кивнул
в знак благодарности, цыкнул зубом и возгласил:
   - Ну, выпьем за наших с тобой. Дай им бог... Запрокинув голову, он
вобрал в себя водку, неторопливо закусил селедочкой и усмехнулся:
   - Анекдот есть такой. Один командировочный, вроде нас с тобой,
задержался в Москве по делам, а спать негде, мест в го-телях нет. Ну, ему
и посоветовали взять на ночь шлюху возле "Метрополя", - у нее и переспать.
Он пришел, а там одни красавицы в чернобурках. Смотрел он на них смотрел,
а потом подошел к одной, галантно поднял шляпу и осведомился: "Тысячу
извинений, мадам, а вы, случаем, не блядь?" Что плешка у "Метрополя", что
здешний вокзал... Сука в бигудях, чтоб у нее сыпь на лбу выметало...
   - Она ж служит, зря вы на нее.
   - Нет, не зря! Скрывать правду - значит предавать Константина,
отрекаться от него, живого!
   - Вы его не этим предаете. Мы все предаем друг друга совсем не этим...
   Швец грохнул кулаками по столу:
   - Выбирай слова! Слышу интонацию врагов народа!
   - Вы действительно верите, что маршал Тухачевский был врагом народа?
   - А кем же еще?
   - Кто штурмовал Кронштадт в двадцать первом?
   - Как кто?! - Швец изумился. - Товарищ Сталин.
   - Тухачевский, Сталин и Троцкий, - тихо сказал я, оглянувшись невольно.
   - Я б тебя за такие слова на фронте к стенке поставил! И самолично
пристрелил, как бешеного пса! - Швец разъярился. - Запомни: тридцать
седьмой год был годом великого очищения! Мы освободились от скверны
японо-германских наймитов! От гестаповцев и шпионов типа Каменева и
Бухарина! Понял?! Мы выиграли войну благодаря тому, что обезвредили всех
врагов народа!
   Лицо Швеца вдруг жалобно сморщилось, он замотал головой и стал
жалостливо повторять:
   - Косинька, Косинька, мой маленький, за что ж такое?! Почему суки на
свободе, а ты маешься?!
   А я до ужаса явственно вспомнил плач отца, который донесся через
открытые тюремные окна и его пронзительный крик: "Сынок!"
   - За что такое горе, Косинька?! - Швец сокрушенно качал головой. - Ты ж
нашему делу предан до последней капли, ты ж наш, наш!
   К столику подошла официантка:
   - Щи кончились, может, поменяем на порционную соляночку?
   - Ладно, - сказал Швец, вытерев лицо квадратной ладонью, расплющенной
"толкалкой". - Валяй сборную.
   Он демонстративно отвернулся от меня и стал смотреть на эстраду, где
рассаживались музыканты: аккордеонист, слепой скрипач, слепой барабанщик и
огромная пианистка, похожая на Петра Первого. Скрипач взмахнул смычком, и
оркестр заиграл песню о Сталине, - тогда все программы в вокзальных
ресторанах так начинались. Швец стал проникновенно подпевать: "О Сталине
мудром, большом и любимом, счастливые песни слагает народ..."
   В уголках его пронзительно-черных глаз медленно накипали слезы; когда
оркестранты кончили играть, Швец, аплодируя, закричал: "Браво!" В зале
ресторана было всего два посетителя: он и я. Пять официанток стояли возле
синих бархатных портьер, спрятав руки под белыми фартуками на толстых
животах. На стене с лепными украшениями, выкрашенной в темно-зеленый цвет,
висела громадная репродукция "Утро в сосновом лесу" Я посмотрел на
"Мишек", тронул Швеца за руку:
   - Простите меня, я, видно, что-то не так сказал...
   - Да уж, - посветлев лицом, он сразу же обернулся ко мне, - я еле
сдержался, чтоб не отправить тебя, куда следует. Болтаешь черт знает какую
ахинею, уши вянут...
   Он снова разлил водку по фужерам, мы выпили, в голове у меня зашумело;
все, что было сегодня днем, сделалось каким-то отстраненным, далеким,
оркестранты уже не казались такими жалкими, а, наоборот, стали
представляться мудрыми хитрецами, потому что после обязательной песни об
Иосифе Виссарионовиче заиграли печальный и веселый "Фрейлехс".
   Швец заказал еще одну бутылку водки, быстро опьянел; я тоже. Мы начали
меряться силами, - у кого крепче руки. Полковник лихо укладывал мою кисть
на стол, а я тогда был боксером и подрабатывал на образцово-показательных
выступлениях в рабочих клубах.
   - Если нет одного, - комментировал Швец свою победу, - тогда
обязательно много другого...
   Эти слова мне показались очень смешными, я захохотал, а Швец обиженно
постучал себя пальцем по виску:
   - Смех без причины признак дурачины. Не понимаешь, что ль: нет ног -
руки сильные!
   Швец вздохнул, начал перемаргиваться с громадной пианисткой, а потом
пригласил ее за наш стол:
   - Мадам, не выпьете ли немного портфейна?
   - Вы, случаем, не одессит? - спросила пианистка, опускаясь на стул. -
Одесситы говорят "портвейн" через "ф".
   - Какой с меня одессит? - Швец засмеялся. - С меня одессит, как с вас
балерина.
   Пианистка предложила:
   - Может, сыграть попурри из военных песен? Мы недорого возьмем...
   Швец достал из кармана кителя тридцатку:
   - Извиняюсь, что нет конверта. Венерологам и женщинам я всегда давал
деньги в конвертах.
