ю высь апрельского
неба прорвет первая звезда.
   А если сегодня небо будет беззвездным? - спросил он себя. Ведь когда
поворачивает на тепло, облака спускаются к земле... Что будет, если пахн„т
липким запахом набухающих почек и на смену колючей стуже придет цветение?
Ну и что? Все равно через пять месяцев снова грядут заморозки... Только бы
минула ночь, наперекор самому себе подумал он; нет ничего тревожнее ночи;
затаенность и одиночество... Ведь скоро вернется Лиля... Утром придет
Вероника... Ну, а днем ударит какая-нибудь газета... Вечером начнут
прорабатывать в РАППе... Измываться над всем, что я сделал...
Справедливость общества не только в том, чтобы равно распределять хлеб;
доброту тоже надобно уметь делить, доброту, память и благодарность... Если
бы я мог начать все сначала... Если бы...
   Через тридцать минут после того, как Маяковского не стало, текст его
предсмертного письма был распечатан в нескольких экземплярах. Он звучит
так:
   "Всем. В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не
сплетничайте.
   Покойник этого ужасно не любил.
   Мама, сестры и товарищи, простите - это не способ (другим не советую),
но у меня выходов нет.
   Лиля - люби меня.
   Товарищ правительство, моя семья - это Лиля Брик, мама, сестры и
Вероника Витольдовна Полонская.
   Если ты устроишь им сносную жизнь - спасибо. Начатые стихи отдайте
Брикам, они разберутся.
   Как говорят, инцидент исперчен, любовная лодка разбилась о быт.
   Я с жизнью в расчете, и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид.
   Счастливо оставаться. Владимир Маяковский. 12.4.30.
   Товарищи Рапповцы, не считайте меня малодушным. Сериозно. Ничего не
поделаешь...
   Ермилову скажите, что жаль - снял лозунг, надо бы поругаться. В. М..."
   ...Через час в мастерскую поэта вошел Бухарин. Маленький, в потрепанной
кожаной куртке, он опустился на колени перед Маяковским и замер, как
изваяние; потом не смог сдержать себя - затрясся в рыданиях.
   Через три часа руководство Российской ассоциации пролетарских писателей
приступило к составлению некролога; было принято решение особо подчеркнуть
опасность "апологетического восхваления всего в Маяковском... Его жизнь и
творчество были и останутся примером того, как надо перестраиваться и как
трудно перестраиваться..."
   Через две недели баронесса Бартольд уехала в Париж.
   Через семь лет редактором "Литературной газеты" был утвержден Ермилов.
   Необходим авторский комментарий:
   Через сорок три года после гибели поэта В. В. Воронцов, фактический
глава редколлегии, осуществлявшей шеститомное собрание сочинений (в
свободное от основной работы время он, будучи помощником М. А. Суслова,
пробавлялся литературоведением), круто настаивал на весьма своеобразном
комментарии творчества Маяковского. Например, главу о художнике Бурлюке в
автобиографии "Я сам" ("всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный
друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом...")
сопроводили следующим пояснением:
   "Буржуазные толкователи жизни и творчества Маяковского, авторы
антиисторических и вульгаризаторских работ "отталкиваются" в своих
"исследованиях"
   преимущественно от слов "прекрасный друг. Мой действительный учитель"...
   Сторонники "левых" течений также охотно цепляются за эти слова..." Д.
Бурлюк "извлекал нужных людей, заготовлял их впрок для использования...
Под флагом борьбы с "застоем искусства" Бурлюк с необычайной легкостью
озлобленного буржуазного обывателя оплевывал всех лучших представителей
русской национальной культуры..."
   По-новому комментировалась и другая глава Маяковского: "Радостнейшая
дата.
   Знакомлюсь с Л. Ю. и О. М. Бриками". Примечание поучающе правит
Владимира Владимировича, лишенного возможности ответить, намекает на
