ла мне в пятнадцатом, ныне доделывают молодцы из писательской
ассоциации...
   Маяковский сухо рассмеялся, испугав бабушку, выгуливавшую внучат;
невольно вспомнил себя, прежнего, в Кунцеве, на даче у Шехтелей;
декламировал строки Саши Черного: "Когда меж собой поделили наследники
царство и трон, то новый шаблон, говорили, похож был на старый шаблон"...
   Маяковский вышел с бульвара на трамвайную остановку, вспрыгнул на
подножку "аннушки", ощутив, как б у л т ы х н у л с я револьвер в заднем
кармане брюк:
   кончики пальцев сразу же похолодели; в первый раз так было, когда писал
"Флейту".
   Пересев на "тройку", добрался до Мещанки, остановился возле того дома,
где арестовали во второй раз - после того, как устроили побег
политкаторжанок из Новинской тюрьмы.
   Ты прощаешься с друзьями, понял он, вот почему ноги сами несут тебя по
городу; как трогателен был Подвойский, когда позвонил после "Хорошо":
"Спасибо, что не забыли, Антонов-Овсеенко тоже благодарит... Сейчас не
очень-то принято вспоминать полный состав военно-революционного
комитета... И достойно то, что вы написали о Троцком, - из песни слова не
выкинешь, он был с нами..."
   Черт, а ведь когда меня выпустили из Бутырей, я тоже пришел сюда...
Только я здоровался с городом, а теперь прощаюсь... Тогда денег на трамвай
не было, и ботинки худые, а сейчас туфли от Дижонэ, но револьвер в
кармане... ...Странно:
   человек любит только тех, кого любит, но его самого, как правило, любят
совсем другие... Если кто и сможет сохранить обо мне правду, так лишь
Лиля. "Володя, почему ты написал: "он к товарищу милел людскою лаской?" -
Потому что он был для других. Сначала он отдавал себя и лишь потом брал;
"милел" - от понятия "милосердие"...
   "Володенька, милый, - услышал он тихий голос, - когда трудно, нельзя
быть одному, любовь бережет человека от напасти, ты так нежно пишешь про
корабли, - каждый имеет свою гавань, чтоб переждать шторм". - "Не гавань,
товарищ мама, а порт приписки", - ответил он тогда, хотя ответить хотел
совсем другое, что я за человек, право?! А как я мог ответить?! Никому
невозможно объяснить, как слова, живущие в тебе, постоянно рвут сердце и
мозг, требуют строки, строфы, стиха; о, они ненавидят каждого, кто
приближается к тебе, становятся вампирами; они, правда, порою принимали
Лилю, но и то, верно, потому, что мужняя жена, но не моя... Они Веронику
не всегда принимают, Таню не приняли, слова, что во мне, не интересуются
славой, заработком, дачей в Кунцево, машиной марки "рено", шофером
Гамазиным; им нужен лишь тот, через которого они вырываются в мир... Но
ведь можно запереться у себя, стать тихим и незаметным, чуть не взмолился
он; пока еще дверь квартиры остается гарантией отдельности; только ты и
лист бумаги...
   Нет, ответил он себе, жизнь - это обрастание обязанностями и связями;
жизнь - это долг...
   ...На Большом Черкасском, в редакции "Комсомолки", он пробыл недолго;
тех, кого любил, не было; вообще-то, единственная газета, хоть как-то
помянувшая его выставку - "Двадцать лет работы", все другие промолчали.
   "Братьев" по литературному цеху особенно возмутило то, что он укрепил
на стенде письмо Цветаевой: "Дорогой Маяковский! Знаете, чем кончилось мое
приветствие Вас в "Евразии"? Изъятием меня из "Последних новостей",
единственной газеты, где меня печатали... "Если бы она приветствовала
только Маяковского, но она в лице его приветствует новую Россию"... Вот
вам Милюков, вот Вам я, вот Вам Вы... Оцените взрывчатую силу Вашего имени
и сообщите означенный эпизод Пастернаку и кому еще найдете нужным. Можете
и огласить. До свидания! Люблю Вас".
   Ермилов, пришедший на предварительный прием выставки вместе с
Авербахом, - вся головка РАППа, - не скрыл удивления:
   - Гордиться запиской поэтической кривляки, чуждой революции?! Владимир
Владимирович, вам еще работать над собой и работать! Как же вы далеки от
пролетарских писателей! По совести прошу: снимите со стенда эту гадость, у
вас и так грехов хватает, чтобы добровольно на себя вешать Цветаеву!
