на сосновом некрашеном
косяке и возле каждой такой зарубки красной тушью писал дату.
   Сизов посмотрел на Алешку, ставшего к косяку, и сказал изумленно:
   - Ну и тянешься же ты! Алешка ответил кашлянув:
   - Растем, папочка...
   - А как Быстрый? - спросил Сизов.
   - Его Белов в оленник отвел, - махнув рукой, ответил Алешка.
   - Ну пошли, - сказал Сизов, - пошли на оленник, Николас.
   Алешка попросил:
   - Пап, можно я с тобой?
   - Конечно, можно.
   - Кирилл, - сказал Николас, - лучше пойдем одни. И они пошли одни.


   9


   У всех оленеводов красивые и выразительные руки. И жесты у них какие-то
особые:
   сдержанные, быстрые и грациозные.
   Сизова всегда поражало: приедет откуда-нибудь с материка человек,
пойдет работать в звено оленеводов и через год, самое большее - через два
весь преобразится. Кожа лица у него сделается бронзовой, голос - звонким,
а руки - красивыми и выразительными.
   "В жестах оленеводов есть что-то от движений пятнистых оленей, -
подумал Сизов, увидав людей у ворот выгула, - в оленях тоже сочетается
медлительность с неимоверной быстротой и резкостью. Это сочетание силы. У
всех сильных - и людей и животных - красивые жесты. А у сильных людей еще
и особая манера говорить..."
   Сизов поздоровался с оленеводами, спросил о погоде, об урожае, о
покосах возле озера лотосов. О делах совхоза никто не начинал говорить.
Таков этикет.
   Вдали, там, где кончался выгул, обнесенный сетчатой загородкой, высился
новый, только что поставленный забор вокруг оленника.
   - Красивый забор поставили, - сказал Сизов, как бы приглашая этим
остальных к деловому разговору.
   - Да-а, - протянул брат плотника Темина Федот, по прозвищу "Танцор", -
ни-ичего... Сизов спросил:
   - Ты что, братову работу не одобряешь?
   - Как не одобрять? Очень даже одобряю. Работа наша, теминская. Только
зачем дубом было обносить? Он тяжелый, дуб-то, оленята об него насмерть
бьются, когда самочек от них отбиваем...
   - А сосны не было?
   Николас ответил:
   - Была. На материке. Так ее ж оттуда везти надо, а товарищ Белов
государственную копейку бережет. На транспорте экономим, на оленях губим.
А наш олень золото дает, панты...
   Сизов спросил:
   - У кого закурить найдется?
   - Ни к чему бы, - сказал Николас.
   - Да, - сразу же согласился Сизов, - ты прав. Совсем ни к чему мне
курить...


   10


   По выгулу бродил "детсад": олени-малыши, только что отбитые от матерей.
Они то и дело подбегали к большому деревянному жбану и пили воду, весело
посматривая на людей, которые проходили мимо. Люди шли в оленник,
обнесенный дубовой стеной - белой и совсем не пахучей. Дуб не имеет запаха
в отличие от сосны, кедрача или березы.
   Оленята не боялись людей, но услыхав где-то вдалеке рев автомобильного
мотора, бросились врассыпную.
   Сизов посмотрел им вслед и остановился. Он долго смотрел вслед оленятам
и разводил руками, чтобы отдышаться. Николас с оленеводами пошел дальше,
не останавливаясь, и Сизов был благодарен ему за это. Когда болен сильный
человек, он будет скрывать болезнь. Только слабый радуется участию
окружающих, потому что сам он не в силах драться с недугом один на один.
   Отдышавшись, Сизов пошел следом за оленеводами. Но быстро идти было
невмоготу, и он пошел совсем медленно, то и дело останавливаясь. А потом
он подумал: "Я дождусь машины, она где-то рядом. Наверное, везут оленей с
дальнего выгула - сортировать в денник..."
   Сизов присел на пенек и стал сгребать носком ботинка мягкие желтые
листья.
   Листья шуршали, словно горящая бумага. Сизов вспомнил, как он сжигал
письма жены, когда она убежала с острова с тем, с другим. И Сизов
подивился еще раз, до чего похож звук, когда сгребаешь носком ботинка
опавшие желтые листья, на тот, который он слышал десять лет тому назад,
сидя у маленького, сложенного им самим камина. Алешке тогда был годик. Он
стоял в своей кроватке, хлопал в ладошки и, глядя на огонь, который плясал
в камине, весело кричал:
   - Го-го! Го-го!
