тих самых умений у Тани Василису не беспокоило, но  Тому  она
явно  рассматривала  как  свою  преемницу  в  той  неопределенной   домашней
должности, которую сама несла терпеливо и с некоторой гордостью. Зато именно
с Томой Василиса могла завести вдруг разговор о самой  важной  и  заповедной
части своей жизни, о том, что было запечатано в  ее  чуланчике,  по  старому
запрету Павла Алексеевича. Именно он еще в раннем Танином возрасте  запретил
Василисе всякие разговоры с ребенком о божественном. И  потому  Тому,  а  не
Таню научила Василиса двум первейшим молитвам и велела обращаться  к  Божьей
Матери по всяким трудным случаям.
   - И по математике тоже? -  простодушно  поинтересовалась  Томочка,  когда
Василиса объясняла ей, что покровительница ее и заступница -  Божья  Матерь,
которая печется о всех сиротах.
   - А как же святая царица Тамара? - напоминала Тома,  которой  еще  прежде
Василиса говорила о ее заступнице царице Тамаре, в честь  которой  она  была
крещена.
   Василиса сердилась и невнятно, но убедительно объясняла:
   - Как это ты не понимаешь, то одно, а то другое...
   В  семье  Кукоцких  Тома  вела  себя  в  точном  соответствии  с   жанром
воспитанницы-приемыша. Высоко оценивая жизненные блага, на нее  свалившиеся,
она боялась их потерять и старалась, чтобы пребывание ее было в доме приятно
и  полезно.  Хотя  некоторая  доля  искательности  в   ее   манерах   всегда
присутствовала, это совершенно искупалось тем,  что  Павла  Алексеевича  она
боготворила, Танечкой искренне  восхищалась  и  только  Елену  Георгиевну  в
глубине души неизвестно почему опасалась.
   Взаимоотношения ее с Василисой  были  гораздо  более  сложными.  С  одной
стороны, Василиса была такая же, как и она сама,  не  господской  породы,  с
другой - Василиса видела Тому насквозь, и даже самый взгляд Василисы  поверх
веревочкой подвязанных очков был не очень-то приятен, как  будто  она  знает
про Тому какую-то тайную и неприятнейшую вещь. И при всем при том была между
старой прислугой и маленьким приемышем особого  рода  близость,  и  Василиса
даже совершенно ошибочно пыталась  образовать  себе  из  Томы  преемницу  не
только в посудохозяйственной части, но и в области духовной.  Но  этого  как
раз и не получилось. Если поначалу послушливая Тома и  молитвы  наипервейшие
выучила, и с сонным вниманием выслушивала Василисины сбивчивые проповеди, то
годам к пятнадцати она от Василисы стала ускользать, поняв, вероятно, что  в
Василисиных подпольных драгоценностях не нуждается, и паслась  исключительно
возле Тани, а та - возилась в отцовских книжках, таскала ее в  театры  и  на
концерты, а то и в библиотеку, в кино, и походы  эти  были  не  просто  так,
культуры ради, присутствовали в них также мальчики, и Тому  это  чрезвычайно
волновало.
   Она играла при Тане роль незавидную, но ей, собственно, и не  нужно  было
своего отдельного кавалера, ее вполне устраивала сама атмосфера похода  куда
бы то ни  было  с  молодыми  людьми.  Как  наслаждалась  она  в  свое  время
несметными бутербродами с маслом и сахарным песком, зубной щеткой  и  ночной
рубашкой, так и теперь она радовалась,  что  мальчики  им  покупают  билеты,
ведут в буфет и угощают лимонадом и пирожным...
   Мальчики и не думали скрывать перед Томой,  что  она  представляет  собой
принудительный ассортимент в празднике похода с Таней куда бы то ни было, но
Тома по этому поводу и не огорчалась: ни один из них не нужен был ей сам  по
себе, а все вместе они свидетельствовали, что Тома занимает в обществе очень
хорошее положение, коли была и в Большом, и в Малом, и в Художественном,  да
к тому же и угощена была бесплатными гостинцами...
   Среди молодых людей, привлеченных Таниной простой веселостью,  доходчивой
красотой и кудрявостью, самыми постоянными и наиболее  верными  были  братья
Гольдберги, прикипевшие к Тане с тех самых пор, как в ужасную зиму пятьдесят
третьего года ездили в дом к  Павлу  Алексеевичу  на  подкормку.  Подкормка,
собственно, с тех пор и не прекращалась: мать мальчиков умерла вскоре  после
освобождения Ильи  Иосифовича,  и  старый  генетик,  мужественно  перенесший
последний арест, не подписавший ни одной лживой бумаги, смертью сорокалетней
жены был совершенно сражен.