   - А вы хоть знаете, что произошло в "Евразии"? - набычился Маяковский.
   - И знать не хочу, - ответил Ермилов. - Я стихов м а д а м не читал и
впредь читать не намерен! Я радуюсь стихам своих, чего и вам желаю...
Настало время учиться у молодых орлов, они острее вас чувствуют время...
Не взыщите за прямоту, но партия учит нас критике...
   Приветствие Цветаевой было для Маяковского наградой. Ломко и прозрачно
- ветви деревьев в апрельском небе - она говорила тогда: "Двадцать
восьмого апреля двадцать второго года, накануне моего отъезда из России,
рано утром на совершенно пустом Кузнецком мосту я встретила Маяковского.
"Ну-с, Маяковский, что же передать от Вас Европе?" - "Что правда здесь"...
Седьмого ноября двадцать восьмого года поздним вечером, выходя из кафе
"Вольтер", я на вопрос: "Что же скажете о России после чтения
Маяковского?" - не задумываясь, ответила: "Что сила там"...
   Маяковский даже зажмурился: клопы полезли изо всех щелей; медленно,
слепо, устремленно, неудержимо надвигается безликая масса; кусают в кровь
все, что не склоняется перед ними и слепо не славит их безусловную
правоту...
   Маяковский потер веки; вызеленело; потом пошло черными кругами, -
десятки в тире.
   - Переработали? Глаза устали? - участливо осведомился Ермилов, заново
услышав суховатый низкий голос невидимого ему собеседника, позвонившего
вчера в РАПП: "А вам не кажется странным, что беспартийный попутчик
Маяковский сплошь и рядом выдвигает такого рода тезисы, которые поначалу
следовало бы утвердить? Не надо бы беспартийному футуристу лезть поперед
батьки в пекло, обожжет..."
   - От работы устают трутни, - глухо ответил Маяковский.
   "За что нам такое?" - Маяковский услышал в себе безысходный, отчаянный
вопрос, который в последние недели - особенно после окончания его выставки
- звучал все чаще и чаще. Ты думал не "нам", поправил он себя, ты думал
"мне"... Когда и почему человек начинает корректировать даже те мысли,
которые рождаются в нем не для того, чтобы стать строкою?! А может быть,
спасение сейчас в том, чтобы думать "нам"? Противуположить банде
"литературных заседателей" организацию профессионалов? Разве Горькому не
было так же обидно, когда "На посту" напечатал о нем: "Бывший Главсокол,
ныне Центроуж"... А каково Эренбургу? Осе Брику? Ведь статья, посвященная
им, называется "Клеветники"? Банда намерена превратить литературных
карликов в послушных им "гениев", но ведь такое невозможно, рано или
поздно жизнь все расставит по своим местам... А у меня нет сил ждать,
когда эта самая жизнь, руководимая научными законами и сонмом комчванских
бюрократов, соизволит начать инвентаризацию книжной продукции... Да и
ждать, судя по всему, долго...
   - Владимир Владимирович, нужен материал о пролетарских писателях
Франции, - голос у литсотрудника Гены был не по годам хриплым, - вы
кого-то, помню, называли...
   - Я материалов не пишу, - ответил Маяковский. - Я пишу поэзию и прозу.
А также рекламу - это тоже литература в период торжества "главных
управлений по согласованию"...
   Гена медленно поднялся со скрипучего, шатающегося стула:
   - Это вы так определяете наше замечательное время?!
   ...Маяковский сразу же вспомнил "Купель", канун праздника революции,
голубоглазого молодого человека с точеным лицом аристократа, размытые
сетчатым, теплым ноябрьским дождем фонари на брусчатке Монпарнаса, гулкий
шум кафе, слитую раз но язык ость, камертон постоянного веселья, серые
глаза женщины, сидевшей рядом, ее наполненную тишину и ясную уже им обоим
ее от него отдельность, услышал свои слова: "Пусть скажут Арагону, что его
приглашает к столу Маяковский" - и счастливое изумление на лице Луи, таком
открытом и доверчивом.
   Арагон сразу же начал рассказывать, какой он чувствует Советскую
Россию: "Мечтаю выучить русский".
   - Молодец. Без этого можете сломаться, - заметил тогда Маяковский. - У
нас умеют пугать те держиморды, кто не хочет учить французский.