   А Сизов машинально поправлял его:
   - Огонь, огонь!
   А потом в комнату вошла тетя Лида, взяла Алешку из кроватки и стала его
укачивать. Она укачивала мальчика и говорила Сизову:
   - Будет вам, Кирилл Семеныч. О дерьме убиваться, так и жить-то не
надо...
   Сизов кивал головой и негромко повторял:
   - Огонь, огонь, огонь...


   11


   Николас и оленеводы видели, как директор Сизов сел в машину. Шофер Вася
Гусь проехал метров сто и, не заезжая в оленник, остановился, резко
тормознув.
   - Сейчас ему Васька все выложит, - сказал Николас, - не надо бы...
   И Николас собрался идти к машине, но оленеводы остановили его, и Федот
Темин, по прозвищу "Танцор", негромко и спокойно заметил:
   - Так или иначе, а знать-то он должен.
   Николас остановился и нерешительно спросил:
   - Может, позже? Болен он...
   - А что такое?
   - С сердцем что-то, - солгал Николас.
   - Женьшень надо пить, - посоветовал Темин, - я ему сегодня занесу, у
меня на меду настоян. Корень здоровый, я его позапрошлым годом откопал.
   - Или пантов наварить, - сказал низкорослый квадратный оленевод Макар
Иванович.
   - У меня после финской все легкие мороз изъел, врачи говорили - кранты
мне. А как навар пантов попил, кровь с панта полизал, так с той поры дышу,
не жалуюсь.
   Они все лечат, точно знаю.
   Николас слушал Макара Ивановича, кивал согласно головой, а сам все
время смотрел на машину. Он видел, как Вася Гусь и директор враз закурили;
он видел, как Вася начал зло размахивать руками. Он говорил беспрерывно,
не вынимая изо рта папироски. Сизов слушал его, полуотвернувшись к окну и
пуская колечки. Они казались черными, эти колечки папиросного дыма, потому
что воздух был прозрачен и чист, а в эти предвечерние часы особенно.
   Директор Сизов всегда слушал Васю Гуся с папироской, потому что иначе
слушать его не было никакой возможности. Он всегда и на всех нападал,
всегда и всех критиковал, хотя был, пожалуй, самым добрым человеком на
острове. Сизов познакомился с ним случайно, позапрошлой зимой, когда
тянули дорогу от поселка к дальнему выгону и к лаборатории. Дорога шла по
самой вершине сопки - среди валунов, здоровенных деревьев и смерзшихся
комьев земли. Вася Гусь работал на строительстве дороги взрывником. Он
приехал сюда, как он сам говорил, в трехмесячную командировку, а остался
на всю жизнь.
   В тот день Сизов поднялся к строителям на сопку - посмотреть, как
двигались дела. Он забрался на самую вершину и увидел, как по просеке
поднимался человек в легоньком пиджачке.
   Перевал, который лежал чуть ниже вершины, был закрыт облаками, моросила
какая-то гадость: не то дождь, не то крупчатый мокрый снег, а скорее всего
и дождь и снег вместе. Наст из-за этого был скользким, и человек,
поднимавшийся по просеке, то и дело падал, прижимая к себе бумажный мешок
с аммоналом и бикфордовы шнуры, смотанные в круг.
   Человеком этим был Вася Гусь. Он сыпал аммонал под особенно кряжистые
пни и корневища, которые не поддавались ни рукам, ни бульдозеру.
Поднявшись на самую вершину, он остановился рядом с директором Сизовым и
достал из кармана свисток.
   В тайге пели птицы. Они перелетали с дерева на дерево, ни на шаг не
отставая от Васи Гуся.
   - Беда мне с ними, - сказал он Сизову, - любит меня птица. И фамилия у
меня птичья. Гоню их, пугаю, чтобы под взрывы не лезли. Куда там...
   Вася посмотрел на просеку, прищурив волоокие свои глаза, и сказал:
   - Вы бы отошли, начальник, а то зашибет.
   Сизов отошел шагов на двадцать и спрятался за деревом. Он смотрел на
Васю Гуся, который стоял в легоньком распахнутом пиджаке. Вокруг него
летали птицы, весело переговариваясь друг с другом и - как показалось
Сизову - с человеком, фамилия у которого птичья.
   Низкие серые облака разорвались, и внизу под перевалом засиял океан -
молчаливый, бескрайний и прекрасный.
