мне  кажется,  что  каждый  раз,  выпадая  из
обыкновенной  жизни,  немного  умираешь.  Я  так  люблю  свою  специальность
чертежника как раз потому, что в ней есть  точный  закон,  по  которому  все
можно построить. Есть ключ перехода  из  одной  проекции  в  другую.  А  тут
переход есть, но каждый раз - неизвестно по какому закону он  происходит,  и
оттого так страшно.
   Боже милостивый, какие же там  путешествия...  Разные...  Самый  страшный
переход я  пережила  вскоре  после  смерти  деда.  Чтобы  понять  это,  надо
рассказать еще немного о моей семье.
   Деда моего все боялись, и мама, и бабушка.  Что  я  боялась,  это  вполне
понятно. Я вообще была девочка боязливая. Когда он умер, мне было лет  семь.
В двадцать втором году. Он был строительным подрядчиком, когда-то был  очень
богат, но еще до революции все потерял. Я мало знаю об истории  моей  семьи,
особенно в этой ее части. Сохранилось только  в  бабушкином  пересказе,  что
обвалился вокзальный павильон, который он строил, погибло несколько человек,
и сам он тоже пострадал, ему ногу тогда  ампутировали.  Потом  был  судебный
процесс, он его и разорил. Дед после этого процесса так и не  оправился.  Он
сидел обыкновенно в глубоком кресле, спиной к полукруглому окну, и лицо  его
против света было темным, особенно в солнечное время. Бабушка с дедом жили в
Трехпрудном переулке, в Волоцких домах. Дед и строил  их  году,  кажется,  в
одиннадцатом.  Мансардная  квартирка.  Лифт  никогда   не   работал.   Долго
поднимались по широкой лестнице. Дед вообще из дому не  выходил.  Он  всегда
был болен, хрипло дышал, курил вонючий табак,  по  квартире  ходил  с  двумя
палками. Костыль в руки не брал. Только держал рядом с диваном.
   В те годы мы, я имею в виду нашу коммуну, держали коров  и  из  Тропарева
возили молоко в Первую градскую больницу, по Калужскому шоссе. Подвода была,
лошадка коммунальная. Мама иногда брала меня с собой, и мы, сдав молоко,  от
Калужской заставы ехали в вегетарианскую столовую  на  Маросейке.  Морковный
чай с сахарином и котлетки соевые помню... В том же доме было издательство и
толстовское общество. Отец был не в  очень  хороших  отношениях  с  тамошним
начальством. Как ни странно, но, насколько сейчас могу судить, толстовцы все
время ссорились, спорили, что-то доказывали друг другу.  Отец  был  азартный
спорщик.  Со  своим  тестем,  моим  дедом,  он  был  в  глубокой  вражде  по
политическим каким-то  вопросам.  А  бабушку  Евгению  Федоровну  он  слегка
презирал за ее православную веру и, пока не рассорился с  ней  окончательно,
все учил  ее  правильно  веровать,  по-толстовски...  Он,  как  Толстой,  не
признавал чудес  и  всякой  мистики,  для  него  главным  было  нравственное
содержание. И Христос был идеалом нравственности. Я  теперь  смотрю  на  это
вроде бы с улыбкой, потому что у меня постоянно перед глазами наша Василиса,
у которой нравственного понятия нет ни малейшего, она так и  говорит  -  это
по-Божьему, это не по-Божьему, и никаких размышлений о добре  и  зле,  одним
своим глупым сердцем определяет. У папы же была на все теория.
   Родителей своих мама навещала почти тайком. Во всяком случае, я  понимала
каким-то образом, что о наших поездках в Трехпрудный отцу говорить не  надо.
Это было вроде нашей общей с мамой тайны. Как и про несколько ложек творогу,
которые мама утаивала от продажи, - гостинец родителям. Молочное было не для
потребления. Только больным и малым детям давали молоко.
   Бабушка принимала нас всегда на кухне, которая была сразу  возле  входной
двери. Дед из дальней комнаты не выходил,  и  я  не  понимала,  что  бабушка
скрывала от него наши приходы. Нелюбовь к моему отцу он перенес на мою  маму
и страшно сердился, если до него доходило, что мама  бывала  в  Трехпрудном.
Очень, очень жестоким и нетерпимым был дед. Внуков еле терпел.
   Я увидела себя на задах нашего тропаревского дома, ярким летним  днем,  в
бликах солнца и тени. Большой  поваленный  недавним  ураганом  тополь  лежал
поперек дорожки, и я  шла  по  нему,  перешагивая  через  обломанные  сучки,
соскальзывая с влажного ствола, и вдыхала сильный  запах  увядающей  листвы.
Все слегка пружинило: и ствол под моим малым  весом,  и  пласты  подсыхающей
листвы. Сон наоборот, отсюда туда.