   - Все равно мы победим! - голос Арагона был ликующим.
   Сейчас начнет читать стихи, подумал Маяковский; ошибся; Арагон резко
откинул патрицианскую голову: "Вы поэт, сделавший из слова оружие... Вы
есть связь между миром и мною... Вы мой символ, отныне я жду в моей жизни
высоких перемен!"
   Через три дня они увиделись там же; Арагон был с Эльзой Триоле, он
познакомился с нею на другой день после разговора с Маяковским; только что
написанные стихи прочитал певуче: "Мелькайте в памяти безумства и
распутья, ты в ноябре пришла, и вдруг исчезла боль, и сразу смог на жизнь
по-новому взглянуть я, в тот поздний час, в кафе "Куполь".,.
   "Вмещаемость", подумал Маяковский. Загадочное слово, странное
несовпадение формы и смысла. "Вместительный чемодан", "вмещающее сердце".
Пульсирующая мышца, готовая или не готовая к тому, чтобы равно вобрать в
себя любовь к отцу, маме, Люде, Оле, Лиде, Веронике, Татьяне, Паоло, Осе,
Коле, Яну, Николаю Ивановичу, Исааку... Сколь же разны человеческие
сердца! А ведь объем крови, пропускаемой ими, одинаков, да и размер - с
кулак, не больше и не меньше... Почему одно сердце открыто для нежного
вмещения в себя всех, а другое отвергает все, что ему не угодно?! Я стал
думать длинными предложениями, странно. Молодость - это быстрота; фраза
обязана быть краткой, как удар. Неужели те, кто ближе всех, не понимают,
что собственничество противно любви? Разве можно делить? Почему на смену
любви приходит месть? Жестокость? Как же несовершенен человек, как мал -
для тех задач, которые ставит человечество!
   ...Безответственность живых страшна, но как темна безответственность
мертвых!
   Мое прощальное слово будет читать тот, кто обладает правом трактовки
моей мысли... А стрелять надо в сердце... Есть что-то невозможно жестокое,
если выстрел разнесет голову... У кого это - "рыжий мозг индивидуалиста"?
Ах, да, Пастернак говорил, что у Тихонова лицо "Мексиканца" из Джека
Лондона, обидно, что не снимают, у него выразительная воля в облике, а это
редкостно: лица людей стерты...
   С острым чувством неприязни к себе и одновременно ненавистной ему
сосуще-жалостливой тоски Маяковский вспомнил, как на открытие выставки
"Двадцать лет работы" принесли его портрет, исполненный на меловой бумаге;
на втором листе было напечатано: "В. В. Маяковского, великого
революционного поэта, неутомимого поэтического соратника рабочего класса,
горячо приветствует "Печать и Революция"
   по случаю двадцатилетия его творческой и общественной работы".
   Единственный журнал - "Печать и Революция" - решил отметить его
выставку; он жадно ждал появления этого номера; успокаивал себя: "Неужели
тебе мало известности? Откуда такая болезненность ожидания выхода
злосчастного номера?"
   Он, однако, логично и собранно отвечал себе, что ныне, когда
секретариат РАППа - видимо, с согласия агитпропа, - организовал заговор
молчания против его творчества, заговор, который изредка прорывался
неуемной бранью тальниковых и ермиловых, появление любого печатного слова
о его творчестве, отданном революции, угодно не столько ему, сколько
именно революции.
   Тем не менее его портрет со статьей вырвали из напечатанного уже
номера; хоть бы не говорили заранее, я ж намылился идти благодарить
редколлегию, чувствуешь себя скукоженным и беззащитным, как же умеют у нас
унижать художника, как умеют ломать тех, кто живет нравственными
категориями, не пересекающимися с общинностью рапповских гениев, увешанных
лаврами официального благорасположения тех, кому вменено в обязанность
руководить творчеством...
   Господи, подумал он вновь с тоской, как ужасно, что нет Лили; такая
маленькая, а сколько силы.
   Вернувшись из Америки, он сказал, что у него в Нью-Йорке родилась дочь;
женщина, которую он любил, зовут Элли; с тех пор Лиля стала д р у ж о ч к
о м; Ося Брик связал жизнь с другой женщиной, но разрушить ту общность,
что связывала их, не могли - каждый жил в своей комнате, только стол был
общим, стол, за которым собирались друзья Маяковского, значит и ее...
   ...Маяковский быстро зашагал на Камергерский, в кафе, что напротив
МХАТа, - назначил встречу с Вероникой Полонской.