   Вася долго стоял на вершине перевала. Потом достал из кармана свисток и
начал пронзительно и тревожно свистеть, предупреждая людей о взрывах. Он
свистел долго, а потом, застегнув пиджачок, начал бегом спускаться вниз по
просеке, запаливая бикфордовы шнуры, подведенные к каждой кучке аммонала.
Он сбежал по просеке вниз и спрятался в укрытие, сделанное им в яме,
оставшейся после корчевки пней. Он выхватил из кармана свисток и начал
высвистывать совсем иначе, не так, как десять минут назад. Он теперь
свистел не пронзительно и тревожно, а напевно, весело.
   Сизов сначала не понял, зачем он это делал. А потом догадался. Он
увидал, как к Васе слетелись птицы и расположились на ветках в метре от
него.
   - Послушайте, - сказал Сизов прорабу строителей, который стоял рядом с
ним, за деревом, - да он у вас дрессировщик какой-то.
   - Ох, и нуда этот дрессировщик! - поморщился прораб. - От него никому
спокоя нет.
   - Подождите, - продолжал удивляться Сизов, - а как же он птиц к себе
приручил?
   - А бог его знает... Ребята говорят, он их печеньем прикармливает.
   Прораб хотел сказать что-то еще, но не успел, потому что начал рваться
аммонал.
   К небу взлетали коряги, пни и щепки. И долго еще переругивалось в
сопках эхо, тревожное и сердитое. А первый звук, который Сизов услыхал
сразу же после того, как смолкло эхо, был неистов и радостен. Это был
синичий веселый перезвон и счастливый смех человека, который носит смерть
в бумажных мешках, ругается с начальством и прикармливает птиц печеньем...
   Сизов пригласил Васю Гуся на работу в совхоз, и тот остался. Сначала он
был только шофером, а потом стал шофером-оленеводом. С директором Сизовым
Вася говорил всегда задиристо, требуя для оленей деликатесов, не
положенных по рациону. Сизов всегда ссорился с Васей из-за этого и -
опять-таки поэтому - очень его любил.
   Сейчас, сидя в машине, Вася Гусь говорил с Сизовым сердито и обиженно,
а оленеводы стояли около дубового забора и ждали, когда их разговор
кончится. А когда Вася подъехал, Сизов зло распахнул дверь машины и
крикнул:
   - Разгружай!
   Гусь размотал медную проволоку, которой были закручены створки
фургончика, открыл их и отскочил в сторону, чтобы не пугать оленей.
   Из фургона, так же как из оленника после сортировки или панторезанья,
олени выскакивают одинаково - быстрым прыжком. Олень стоит, замерев,
превратившись в придорожное гипсовое изваяние. Потом он делает один
осторожный шаг. После этого осторожного шага - такой же осторожный прыжок.
Олень оглядывается резким поворотом головы, а уж потом делает несколько
гигантских прыжков и скрывается в молодом дубняке.
   Оленята себя ведут иначе. Когда их, загнав сначала вместе с матерями в
денник, отбивают в отдельные боксы, они в тоске и страхе прыгают на одном
месте, подламывая передние ножки. А когда их выпускают потом в оленник,
они с разбегу кидаются куда попало и часто бьются о забор. Они ударяются
головой о забор, падают, поднимаются, отбегают в сторону и снова кидаются
на забор, разбиваясь в кровь. Когда забор сосновый, тогда не так страшно.
Доски мягкие, они вибрируют после удара, как звук. А дубовые доски
чересчур крепки, они как сталь. И оленята, после того как поставили
дубовый забор, стали биться насмерть один за другим.
   Если же олененок выбегает в "детский сад", то там он начинает пищать,
задрав мордочку. Он еще не умеет кричать так, как кричат взрослые олени,
когда им режут панты. Он просто пищит. Совсем как ребенок. И так же
быстро, как и ребенок, забывает мать, забывает отчаянье и тоску. Уже на
следующий день он начинает весело играть, задирая своих собратьев.
   Точно так же и сейчас. Из фургона олени выскакивали, падали и, быстро
вскочив на ноги, делали первый, самый осторожный прыжок. Они видели людей
и ждали какой-нибудь ловушки. Ведь поначалу арестант тоже боится своего
конвоира и только потом, по прошествии нескольких месяцев, а то и лет,
начинает говорить с ним о дождях, о вкусе хлеба и о здоровье дочери,
которая живет далеко-далеко, у теплого южного моря, и не пишет ни единой
строчки.
   Отец Сизова после восстания на "Потемкине" был заключен в Акатуйскую
каторжную тюрьму. Он и рассказывал об этом сыну каждый раз и каждый раз,
рассказывая, горько жаловался на старшую дочь, которая не писала отцу в
тюрьму, потому что была замужем за телеграфистом...