   Он физически развалился, исхудал до самого лагерного состояния.  Спасался
одной  только  работой,  которую  взвалил  на  себя  без  всякой  меры.   Он
реферировал во всех реферативных журналах, куда его брали, и все писал  свою
гениальную книгу о гениальности. Домашняя жизнь Гольдберга тоже развалилась,
менялись домработницы, одна крала, другая пила.  В  третьей,  интеллигентной
еврейке, приходящей три раза в неделю, он  заподозрил  агента  КГБ.  Словом,
котлетки с жареной картошкой, любимая еда Гольдбергов, в отсутствие покойной
Вали либо вовсе не получались, либо  были  отравлены  ядом  подозрения,  для
жизни неопасного, но для пищеварения неблагоприятного.
   И в который уже раз Василиса проявила большую проницательность  и  первая
обратила внимание на то, что Таня составляет котлетам сильную конкуренцию, и
надо  еще  разобраться,  чего  это   мальчики   повадились   ходить   каждое
воскресенье, да еще раз-другой на буднях...
   Братья  Гольдберги  были  похожи  до   неразличимости,   но   Таня   явно
предпочитала того из них, который  был  медиком.  В  воскресные  вечера  они
иногда задерживались от обеда  до  ужина,  и  Виталий,  энтузиаст  медицины,
подливал в огонь масла, рассказывая о сложности и увлекательности  учения  в
медицинском институте, о страстях анатомии  и  тайнах  физиологии...  Второй
брат,  Геннадий,  определившийся  по   физической   части,   довольствовался
созерцанием этой  живой  беседы,  молчал  и  изредка  отвечал  на  невнятные
вопросы, которые задавала ему Тома, уверенная, что Гена честно приходится на
ее долю...
   Кончился девятый класс, на последнее школьное лето  решено  было  свозить
девочек в санаторий в Ялту. Павел Алексеевич сначала планировал ехать вместе
с  семьей,  но  в  последний  момент  ему  помешала   неожиданная   почетная
командировка  на  конференцию  по  проблемам  бесплодия.  Павел   Алексеевич
ухмыльнулся про  себя  -  бесплодие  интересовало  именно  Швейцарию,  самую
богатую страну мира, но не Китай, не Азию,  не  Африку...  Павел  Алексеевич
отбыл в Цюрих, а Василисе было предложено поехать вместо него  в  Ялту.  Она
долго отбивалась, даже поссорилась слегка с Еленой  по  этому  поводу,  и  в
конце концов согласилась, но с условием, что прежде отъедет по  своим  делам
дня на три. И уехала...
   Из-за  этого  экстренного  отъезда  все  опоздали  на  сутки   к   началу
санаторного срока, поскольку Василиса не вернулась к означенному дню. Но это
опоздание  компенсировалось  той  нотой  божественного   восторга,   которую
испускала Василиса остальные двадцать три  дня,  проведенные  ею  на  берегу
Черного моря.
   Все курортницы увидели море первый раз в жизни. И каждая - свое. Василиса
получила  свидетельство  великого  Господня  могущества  и  мудрости.   Горы
произвели на нее большее впечатление, чем море, но и то  и  другое  вызывало
восторг пред Творцом, создавшим весь этот грандиозный инвентарь. Неслезливая
и суховатая, она  часто  отирала  скомканным  платком  непонятные  слезы,  и
обычным ее занятием - за неимением стряпни, стирки, уборки -  было  праздное
сидение на терраске, обращенной в сторону гор, с лицом неподвижным, взглядом
остановившимся, как будто за этими горами были еще и другие, видимые  только
ей одной... Время от времени  она  впадала  в  экстатическое  бормотание,  и
Елене, знающей давным-давно весь ее молитвенный репертуар, удавалось уловить
обрывки псалмов, из которых Василиса  твердо  знала  только  пятидесятый,  а
остальные - кусками, клочками, отдельными фразами, но  умела  составлять  из
них вдохновенное попурри...