особость отношений поэта с "Л. Брик, урожденной Каган"; подчеркивается,
что "совсем не случайно в автобиографической поэме "Флейта-позвоночник"
Маяковский гневно пишет о своей оскорбленной любви: "Сердце обокравшая,
всего его лишив".
   О лирических стихах в прижизненном, 1928 года собрании сочинений,
посвященных Л.
   Брик, о его письмах к ней, полных нежности, не говорилось ни слова.
   В новом, двенадцатитомном собрании сочинений, в редколлегию которого
Воронцов пригласил своих "ученых" - единомышленников по "филологии",
готовился новый удар по памяти Маяковского. В комментариях к пятому тому
уже совершенно открыто, грубо подтасовывалась предсмертная воля
Маяковского, отношения Поэта с Л. Брик.
   Редколлегия, в частности, намеревалась опубликовать следующий текст:
   "...В 1968 году Татьяна Яковлева высказала предположение, что приезд
Маяковского к ней в Париж был сорван не без вмешательства Л. Брик, которая
имела все основания опасаться, что с появлением Татьяны в Москве она
лишится возможности использования Маяковского в своих целях. Татьяна
Яковлева не ошиблась в своих предположениях. Нашлись силы, которые сорвали
Маяковскому поездку в Париж за Татьяной. Это явилось большим ударом для
поэта..."
   Научный комментарий обязан оперировать фактами. Естествен вопрос:
каковы были "цели" Л. Брик? Есть ли доказательства, что Т. Яковлева дала
согласие на приезд в Москву? Кто представлял "силы", которые сорвали
"женитьбу" Маяковского, отказав ему в визе? Почему в комментарии не
говорится, что Т. Яковлева уже в 1929 году вышла замуж за французского
аристократа?
   Почему, наконец, игнорировалась запись беседы Т. Яковлевой (по мужу
Либерман), живущей ныне в Нью-Йорке, в которой она подчеркивала, что
никогда не собиралась возвращаться в Москву, а тем более выходить замуж за
поэта?
   Да и вообще, - нравственно ли утверждать, кого Маяковский любил, а кого
нет?
   Допустимо ли игнорировать предсмертное письмо Поэта?
   Порядочность разрешает исследовать д о з в о л е н н о е личное, лишь
исходя из тех стихов, выступлений, писем, которые известны читателю; все
остальное - подсматривание в замочную скважину, домысел, полицейщина.
   Невозможно безапелляционно утверждать - кому отдал сердце Поэт, которая
из его подруг была нужна ему больше всех иных; сердце истинного художника
- явление особого рода, понять которое дано не каждому.
   Переделывание истории, умолчание ее персонажей - есть глумление над
правдой. В рассматриваемом случае этому не дал осуществиться Константин
Симонов: кощунственный пассаж по отношению к воле Поэта не был напечатан, -
воистину преемственность порядочности есть константа, при всей ее
трагической пунктирности.
   ...Поздним вечером, когда сетчатый октябрьский дождь обреченно кропил
багряную листву осин, глушил все звуки окрест и делал наш пахринский
поселок затаенным, безлюдным, Симонов, безучастно слушая мои слова про то,
как Воронцов давит на тех, кто пытается противостоять его одержимой,
нездоровой нечистоплотности, посасывал трубку (когда писал - никогда не
курил; "впрочем, я не могу отказать себе в стакане -красного вина за
ужином"), думал, казалось, о своем.,. Потом, спрятав трубку в карман
кожанки, заметил:
   - Я знаю об этом... Мне уже звонили... Я всегда обращался только к
первым лицам - будь то Сталин, будь Хрущев... Видимо, Суслову писать
бесполезно... Обращусь к Брежневу... Речь идет о литературном
черносотенстве, открытый вызов...
   ...Через два дня скромная табличка "т. Воронцов В. В." была снята с
кабинета могущественного "литературоведа"; сам он отправлен на пенсию;
кощунственный комментарий купирован...
   ...А Лиля Брик покончила с собой, завещав развеять свой прах в столь
любимом ею Подмосковье, возле Звенигорода.