   Любуясь ею, двадцатилетней, с длинными зелеными глазами, нереально
красивой, Маяковский всегда вспоминал теплый день прошлой весны, шум на
трибунах ипподрома, когда жокей Игорек Сергеенко первым привел своего
серого, в яблоках, цельнотянутого Красавчика; муж Вероники, артист Яншин,
отправился получать в кассу тотализатора деньги, приз был большой,
Красавчика считали "темным", его никто не играл, кроме Маяковского, - он с
юмором относился к тем, кто слушал жучков с конюшен и рассматривал коней
накануне заезда в бинокль. "Случай, удача, рок, - пыхал он сквозь зажатый
мундштук "Герцеговины Флор", - поверьте старому покеристу,
Вероника-Норочка". Он тогда устроил веселый обед в "Селекте"; всего год
назад, как же быстролетно время, какие прекрасные люди собрались за столом:
   и Юрий Олеша, и Довженко, и Пастернак, и Мейерхольд с Зиночкой Райх, и
затаенно-искрометный Игорь Ильинский, и Ося Брик, и Татлин...
   ...Маяковский сел в дальний угол кафе, оперся подбородком на тяжелую
рукоятку палки, подошедшему половому сказал принести стакан чая, покрепче,
три заварки.
   Вероника пришла с репетиции замкнутая, отрешенная, - роль не давалась,
страшилась показа Немировичу-Данченко.
   - Норочка, брось ты этот чертов театр, расстанься с Яншиным, я хочу,
чтобы ты жила у меня, подле, всегда...
   Он знал, что она ответит; он многое чувствовал загодя, еще до того, как
слово было произнесено другим; бедненькая, она до сих пор не решается
сказать мне "ты", ни разу не сказала "Володя", а "Владимир Владимирович" -
смешно... А может, горько; я стал старым, шестнадцать лет разницы. У меня
совсем не осталось сердца, я его всем раздавал - Лиле, Тане, Веронике,
Джо, даже нашей той маленькой девушке из Сочи со странным именем
Калерия... Как же страшно думать про то, что обо мне станут говорить п о т
о м, какое раздолье для любителей сплетен...
   Он вспомнил, как Вероника рассказывала, что Олеша, проигравшись на
Гендриковом в покер, мелко рвал колоду и посыпал обрывки пиковых королей и
трефовых дам на лестнице - от квартиры Бриков до парадной двери; потом,
впрочем, тихо прошептал:
   "Прекрасное название для романа - "Зависть".
   Злость искреннего признания все равно талантлива...
   Он плохо понимал быстрые слова Вероники, в голове шумело, болел
затылок, отчетливо, словно вбитые в мозг, звучали слова тех, кто пришел на
вчерашний диспут: "Все, что вы пишете, - демагогия!"; "вы - "якающий"
поэт, в вас нет скромности, свойственной нашему народному характеру!"
   Отчего же так злы люди?!
   Близко увидел рубленое лицо Пикассо, - на Монпарнасе тогда собрались
самые близкие - Леже, Барт, Пикассо, Гончарова, Ладо Гудиашвили, Дягилев,
Жак Липшиц.
   "Я, наконец, понял вас, поэт Маяковский, - гвоздил Пабло. - Вы большое
дитя. Вы изнываете от мечтаний. Вы самый одинокий человек на земле, оттого
что самый талантливый, - на данном историческом отрезке. Потом вас сменю
я, правда.
   Конечно, я не скрипка, со мной жить трудно, но если решите пожить
нежно, - переселяйтесь из своей "Истрии" в мое ателье"...
   Люди проходят мимо самых прекрасных предложений, сделанных самыми
нежными друзьями, - почему? Закон воронки, чавкающее засасывание суетой
повседневности?
   Или предопределенность?
   - Вы чем-то огорчены? - услышал он, наконец, Полонскую.
   - Я? - Маяковский пожал плечами, презрительно усмехнулся. - А чем можно
меня огорчить?
   - Почему вы так скрытны? Вы как стена... Постоянно отталкивание. Любовь
- это когда знаешь все друг о друге...
   Он покачал головой:
   - Тогда это не любовь, а протокол допроса, Норочка...
   ...Лавут, импрессарио Маяковского, сразу же бросился на кухню, к
примусу:
   - Я подогрею бульон, у вас очень грустное и усталое лицо...
   - Бульон лечит усталость?