   Здесь, где я теперь находилась, вовсе не было  ни  настоящего  света,  ни
теней. Там, за тропаревским домом, где лежало поваленное дерево, где подошва
скользила по бархатистому стволу,  были  тени,  блики,  безмерное  богатство
оттенков. Здесь все было зыбким, коричневым, но реальным. Там -  нереальным.
Здесь совсем не было теней. У тьмы не бывает теней. Тени возможны  лишь  при
свете...
   Я лежала как в параличе, не могла  даже  пошевелить  губами.  Я  захотела
перекреститься, как бабушка меня учила, но уверена была, что не смогу и руки
поднять. Но рука легко поднялась,  я  сделала  крестное  знамение  и  начала
читать "Отче наш"...
   Ко мне подошел и уставился на меня человек в глиняной маске,  похожей  на
обыкновенный печной горшок. В прорезь маски, из глиняных  глазниц,  на  меня
смотрели яркие синие глаза. Эти глаза были  единственным,  что  имело  здесь
цвет. Человек ухмылялся.
   Молитва моя ощутимо зависла над моей головой. Не то что она  была  слаба.
Она  была  недействительна.  Она  была  здесь  отменена.  Это  темное  место
находилось в таком отдалении от Божьего мира, в такой немыслимой глуши,  что
сюда вообще не доходил свет, и я догадалась, что молитва вне света все равно
что рыба без воды - дохлая...
   До  меня  доносилось  жужжание  чужого  разговора,  тоскливого,  гнилого,
лишенного смысла. Одно только вялое раздражение, вялый  спор  ни  о  чем.  И
голос деда: я ВЕЛЕЛ, ты ВЕЛЕЛ, я не ВЕЛЕЛ... И "ВЕЛЕЛ" этот был существом...
   Тот, что в глиняной маске, наклонился надо мной, заговорил. Что  говорил,
не помню. Но помню, что речь его была  неожиданно  грубо-простонародной,  не
правильной, он ёрничал, даже издевался надо мной. Слова  его,  как  и  бурая
глина на лице, тоже были маской.
   Он может говорить другими словами,  он  обманывает  меня.  "Обманщик",  -
подумала я. И как только я это произнесла про себя, он  исчез.  Я,  кажется,
одной своей мыслью его разоблачила...
   Тени все колыхались туда-сюда, все это длилось безвременно долго, до  тех
пор, пока я не разглядела, что нет у этого помещения никаких стен, а  только
сгустившаяся тьма создает подобие замкнутого пространства, а на  самом  деле
это тесное и темное  место  огромно,  бесконечно,  заполняет  собой  все,  и
ничего, кроме него, вообще и не существует. Это была западня, откуда не было
никакого выхода. Мне стало страшно. Не за себя, за деда, и я закричала:
   - Дедушка!
   Он как будто посмотрел в мою сторону, но то ли не узнал, то ли не захотел
узнать, а все продолжал бормотать, глядя на меня блекло-коричневыми глазами:
я ВЕЛЕЛ, он ВЕЛЕЛ...
   И вдруг все стронулось и стало утекать. Как тень от облака  пробегает  по
полю, так это темное пространство стало  сдвигаться,  и  я  увидела  сначала
часть стены в полосатых  обоях,  а  потом  и  всю  дедову  комнату  в  серой
предрассветной мгле.
   Я не  проснулась  -  я  просто  не  спала.  Утренняя  мгла,  тягостная  и
неприятная в обыкновенные  дни,  казалась  теперь  живым  жемчужным  светом,
полным обещания, потому что даже ночной мрак этого, нашего  мира  -  оттенок
нашего земного света. А то, что  мне  было  показано  там,  было  отсутствие
света, печальное и бесприютное место. Это была она, сень смертная... И когда
самый край тьмы уплывал из  комнаты  и  проваливался  куда-то  на  север,  я
услышала ясный свежий голос, несомненно мужской, который произнес:
   - Средний мир.
   А что это, я до сих пор не знаю... В одном только я почти уверена  -  все
это мне было показано ради того, что там мелькнул в толпе теней  мой  хромой
дед с сумрачным лицом.
   Есть какие-то кусочки жизни, которые как водой смыло. Такое пустое  место
образовалось, как после просыпания, когда приснилась очень важная  беседа  с
кем-то не по-человечески умным, а в дневную жизнь ничего  не  вытаскивается,
не протискивается, и все важное остается во сне. Возникает ужасное  чувство,
что твои лучшие драгоценности лежат в  замурованной  комнате  и  войти  туда
невозможно. Хотя в  старый  сон  иногда  вернуться  удается,  и  к  тому  же
собеседнику, и продолжить разговор с прерванного места. И он  отвечает,  как
светом все заливает. А проснешься - и опять одно гладкое место.