   В фургоне у Васи Гуся оказалось пятнадцать оленей вместо десяти, как
полагалось бы. Четырнадцать смогли выдержать тяжелую дорогу, а одного -
старика - Вася Гусь вытащил из фургона за ноги и бросил на желтую землю.
   - Вот, - сказал он, - зато план на полтораста процентов гоним. Бензин
экономим на ездках. Ясно, Кирилл Семеныч?
   - Так что ж ты молчал? - закричал Сизов.
   - Он не молчал, - заступился за Гуся Николас. - Мы все говорили. А
Белов пригрозил увольнением. А если уволит, кто вместо нас сюда придет?
Кто?
   - Почему меня не вызвали?
   - Вызывали. Только ты в больнице тогда лежал. Сизов досадливо махнул
рукой и опустился перед оленем на корточки.
   - Старик, - сказал он, - ему лет двенадцать. Видите, все зубы себе
съел. А пантов бы дал килограммов на пять. Скольким бы людям польза была,
а? От старика от этого...
   - План даем, - горько усмехнувшись, сказал Вася, - товарищ Белов за
план сражается. Он шибко идейный, а мы будто контра какая...
   - Да, да... - кивнул головой Сизов.- Я, кажется, помню этого старика.
Он был самым сильным лет шесть тому назад. Во время гона он побеждал всех
соперников.
   Он вымазывался в грязи, чтобы казаться страшным, и забивал копытами
соперников.
   Насмерть. И у него всегда было самое большое стадо оленух. И потом он
никогда не кричал, когда ему срезали панты. Это он, я помню точно.
   Вася Гусь стал отгонять машину, оленеводы отошли к панторезке, а Сизов
остался сидеть подле мертвого оленя.
   "Молодые смогли выдержать тяжелый путь, - думал он, - а старик не смог.
Упал, и они затоптали его копытами. Старику надо было держаться. Или мы
должны были убить его. Или кормить манной кашей, потому что он съел свои
зубы, для того чтобы быть сильным и принести людям много пантов. Он
отдавал людям то, что имел.
   А имел он драгоценность, жизнь - панты. И нам надо было бы кормить его.
Старый олень вроде старого человека. В молодости силы много, а ума мало. В
старости ума много, зато силы мало. А вот если люди будут помогать
старикам приносить к мудрости юношескую силу, тогда человечество будет
счастливым".
   Сизов поднялся и крикнул:
   - Послушай, Николас! Ты тогда говорил ерунду!
   - Я говорил много ерунды в своей жизни, - ответил Николас.
   Сизов засмеялся и сказал ему:
   - Я подумал о стариках, к которым ты не велел мне ходить за советом.
   Николас подумал и ответил:
   - Может быть...
   Сизов повернулся к Васе Гусю и сказал:
   - Отвези-ка меня, дружище, в контору...


   12


   В кабинете Сизов снял пальто, сел к столу и позвонил по телефону к
Белову.
   - Иван Павлович, - сказал он, - зайдите ко мне, пожалуйста.
   - Иду, - ответил Белов, - сейчас иду.
   Сизов осторожно положил трубку на рычаг. Отодвинул от себя бумаги,
сложенные для просмотра, и, сцепив пальцы, стал напевать что-то.
   Когда пришел Белов, директор Сизов сказал ему:
   - Мне хочется рассказать вам одну историю. У вас есть время?
   - Конечно, - ответил Белов, - это очень интересно.
   Сизов закрыл глаза и начал рассказывать:
   - Это было лет двадцать пять тому назад. Меня взял с собой впервые
дядька мой, Сидоркин, на подкорм оленей. Он привез меня в тайгу, на
поляну, где к дубу был подвешен кусок рельса. Дядька взял в руки стальной
прут, который он привез с собой в телеге, и стал ударять им в рельс. Он
ударил в рельс раз пять-шесть, а потом сказал мне: "Ну, валяй кричи!"
   И я закричал: "Ма-аськи! Ма-а-аськи, мула-ась-ки!"
   Так приманивали у нас на острове оленей. И сейчас так приманивают, вы
знаете. Но олени не шли на мой зов. Тогда, высыпая корм из мешков на
землю, закричал дядька. Он кричал вроде так же, как и я, но ко мне олени
не шли, а к нему они вышли. Я слышал, как шуршала листва в тайге, я видел,
как олени тянулись к корму, выстроившись в цепочку.