   - Конечно! - Лавут несколько даже обиделся такому вопросу. - Куриный
бульон - это еврейский стрептоцид! Снимайте пиджак, ложитесь на диван, я
вернусь и помассирую вам пальцы...
   - Погодите, - остановил его Маяковский. - Я что-то не хочу куриного
бульона...
   Не сердитесь. А вот чаю бы выпил...
   - Хм... С чаем не совсем хорошо, но я одолжу у соседей, кажется, у них
осталась пара заварок...
   - Чем отдадите?
   - Как чем?! Бульоном! Прямой обмен, как в семнадцатом! Что революция
"снизу", что "сверху", все равно люди сразу же начинают меняться товаром,
а не купюрами.
   Это хорошо, правда? Маяковский закурил:
   - Скажите, вы бы смогли устроить мне турне с чтением новой работы?
   Лавут откликнулся не сразу, в глаза не смотрел, слишком суетливо
расставлял на столе, покрытом толстой плюшевой скатертью, золоченые
фарфоровые чашки:
   - И как же определим в афише произведение?
   - Поэма "Плохо"... Критика недостатков республики... Обо всем, что
компрометирует революцию, отбрасывает нас вспять, в ужас самодержавной
сонливости, обрученной с кичливой коммунистической бюрократией...
   - Вы говорите слишком громко, у меня внимательные соседи...
   - То, во что веришь, надо говорить громко.
   ...Лавут занимался переговорами с цирком, который только что поставил
феерию Маяковского "Москва горит", посвященную четвертьвековой годовщине
восстания на Пресне; поскольку боями руководили те, кого ныне объявили
"уклонистами", театры на предложение поэта не откликнулись; выручили
старые связи с Дуровым; все же какое это счастье, что традициям тихой
покорности противопоставляется дружество!
   Нигде это так не берегут, как в цирке, - искусство смелых, что
канатоходец, что клоун, один бьется, другого сажают, - видимо, все дело в
этом...
   Маяковский внешне спокойно пережил замалчивание в прессе и этой его
новой работы; на премьере, чувствуя на себе скорбный взгляд Лавута,
шепнул: "Паша, вон главная оценка моей работы: в третьем ряду, - это
дороже всех рецензий". - "При чем здесь третий ряд и рецензии?" - не понял
Лавут. В третьем ряду, на седьмом месте сидел Пастернак; лицо пепельное от
волнения, длинные пальцы пианиста сцеплены нерасторжимо, в глазах слезы.
"Он похож на коня", - вздохнул Лавут, когда Маяковский объяснил ему, что
он имел в виду, говоря про "третий ряд".
   "Каждый из нас по-своему лошадь, - сказал Маяковский. - Самые добрые
люди на земле - это лошади. Вообще, дрессированные львы производят жалкое
впечатление, - выглядит так, если бы меня приучили заученно кричать: "Да
здравствует самый великий стилист мировой литературы пролетариата
Кудрейко!". А лошади, заметьте, достойные соучастники представления, и еще
неизвестно, кто в е д е т программу - человек или конь".
   ...Последние недели Маяковский слышал поэму "Плохо" в каждой своей
клеточке, она рвала мозг, - жарко, так что леденели пальцы, слезились
глаза, сжималось сердце.
   Он слышал в себе строки-удары про то, как на ленинскую идею обмена
свободным трудом и мыслью началось наступление тотальной
регламентированности: "Я" - это гимн индивидуализму!". "На смену выскочкам
от поэзии катит лавина ударников слова!". "Правда за "мы"! Несчастные,
доверчивые люди! Ведь за примат средне-общего, против самовыявления
личности тайно борется самое что ни на есть чванливое и царственное "я"!
Уничтожить тех, кто живет правдой, то есть мыслью, остальных подмять под
свою графическую догму, стать затем надо всеми, - неужели непонятно?!
   ...Он чувствовал новую поэму каждой клеточкой, но при этом в каждой
клеточке его огромного существа жило воспоминание о том разговоре,
состоявшемся после того, как был закончен "Клоп". Оно, это унизительное
воспоминание, жило в нем отдельно, затаенно, помимо его воли. "А где
положительный герой? - пытали его холодноглазые собеседники. - У вас нет
противопоставления злу добра, Владимир Владимирович. Вас не поймут
трудящиеся!" - "Комедия - не универсальный порошок:
   клеит и Венеру, и ночной горшок". - "Товарищ