   1985 год, Карловы Вары



Юлиан Семенович Семенов

                                   Тропа

   Рассказ (по изданию Ю.Семенов. "Он убил меня под Луанг-Прабангом". М.:
   "Советский писатель". 1970.)


   В конце сентября тайга сделалась гулкой и пустой. В ней появился новый
цвет - осторожный, сероватый, кое-где переходящий в синеву, а это
серо-синее было иссечено коричневыми стволами деревьев и черными ветками.
   Мне надо было уйти с охотничьей заимки возле Синих Падей, где, ожидая
начала белковья, стоял лагерем промысловик Саша. Я должен был добраться до
села Чары.
   Оттуда раз в неделю в Читу ходил "ЛИ-2".
   Когда я сказал Саше, что дальше в тайгу я по смогу пойти, он понимающе
усмехнулся. Прикурив плоскую сигарету от уголька из костра, он глянул на
меня своим фиолетовым глазом, чуть подмигнул и лег на землю, сплошь
усыпанную желтыми опавшими листьями. Поставив себе на грудь маленький
транзисторный приемник, он стал искать музыку. Красненькая шкала цеплялась
за разноязыкий говор и вырывала резкие музыкальные фразы из таинственного
мира радиоволн.
   - Один не выберешься, - сказал Саша, - здесь тропа с перерывом.
Теряется здесь тропа. Дошлепаем до Распадка, там лесосплав, там и решим.
   В Распадке, опустевшем к осени, сейчас жили три человека: медсестра
Галя, сторож (в тайге эта должность выглядит довольно смешным новшеством)
и начальник сплавконторы, который дожидался приказа, чтобы уйти в Чары. Но
приказа все не было, и он сидел в Распадке, играл со сторожем в карты и
домино, а по утрам уходил ловить хариусов в стеклянной мутно-зеленой
заводине. Начальник, с которым Саша 'был дружен, отпустил медсестру Галю
на три дня раньше срока, благо лечить здесь было некого. И на следующее
утро мы дошли с Галей через тайгу в Чары.
   Саша проводил нас до мосточка, переброшенного через ручей. Он стоял на
мосточке долго - до тех пор, пока мы не свернули с дороги в тайгу, -
маленький нежный якут с фиолетовыми глазами и тонкими руками танцовщицы, -
хороший мой товарищ, который умел и молчать и пить спирт, когда
наваливалась мильонозвездная ночь, и находить в кромешной темноте оленей,
если надо было уходить от дождя с гольцов в чащобу, и не смеяться, когда
ты неловко грохался со скользкой древесины в ручей, - словом, который умел
быть другом, а это, как известно, редкостное и ценное качество.
   Галя шла по тропе быстро, словно куда-то опаздывала. Она шла впереди, я
- за ней. Мушка ее тозовки раскачивалась в такт шагам. Иногда девушка
принималась высвистывать песенку, но каждый раз, едва начав, обрывала себя
и прибавляла шагу.
   - Нам далеко? - нелепо спросил я.
   - Километр с гаком, - ответила девушка, не оборачиваясь. - Только здесь
гак особый, таежный. В одном гаке от пяти до ста километров, точно пока
еще никто не замерил.
   Я засмеялся. Девушка впервые за все время обернулась: курносая, с
черной челкой на лбу, глазищи голубые, круглые, на щеках рыжие веснушки.
   - Ты местная? - спросил я.
   - Ну да! Я столичная, с Иркутска.
   - Давно здесь?
   - По распределению. Третий год.
   - А самой сколько?
   - Старуха.
   - Значит, двадцать два, - предположил я.
   - Ну да! - фыркнула девушка. - Двадцать два -это уже бабка, а я не
бабка, а пока просто старуха. Двадцать мне.
   Мы вышли из мрачного серого перелеска на взгорье. Перед нами в низине
лежали два озера. Одно было длинное, формой похожее на Байкал, а второе
круглое, как сковородка. Длинное озеро было прозрачное, а круглое- черное,
маслянистое.
   Посредине черного озера сидела стая белых уток. Они казались белыми
из-за того, что подкрылышки у них были светло-голубыми. На черной воде
светло-голубые линии крыльев были видны издали, и они-то делали уток
белыми. Это была последняя утка, северная, она шла по ночам огромными
табунами, и мы слыхали посвист их крыльев:
   стаи были громадные, проносились низко и стремительно, будто реактивные
истребители при взлете.
   Галя долго смотрела на черное озеро и на белых уток. Вокруг было тихо,
только иногда где-то далеко в тайге сухо потрескивал валежник. Но этот
потреск еще больше подчеркивал тишину; без него тишина не была бы столь
слышимой и величавой.
   Девушка вздохнула и начала тихонько высвистывать песенку про тишину.
Потом резко оборвала себя, грустно чему-то улыбнувшись.
   - Ты отчего ни одну песню до конца не свистишь?
   - Нельзя. Если свистеть - денег никогда не будет. С забывчивости свищу,
вроде Леньки.
   - Это какого ж?
   Галя ничего не ответила, только мотнула головой. Лес теперь был низкий,