   "Вот как надо, - сказал мне тогда мой дядька Сидоркин, - а ну, давай
сызнова". И я снова закричал, а олени сначала остановились, а потом стали
пятиться и ушли в дубняк. Дядька мне тогда сказал: "Орать не надо. Кричать
надо, олень ласку любит, что человек".
   Я потом целых два года учился, пока они стали подходить на мой зов.
   Сизов замолчал и открыл глаза. Белов спросил:
   - Разрешите мне закурить?
   - Да, прошу.
   Белов молчал и курил. Он курил неторопливо, обстоятельно, разглядывая
со всех сторон папироску. Дым он пускал, отворачивая голову, тонкой
плотной струйкой.
   Затягивался Белов медленно, и при каждой затяжке у него проваливались
щеки и острые скулы заливались ярким румянцем. Кончив курить, Белов
отодвинул от себя пепельницу, осторожно затушил в ней папиросу и,
посмотрев в окно, спросил:
   - Мне можно уйти?
   Сизов ответил вопросом:
   - Что вы понимаете под словом "уйти"?
   - Ах, вот как, - протянул Белов и снова полез за папиросами, - это уже
любопытно. Тогда я попрошу вас объяснить мне, как вы понимаете слово
"уйти". Не в иносказательной, а в нашей, - он невесело усмехнулся, -
бюрократической форме.
   - Объяснять мне вам нечего. Вы и сами все прекрасно понимаете.
   - Простите, Кирилл Семенович, мне кажется, вы себя очень плохо
чувствуете, давайте этот разговор перенесем на другой раз.
   - Нет, - сухо возразил Сизов, - мы не будем переносить наш разговор. У
меня слишком мало времени.
   - Вы что, уезжаете? По-видимому, в столицу? В академию?
   Сизов удивленно посмотрел на Белова.
   - Вы говорите, что у вас осталось мало времени, - пояснил тот, - я
подумал, что вы перебираетесь поближе куда-нибудь...
   - Нет, - сказал Сизов, - я никуда не собираюсь уезжать.
   - Тогда почему же у вас мало времени?
   - Это я не о том, - Сизов подул на замерзшие руки и повторил, жалко
улыбнувшись, - это я совсем о другом, Иван Павлович.
   Белов молчал. Сизов долго ждал, когда тот заговорит, и, не дождавшись,
негромко сказал:
   - Вы совсем не любите оленей, Иван Павлович.
   - Я люблю оленей, - возразил Белов, - только я еще и порядок люблю.
   - Я тоже люблю порядок.
   - Да, конечно. Но вы директор. Вы можете разрешать людям делать то,
чего я, ваш заместитель, разрешать не могу.
   - Именно?
   - Вы плохо себя чувствуете, - повторил Белов, - я ведь вижу. Давайте не
будем сегодня об этом...
   - Будем, - коротко сказал Сизов,- и именно сегодня.
   - Что же, - медленно сказал Белов, - извольте.
   И он снова закурил, теперь уже не спрашивая у Сизова разрешения.
   - Вы разрешали оленеводам, - начал говорить Белов, - привозить с
материка сосну для забора вокруг оленников и выгулов. Я не разрешил,
потому что это слишком дорого. Просто надо сделать так, чтобы оленята не
бились о забор - все равно какой, дубовый или сосновый. Надо сделать так,
чтобы они не бились, и все... Вы разрешали делать на дальний оленник две
ездки, а я не разрешил, потому что надо научиться ловить не десять оленей
за два часа, а двенадцать или пятнадцать.
   Пятнадцать - лучше, чем двенадцать. Вы считаете, что план важен только
тогда, когда режут панты, а я считаю, что план важен каждый день. Вы
считаете оленеводов какими-то неземными, отрешенными, если хотите, а я
считаю их обыкновенными рабочими. И то, что прощалось вам, мне никогда не
простилось бы, потому что у меня нет научных трудов, потому что я не
академик, потому что я не панибратствую с рабочими...
   Сизов подвинул к себе пепельницу и сказал:
   - Послушайте, а вы действительно совсем не любите оленей. И совсем не
понимаете нашего дела. Очень плохо, когда из труда делают ремесло. Это
недопустимо в обращении с металлом и деревом, а с оленем - тем более.
   Белов хрустнул пальцами и поджал губы.
   - Знаете, - сказал Сизов, - у меня до сих пор на западном мысе нет
директора в питомнике голубых песцов. Хотите пойти туда? Это
самостоятельн