   Вот такая плешь образовалась там, где я совершила  предательство.  Я  это
еще помню, но только как факт. Ни  раскаянья,  ни  стыда  давно  не  ощущаю.
Видимо, сама себе простила. И ведь  как  я  это  предательство  совершила  -
легко, безо всякого мучения, даже и  колебания,  даже  и  размышления.  Я  о
покойном Антоне. Было такое стихотворение военных лет,  страшно  популярное,
Константина Симонова - "Жди меня, и я вернусь...". И  там  в  конце:  "Будем
знать лишь ты да я, как среди огня ожиданием своим ты спасла  меня..."  А  я
погубила неожиданием.
   Влюбилась я в ПА даже не с первого взгляда, а так, как будто я его любила
еще до своего рождения и только вспомнила заново старую  любовь.  Антона  же
забыла, как будто он был просто сосед,  или  одноклассник,  или  сослуживец.
Даже не родственник. А прожила я с ним ни много ни мало  -  пять  лет.  Отец
моей единственной дочери. Твой отец, Танечка.  Ничего  не  вижу  в  тебе  от
Антона, ни от его породы. Ты действительно похожа на ПА. И  лоб,  и  рот,  и
руки. А про жесты и выражение лица, мимику, повадки - и говорить нечего.  Но
сказать тебе, что ПА не родной отец,  -  невозможно.  Так  что,  выходит,  я
Антона сперва предала, а потом и ограбила, лишила его дочери. Сможешь ли  ты
мне простить?
   Вообще, я уверена, что ПА для Тани значит больше, чем я. Так ведь  и  для
меня он тоже значит больше, чем я сама. Даже теперь, когда  все  между  нами
так безнадежно испорчено, надо  по  справедливости  признать,  что  человека
благородней, умней, добрей я не встречала. И никто на Божьем свете не сможет
мне объяснить, почему  лучший  из  всех  людей  служил  столько  лет  самому
последнему злу, которое  только  существует  на  свете.  И  как  в  нем  это
совмещается? Все предчувствовала,  все  знала  заранее  моя  душа  -  еще  в
эвакуации, когда он Ромашкиных котят унес. Я сначала не поверила  даже,  что
он  их  утопил.  Теперь  уж  верю  всему.  Ведь  смог  же  он  одной  фразой
перечеркнуть всю любовь, все наши счастливые десять лет.  Все  уничтожил.  И
меня уничтожил. Жестокость? Не понимаю.  Но  об  этом  как  раз  я  не  хочу
вспоминать. Для меня важно сейчас восстановить все  то,  что  ускользает  от
меня, что всегда, еще до появления в моей жизни  ПА,  играло  такую  большую
роль. Мои сны и ранние воспоминания.
   К области самого важного, но никак не принадлежащего настоящему относится
и мое переживание - или видение? или  то,  что  я  условно  называю  третьим
состоянием? - Великой Воды. Назову так, потому что надо же какими-то словами
обозначить это состояние или событие  -  что  почти  неразличимо...  ПА,  во
всяком случае, еще не было, это было до него... Вообще до  его  появления  я
побывала во многих местах, в том числе и в Великой Воде... Но  мое  Я  тогда
было несколько иным, чем теперь: мутноватым, маленьким, то ли детским, то ли
недоразвитым. И, кажется,  слепым.  Потому  что  никаких  картинок,  никаких
изображений от этого пребывания не сохранилось в памяти. Там не было  ничего
твердого,  жесткого,  угловатого  -  только  влажное,   обволакивающее   или
льющееся, да и себя я ощущала скорее влагой, чем твердым телом. Но влагой не
растекающейся, а собранной, вроде неразошедшегося кусочка крахмала в  жидком
киселе или медузы в прибрежной пене. Богатство  впечатлений,  воспринимаемых
мною в этой слепоте, было огромным, но все они располагались по  поверхности
моего не вполне определенного в своих границах  тела,  а  само  мое  Я  -  в
середине, глубоко укрытое... Впечатления ближе всего к  пищевым  -  вкусное,
невкусное, нежное, шероховатое, густое и клейкое,  иногда  сладкое  и  столь
острое, что вызывало дрожь и озноб, и просто сладкое, и особенно сладкое, от
чего невозможно оторваться, и оно засасывало как будто всю  меня  и  куда-то
вело. И были разного рода движения вроде плавания, но более  хаотичные  и  с
большим усилием, и были  в  этом  движении  встречи  разнообразных  потоков,
которые омывали то ласково, то  очень  энергично,  вроде  массажа.  Гладили,
касались моей поверхности щекотно, нежно засасывая и отпуская...
   Самое главное - удовлетворение.  Голода,  жажды,  потребности  касания  и
взаимодвижения    жидкостей.    Наверное,    это    было    первично-половое
удовлетворение, но не связанное с каким-то  определенным  другим  существом.