   Кормили в санатории преизобильно, как-то оскорбительно для Василисы,  так
что, чуть освоившись,  она  отказалась  ходить  на  завтрак  и  на  обед,  а
приходила с семьей только на ужин, занимала место за отведенным им отдельным
столиком  и  наслаждалась  обслуживанием.   Официантки   ставили   ей   еду,
спрашивали, почему опять не приходила на обед и не  подать  ли  чего  еще...
Одновременно с удовольствием  она  еще  испытывала  некоторое  беспокойство,
потому что по своему невеликому, но цепкому уму твердо  знала,  что  если  у
кого-то  излишки,  то  есть  и  такие,  у  кого  жестокие  недостатки...   И
христианская ее душа, несмотря на роскошь отдыха, испытывала легкий стыд.  В
конце концов она призналась Елене, что если в раю будет вот так же  вот,  то
придется ей на какое другое место попроситься, потому что делается совестно.
   Зато свою пожизненную и глубокую любовь обрела в Крыму  Тома.  Здесь,  на
экскурсии в Никитский ботанический  сад,  на  нее  снизошла  благодать:  она
влюбилась в ботанику, как девушки влюбляются  в  принцев.  Произошло  это  в
самом конце их пребывания в  Крыму,  за  два  дня  до  отъезда.  Поездка,  в
общем-то, была неудачная: по дороге  сломался  автобус,  его  долго  чинили,
потом испортилась погода, и хотя до дождя дело не дошло, но  солнце  посреди
дня померкло и нарядный глянец  Южного  берега  замутился.  Перед  входом  в
Ботанический сад пришлось ждать экскурсовода, из-за их опоздания ушедшего по
своим делам. Стояли возле темной бронзовой доски, на  которой  было  выбито,
что Ботанический сад основан в  1812  году  Х.  Х.  Стевеном,  воспитанником
Санктъ-Петербургской медицинской академии... И некому  было  рассказать  им,
что Христиан Христианович Стевен человек не  чужой,  ближайший  друг  Никиты
Авдеевича Кукоцкого,  прямого  предка  Павла  Алексеевича,  и  начало  этому
государственному  делу  было  положено  во  время  их  первого   совместного
путешествия еще по Кавказу в 1808-м, что Никита Авдеевич не однажды  навещал
здесь, в Крыму,  своего  друга,  они  совершали  замечательные  многодневные
экскурсии по Внутреннему Крыму, и среди семи тысяч листов большого  гербария
флоры Таврической губернии немало образцов, собранных руками Кукоцкого...
   Наконец пришел экскурсовод, толстый человек в украинской расшитой  рубахе
и в золотых очках, отдаленно напоминающий Никиту Хрущева в  его  добродушной
ипостаси, и повел их вниз по тенистой аллее. Было прохладно  и  таинственно.
Экскурсовод   рассказывал   о   богатейшей   крымской   флоре,   о    редких
растениях-эндемиках, живущих  исключительно  в  здешних  местах,  о  древних
мифах, связанных с растениями...
   Тома была городской  девочкой,  деревню  ненавидела,  можно  сказать,  по
личным причинам. Проводя в детстве летние месяцы в деревне, она не  заметила
там никакой природы, все казалось обыденным  и  оскорбительно  бедным.  Лес,
поле, пруд соединялись в ее опыте с тяжелой работой: в лес посылали собирать
ягоду для продажи, в поле - помогать на уборке, на пруд -  полоскать  белье.
Здесь, в Крыму, в Ботаническом саду, природа была бескорыстна, не  требовала
от нее никаких трудовых усилий. И даже море, соленая вода, которую никому не
надо таскать в ведрах из-под горы, создано было  исключительно  для  радости
плавания и ныряния.
   Тома украдкой гладила глянцевитые, и мохнатенькие, и  сухие,  как  старая
бумага,  и  хвойчато-игольчатые  листья  кустарников,   охраняющих   дорожки
Ботанического сада, и пальцы  ее  наполнялись  неведанной  прежде  радостью.
Недоласканная в младенчестве, не знающая любовного прикосновения в  детстве,
и теперь, обеспеченная  всеми  необходимыми  вещами,  она  была  по-прежнему
лишена любовного прикосновения, без которого  все  живое  страдает,  болеет,
хиреет... Может быть, и ее малый рост объяснялся тем, что трудно  расти  без
любовного  прикосновения,  как   без   какого-то   специального   неведомого
витамина...
   У хрущевообразного экскурсовода оказался совершенно  волшебный  голос,  и
то, что он говорил, было настоящей сказкой.