все больше сосны с расплющенными кронами, будто с японских рисунков по
фарфору.
   Внезапно Галя остановилась, махнула мне рукой, чтобы и я стал. Она
сняла с плеча мелкашку, приложилась и выстрелила - почти не целясь,
по-мужски. Что-то мягко стукнулось об землю. Галя сразу же после выстрела
ринулась к сосенке и подняла красно-серую белку. Она положила ее в сумку и
наставительно сказала:
   - Шкурка шкуркой, а гуляш с нее тоже сплошное объеденье.
   Рыжее солнце, иссеченное черными стволами сосен, было низким и
холодным. В воздухе высверкивали серебряные струны паутины. Иногда среди
синей хвои загоралась красная листва клена. Я вспомнил песенку:
   Клены выкрасили город Колдовским каким-то цветом. Это значит - очень
скоро Бабье лето, бабье лето...
   ...Часа в три мы остановились на отдых. Я срубил сухое дерево, и мы
разожгли костер. Галя пошла за водой. Она шла и прислушивалась. Она
ступала осторожно и мягко. Сделает несколько шагов - и станет.
Поворачивает свое курносое голубоглазое лицо из стороны в сторону, словно
принюхивается.
   Потом она скрылась в чащобе. Я ждал ее, глядя в костер. Пламя было
белым, обесцвеченное солнцем. Девушка изредка покрикивала, и я отвечал ей.
Она вернулась с котелком, в котором была синяя вода. Эта синяя вода пахла
морозом и хвоей.
   - От такой воды год жизни прибавляется, - сказал я.
   - День, - очень серьезно поправила меня девушка, - это уж точно, как
медработник говорю.
   Она отстегнула топорик с красной пластмассовой рукоятью и начала рубить
два сухих дерева.
   - Зачем? - спросил я. - На костер хватит и одного.
   - А я не для костра.
   Девушка срубила сухие деревья, сделала из них указатель и вырубила по
стволу:
   "Вода". А подумав, добавила: "Мин. вода".
   - Там этот родник, - сказала она, - здесь иногда встречаются эти
родники, они целебные, силы прибавляют. Вот я оставлю указатель для того,
кто двинется следом. Мы ж тут первыми идем, тут раньше никто не ходил, это
прямиком дорога.
   - Заблудимся.
   - Ну да! А компас зачем?
   Мы выпили по большой кружке дымного чая. Большие чаинки плавали
поверху. Галя поддела чаинку кончиком своей аккуратной наборной финки, а
потом спрятала за шиворот.
   - Это зачем? - удивился я.
   - К подарку, - ответила девушка и засмеялась. - Обязательно будет
подарок, если всплыла такая громадная чаинка. А если ночью над домом гуси
кричат, значит, получишь телеграмму. Я проверяла, знаю... Ну, двинем...
   И мы пошли дальше. И снова девушка вышагивала впереди, и мушка ее
тозовки кувыркалась в такт шагам, словно ванька-встанька. Мы перешли
обезводевший ручей по серой шершавой гальке. На том берегу начался
бурелом, лес был частый, жуткий, увит ссохшимися жгутами дикого хмеля.
Галя вытащила топорик, когда идти становилось особенно трудно, ловко
помогала себе, прорубаясь сквозь сухой бурелом. Мы шли долго. Лоб и виски
стянул высохший пот. Я оглянулся: позади нас в замшелом буреломе тянулась
отчетливо заметная каждому тропа.
   А вскоре мы выбрались к реке. Это была Чара, самая красивая река из
всех, какие я видел в жизни. Она глубока, метров пять, не меньше, но вся
видна на просвет.
   Даже разноцветные громадные камни на дне. Мы долго стояли на берегу и
смотрели, как среди громадных разноцветных камней по дну навстречу течению
- рокочуще-стремительному- медленно плыли большие, жирные рыбы. Можно
долгие часы смотреть, как живет река... Девушка разглядывала дно
зачарованно, и курносое лицо ее было одухотворенным и прекрасным.
   Дальше мы шли по тропе, вдоль реки. И как-то совсем не думалось, что мы
прорубились сквозь чащобу и оставили людям новую короткую тропу, которой
раньше вовсе не было. В Чары, на поле, где садится самолет, мы вышли,
когда солнце ушло, небо стало прозрачным, и студеным, и необычайно
высоким, и в нем медленными линиями выстроились громадные косяки гусей.
   - Ну, пока, - сказала Галя, - счастливо долететь.
   - Спасибо тебе. Куда теперь?
   - Куда пошлют.
   Она пошла по мощеной широкой дороге, которая вела к большим домам села.
Среди двухэтажных сборных домов ее фигурка показалась вдруг неуклюжей. А в
тайге, когда мы шли с ней, она была грациозна и хороша в лыжных брюках,
коротких сапожках, с финкой, мелкашкой и топориком - женщина, о которой
всю жизнь мечтал Джек Лондон.
   ...В Чарах я по привычке, как-то автоматически, не думая совсем,
заказал разговор с Надей, но лишь когда телефонистка стала названивать в
Якутск, чтобы вызвать Москву, я понял, что делать этого не надо.
   Я уплатил издержку за одну минуту - так полагается по правилам - и
пошел на аэродром ждать самолета...