   Пианистка выпила рюмку, съела кусочек селедки, вернулась на эстраду и
что-то шепнула слепому скрипачу. Тот кивнул и сразу же прокричал в
шуршащий микрофон:
   - Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!
   - Опошляют героику, - заметил Швец. - Всего семь лет после войны
отстучало, а уж попурри в кабаках поют. А солдатские кости еще не
перегнили. Вот ты - ученый, лекции читаешь, ты мне скажи: сколько времени
кость в земле гниет? Или, скажем, череп? Молчишь, член-соревнователь?
Хитрые вы, полужидки, змеи извилистые.
   Между тем слепой скрипач выкрикнул очередной куплет:
   - По берлинской мостовой кони шли на водопой! Загрохотал слепой
барабанщик, а после музыканты стали петь, задирая головы к лепному потолку:
   - Казаки, казаки, едут-едут по Берлину наши казаки!
   Когда куплеты кончились, слепой скрипач, сделав шаг вперед, нащупал
смычком стул, но опустился на него неловко и обвалился на пол. Швец так
хохотал, что сам тоже чуть не упал. Он махал руками, вытирал слезы и,
плача от смеха, повторял:
   - Ой, не могу, не могу, не могу! Как жопу-то припечатал! Ой, не могу,
лектор, не могу!
   До полуночи мы ходили вокруг вокзала, отыскивая кого-нибудь, кто бы
взял нас на ночлег. Но привокзальная площадь была пуста, только под
фонарем дремал таксист в старой "Победе" да время от времени прохаживался
железнодорожный милиционер в малиновой фуражке.
   - Где же ваши проститутки? - спросил я. - Пошли лучше на лазку, все
соснем...
   - Ты хоть одну свободную видел? - рассердился Швец. - Сам виноват, - я
уж договорился с пианисткой.
   - Ей же сто лет.
   - Неважно. Зато она большая. Для меня чем женщина больше, тем -
желанней.
   - А скрипач?
   - Скрипач? - передразнил меня Швец. - Он слепой, скрипач этот! Что он
видит?
   Тьму и только!
   Швец заметил милиционера, сделал мне знак, чтобы я оставался на месте,
и покатил навстречу блюстителю закона. Милиционер опустился перед
полковником на корточки, чтобы удобнее было разговаривать.
   Я видел, как они закурили, а потом стали смеяться: то Швец, то
милиционер, - попеременно.
   Они смеялись, а я вспомнил, как плакал и трясся Швец, заталкивая меня в
камеру, а потом размазывал по своим склеротическим щекам бессильные
стариковские слезы...
   Милиционер наконец откозырял полковнику, и тот быстро подкатил ко мне.
   - Проститутки появляются к трем ноль-ноль, когда прибывает поезд с
севера, - отчеканил он. - Но тут одна должна подойти к часу, Роза, - на
курьерских теперь не работает, постарела, обслуживает пригородные линии.
Мильтон говорит, что ее конкуренция побила, молодежь, говорит, набирает
силу, ткачихи...
   И вот мы в комнате у Розы. На стенах - вышитые рисунки: красноглазые
котята, лебеди в зеленах прудах среди синих башен средневековых замков. На
комоде, покрытом узорной салфеткой, фотографии в бумажных рамках. И почти
на всех фото - Роза: завитая, губы бантиком, двое детей с одинаковыми
челками и мужчина в военном кителе без погон; у него подбритые книзу брови
и рваный шрам на щеке.
   - Это ему миной рассадило, - объяснила Роза, накрывая на стол:
поставила три стакана, порезала хлеб и подвинула большую солонку с
желтоватой солью. Швец достал из-за пазухи бутылку водки и плитку шоколада
"У лукоморья дуб зеленый".
   Роза налила себе стакан водки, выпила по-мужски, резко запрокинув
голову; напудренное, дряблое лицо ее покраснело; она взяла шоколад со
стола и переложила на комод: "Оставим детям, они до сладкого любители".
Потом деловито поинтересовалась:
   - Вы меня оба будете, или безногий не может?
   - Оба, оба! - Швец развеселился. - Безногий может, будь спокойна.
   - На широкой ляжем, или будете переходить ко мне по одному?
   - По одному, - сказал Швец. - Чтобы в движеньях не смущаться.
   Мы с ним совсем пьяны, рассказываем Розе анекдоты, она просит нас
говорить потише, чтобы не услыхали соседи. Потом, рассердившись внезапно
чему-то, предупредила, что с каждого берет по тридцатке. Мы легко
согласились, и она начала стелить постели.
   - Чего сюда приехали-то? - спросила она. - В командировку?
   - В тюрьму, на свиданку к родным, - браво ответил Швец.
   - Эх-хе-хе, - вздохнула женщина, взмахнув залатанной простыней, - вам
хорошо, у вас хоть надежда есть, что из тюрьмы вернутся, а у меня и этого
нет...
   - Что, муж погиб в боях за нашу советскую родину? - деловито
поинтересовался Швец, расстегивая китель.
   - Да нет, - ответила Роза, - я б тогда на детишек пенсию получала. Он к
молодой переметнулся, а от молодых не вертаются, это не тюрьма. Вот теперь
и кручусь:
   днем в гараже, а ночью на вокзале.
   - И - давно?
   - Через полгода, как ушел, - и начала. Сначала-то думала его вернуть
добром, - и начальству писала, и к знакомым ходила... А он не дрогнул...
Ну и пошло...
   - Заработок маленький? - поинтересовался Швец.
   - Да нет, - задумчиво ответила женщина, присев на краешек стула, -
можно б прожить... Детишек профсоюз в детсад определил...