   - Вот акация, - указывал он на небольшое, цветущее сладким желтым  цветом
дерево, - одно  из  великих  деревьев.  Египетская  богиня  Хатхор,  Великая
Корова, рождающая солнце и звезды,  по  верованиям  древних  египтян,  имела
также ипостась дерева акации, дерева жизни и смерти.  Акация  была  оракулом
одной из великих богинь плодородия Передней  Азии,  и  даже  древние  евреи,
отвергавшие идолопоклонство, соблазнились акацией - они называли  ее  дерево
ситтим и еще в древние времена построили из нее ковчег Завета...
   Понятно было изо  всего  сказанного  только  одно  слово  -  корова.  Все
остальное было непонятно, но здорово.  И  оказывалось,  что  каждое  дерево,
каждый куст и даже самый маленький цветок имеют  иностранное  имя,  историю,
географию и, самое удивительное, легенду своего пребывания в  мире.  А  она,
Тамара Полосухина, ничего подобного не имеет и даже по сравнению с елкой или
ромашкой ничего не значит...
   И еще возникло чувство -  оформленных  мыслей  у  Томы  не  было,  только
чувства, приправленные мыслью, - взаимной симпатии с растениями и  равенство
в незначительности.
   "Наверное, среди них есть какое-то одно, точно такое же, как я... Если бы
я его  увидела,  я  бы  сразу  узнала",  -  думала  Тома,  касаясь  на  ходу
рододендрона и самшита...
   Ни в мыслях, ни в чувствах Таня с Томой почти  никогда  не  совпадали,  а
если и совпадали, то исключительно благодаря Томиному умению подстроиться на
Танину волну. На этот раз они думали об одном и том же: а  если  бы  я  была
растением, то каким именно?
   Из карманных денег, которые Таня тратила  немедленно  и  нерасчетливо,  а
Тома слегка зажимала, Тома купила в ларьке на выходе из  Ботанического  сада
два набора открыток  с  местными  и  средиземноморскими  видами  растений  и
скучную книгу "Флора Крыма".
   Проблема выбора для Томы подходящей профессии, над которой задумывалась и
Елена Георгиевна, и Павел  Алексеевич,  и  только  Василиса  считала  вполне
определенным, что Тома должна пойти по ее следу, решилась в этот день.
   Впереди еще был десятый класс, целый год, чтобы все определить в деталях,
подготовиться к экзаменам. Таня нацелилась  на  биофак,  к  удивлению  Павла
Алексеевича, не  представлявшего  для  дочери  никакого  иного  пути,  кроме
медицинского. Но Таня лепетала что-то  о  высшей  нервной  деятельности,  об
изучении сознания, - первые  научно-фантастические  американские  книги  уже
были переведены, и мальчики Гольдберги усердно Таню ими снабжали.  Это  было
очень романтично, гораздо более романтично, чем ежедневная  рутинная  работа
врача. Что же касается Томы,  Павел  Алексеевич  отвез  ее  в  Тимирязевскую
академию. Там  их  встретили  с  почетом,  полагающимся  Павлу  Алексеевичу,
показали опытные поля с кукурузой и соевыми бобами и  лаборатории.  На  Тому
впечатление произвела лаборатория искусственного климата, оранжереи с южными
растениями,  все  остальное  напомнило  о   скучной   колхозной   жизни,   с
севооборотами, руганью в правлении колхоза и деревенской тоской. На обратном
пути она сказала Павлу Алексеевичу, что Тимирязевская академия ей не  больно
понравилась, а ей бы  хотелось  в  такое  место,  где  с  южными  растениями
работают.  Павел  Алексеевич  попытался  объяснить  приемышу,  что,  получив
образование, она сможет  работать  в  Ботаническом  саду,  или  в  Институте
лекарственных растений, или еще где-нибудь, но Тома глухо замолчала: она  не
понимала, зачем ей нужно получать образование, если в Ботанический сад она и
так может пойти работать. Ей всего-то  и  хотелось  -  любоваться  красивыми
растениями, ухаживать за ними, трогать иногда руками и вдыхать их  запахи...
Пока суд да дело,  она  развела  на  подоконнике  целое  семейство  глиняных
горшков всех размеров и возилась с лимонными и мандариновыми зернышками...

16

   Так и получилось, что годом позже Таня сдавала  экзамены  в  университет,
преодолевая высокий  конкурс  и  собственную,  неизвестно  откуда  взявшуюся
экзаменационную застенчивость, а  Тома  просто  подала  заявление  на  курсы
озеленителей при Мосгорисполкоме, чтобы ровно через полгода получить белесую
справку, сообщающую о приобретении ею профессии.