Юлиан Семенов.

                              Исход

   Сценарий (по изданию Сб. При исключительных обстоятельствах.
Владивосток: "Дальневосточное книжное издательство". 1983)


   ПОГРАНИЧНАЯ СТАНЦИЯ. В купе, где сидит один человек, входят двое
пограничников.
   Они проверяют паспорта пассажиров.
   - Господин Лорс?
   - Да.
   - Подданный Франции?
   - Да.
   - Следуете в Харбин?
   - Да.
   - Пожалуйста. Счастливого пути.
   Пограничники уходят. Поезд медленно трогается. В купе входят три
пассажира. Один из них забрасывает на сетку баул, второй садится возле
Лорса, третий прилипает к окну.
   Лорс поднимается со своего места, хочет выйти из купе. Тот человек,
который забрасывал баул в сетку, каким-то очень незаметным, но точным
движением подставляет Лорсу ножку. Лоре падает, поворачивается на спину,
выхватывает из бокового кармана пистолет. На него бросается один из трех.
Быстрая борьба, сопение, ругательства. Поезд, дрогнув, останавливается.
Тот, что боролся с Лорсом, спрятал его пистолет в карман, поднялся и
сказал:
   - Только давайте без цирка, Сомов. Пошли...
   КАБИНЕТ НА ЛУБЯНКЕ, В МОСКВЕ. Сомов-Лорс кончает писать свои показания,
передает их Прохорову- ведущему работнику Восточного отдела ЧК. Тот
просматривает написанное и говорит:
   - Вы так много пишете, что мне трудно выявить для себя главное.
   - Побежденные всегда пишут много. Особенно любят мемуары сочинять в
камере, - усмехается Сомов. Прохоров внимательно смотрит на Сомова и
переспрашивает:
   - Страшно?
   - Да.
   - Что ж, страх в данном случае неплохой базис для сотрудничества...
   - Вы предлагаете мне...
   - Я вам пока ничего не предлагаю. Я констатирую явление.
   - Я готов сотрудничать с вами...
   - Да?
   - Да.
   Прохоров чуть улыбается, снова листает материалы и спрашивает:
   - Значит, как я могу понять из ваших показаний, в парижском
эмигрантском центре барона Унгерна считают наиболее перспективной фигурой?
   - Да.
   - План его выступления распадается на две фазы:
   первая - поднять монголов против хунхузов, прогнать их, а после - рывок
на Москву? Не так ли?
   - Вы правильно меня поняли.
   - Вы посланы координационным парижским центром для того, чтобы на
месте, в Монголии, скорректировать планы совместных выступлений всех белых
сил против нас - на Востоке и на Западе?
   - Да.
   - Хорошо... Можете идти...
   Сомов медленно поднимается с табурета, стоящего посредине комнаты.
   - Одну минуту, - останавливает его Прохоров.- Опишите мне, пожалуйста,
вашего парижского шефа, генерала Балакирева.
   - Старик. Брит наголо, с большой седой бородой. Очень высок... очень
худ...
   - Когда он должен выехать к Унгерну?
   - Через две недели.
   - За две недели вы надеялись ознакомиться со всеми планами Унгерна?
   - Да. Дней за десять.
   - Так же, как вы, - через нас?
   - Нет. Через Японию...
   - Ясно... Пожалуйста, распишитесь на этом листке.
   - Нужен мой почерк? - спрашивает Сомов, медленно отходя к двери.
Прохоров кивает головой.
   - И последнее - назовите мне пароли и явки в Харбине. Кто вас должен
переправить оттуда к Унгерну.
   Сомов оборачивается и напряженно, сосредоточенно всматривается в лицо
Прохорова