   Таня на дневное отделение  не  прошла,  недобрала  одного  балла,  но  ее
зачислили  на  вечерний.  Ей  надо  было  теперь  устроиться  на  работу  по
специальности,  чтобы  предоставить  к  первому  сентября   справку.   Павел
Алексеевич, не считавший возможным помочь Тане  при  поступлении  телефонным
звонком одному из университетских китов, равных ему по  рангу,  теперь  снял
телефонную  трубку  и  позвонил  своему   старинному   коллеге,   профессору
Гансовскому, врачу и ученому,  заведующему  клиникой  мозговых  нарушений  у
детей и лабораторией по изучению развития мозга. Просьба  Павла  Алексеевича
была скромной - принять дочку, вечерницу  биофака,  на  работу  в  должности
лаборанта. Профессор Гансовский хмыкнул и сказал, что ждет их хоть завтра.
   Павел Алексеевич привел свое сокровище через несколько дней.  Таня  знала
это здание возле Устьинского моста  с  детства:  сюда  приводили  ее  то  на
рентген, то на прием к  детскому  кардиологу...  Но  теперь  она  входила  в
обшарпанную  дверь  с  заднего  двора,  через  проходную  с  черной  доской,
увешанной номерками. Это было совершенно иное ощущение. Она  шла  наниматься
на работу...
   Профессор Гансовский жил почти круглый год на даче, приезжал на работу не
каждый день, но в этот день он назначил свидание Павлу Алексеевичу с дочерью
еще и потому, что одна из ведущих его сотрудниц, Марлена Сергеевна Конышева,
подготовила ему на прочтение рукопись своей докторской диссертации и  должна
была передать свой пухлый том.
   У старого  профессора  Гансовского  отношения  с  его  сотрудницами  были
богатыми. Ему было уже за семьдесят, лысина  отливала  веселеньким  оттенком
хны пополам с басмой, зато бордюр волос, окружающий темечко от уха  до  уха,
был густо-каштановым. Брови он носил натурально черными, и весь его курятник
постоянно по этому поводу дискутировал: красит ли он брови и чем... Несмотря
на недостойное пола кокетство, он был настолько и безусловно мужествен,  что
раскраска, не  то  боевая,  не  то  брачная,  вызывала  скорее  досаду,  чем
насмешку. Невысокий, широкогрудый, с крупными родинками  на  щеках,  он  был
похож на старого боксера -  и  в  собачьем  смысле  тоже.  В  своей  женской
лаборатории он царствовал, и все сотрудницы, за исключением  уборщицы  Марии
Фоковны,  санитарки  Раиски  и  двух  аспиранток  (одна   осетинка,   вторая
туркменка, склонные рассматривать индифферентность шефа  как  дискриминацию)
прошли через его мощные, непропорционально длинные руки, и недовольных, надо
признаться,  не  было.  Все  эти  пикантные  подробности   биографии   Павлу
Алексеевичу не были известны. Чтобы знать сплетни, надо все-таки иметь к ним
известный  интерес.  Павел  Алексеевич  не  знал  даже,  что   первая   жена
Гансовского работает всю жизнь  в  лаборатории,  и  вторая,  более  молодая,
кончила здесь же аспирантуру и осталась ординатором в клинике,  и  еще  была
одна, в ранг жен не восшедшая, полная миловидная лаборантка Зина,  немолодых
лет,  которой  Гансовский  помогал  всю  жизнь  воспитывать  сына,  и   Галя
Рымникова, колокольного роста, с кукольной головкой, которая проработала два
года его личным  лаборантом,  а  потом  ушла  с  большим,  едва  заштопанным
скандалом, и еще кое-какие мелочи, интересные в  основном  участникам  этого
многолетнего спектакля...  Зато  Павел  Алексеевич  знал  прекрасные  работы
Гансовского по эмбриогенезу мозга и считал его на этом основании  подходящим
для Тани учителем.
   Таню ввели в кабинет. Здесь  стояли  шкафы  с  породистыми  книгами,  два
бронзовых бюста  неизвестно  кого,  несколько  больших  стеклянных  банок  с
препаратами мозга - застывшими завитками цвета детского мыла... В  простенке
между  окнами  висели  черно-красные  таблицы  и   фотографии   подкрашен