Это была ласкающая, плодородная среда, вся состоящая из набухания,  излияния
и частичного растворения меня в другом, другого во мне...
   Состояние блаженное. Но длинные редкие нити боли иногда вплетались в  это
блаженство и побуждали к движению,  и  новое  движение  приводило  к  новому
блаженству... Приблизительно вот так...
   А потом наступило нечто новое и ужасное. Если бы и так не было  абсолютно
и беспросветно темно, можно было бы сказать - наступил Мрак. Он  был  больше
любого сознания, всепроникающий,  как  вода  или  воздух,  неудержимый,  как
стихия. И мое маленькое Я в сердцевине зыбкого тела все скорчилось  от  муки
страха.
   Это - не боль человеческая, у которой есть свои пределы - начало,  конец,
нарастание, спад. Мука, которую я испытывала, не  имела  протяженности.  Она
была абсолютна, как геометрическая точка. И вся была нацелена в меня.
   Кому и зачем я пишу эти "записки сумасшедшего"? Кто поверит мне, если я и
сама себе не вполне доверяю? Дочитаешь ли ты все это до конца? Прочитает  ли
это вообще кто-нибудь? И зачем? Может, и не надо вовсе... Вроде обращаюсь  к
тебе, Танечка, но временами забываю и пишу что  в  голову  приходит,  только
чтобы не растворилось.
   Вчера пришла с работы, Василиса говорит - тебе  звонила  ...  Через  пять
минут я уже не помню, какое имя она назвала. Переспрашиваю.  Василиса  снова
называет имя. А сегодня утром я опять не помню. Более того, мне кажется, что
я с кем-то из подруг вчера разговаривала по телефону, но не могу вспомнить с
кем... Какая-то странная рассеянность, полное отсутствие внимания. Стараюсь,
чтобы не замечали. Мне кажется, что меньше  всего  это  несчастное  качество
проявляется на работе. Там я ничего не забываю, ничего не путаю. Только  вот
никак не могла запомнить имени новой чертежницы. Пришлось написать записочку
и положить в стаканчик для карандашей - "Валерия". Правду сказать,  сразу  и
запомнила.
   Мне кажется, ПА замечает, что со мной что-то не в порядке. Иногда я ловлю
на себе его "медицинский" взгляд. Со  дня  смерти  Лизаветы-дворничихи,  уже
больше полугода, наши отношения совсем разладились. Он несколько раз пытался
со мной объясниться, я вижу, он страдает из-за нашего разлада, но  я  ничего
не могу с собой поделать. Слова, которые он тогда сказал,  все  стоят  между
нами, и я не знаю, смогу ли я это когда-нибудь забыть. "Ты - не  женщина.  У
тебя нет этого органа". Это правда. Но почему это так оскорбительно?
   В доме стало совсем плохо.  Всем  плохо.  Только  маленький  наш  приемыш
чувствует себя отлично. Посыпает сахарным песком  белый  хлеб  с  маслом.  И
съедает каждый день по батону. Со счастливым самозабвенным лицом. Но смотрит
при этом вкось - виновато и воровато. Она поправилась. Танечка подогнала  ее
в учебе. В конце концов, в  этом  какая-то  насмешка  -  из-за  этой  бедной
сиротки я потеряла ПА.
   Танечка, зачем я пишу  это  тебе?  Тебе  только  двенадцать  лет!  Но  ты
вырастешь и кого-нибудь полюбишь и тогда мне все эти глупости простишь.
   Он много пьет. От него все время пахнет водкой, то свежей, то  перегаром.
Он очень мрачен, но я уверена, что дело не только во мне.
   На старый Новый год - Василиса признает только  старый  календарь  -  она
приготовила стол, испекла свой нескладный пирог с капустой, толщиной в ногу,
сделала картофельный салат с колбасой. Сварила студень  из  ног.  Весь  день
воняло в доме ее варевом. Кончился на время ее нескончаемый пост. Вечером ПА
вышел  к  столу,  положил  газету  передо  мной.  Статья  отчеркнута   -   о
врачах-убийцах. Я посмотрела в список - половина его друзей.  В  большинстве
евреи. Он налил стакан водки,  закусил  пирогом.  Потом  подмигнул  Танечке,
погладил по голове Тому - она вся расцвела  -  и  ушел  в  кабинет...  Очень
хотелось с ним поговорить, но невозможно.
   Легла спать и перед сном попросила - объясните мне, что  происходит,  что
со всеми нами будет. Но мне ничего не показали.

13

   С тринадцатого января нового, тысяча девятьсот  пятьдесят  третьего  года
Павел Алексеевич ушел в очередной запой. Но в этот раз не было  ни  веселого
разгула, ни дачи. Он был хмур, молчалив, к телефону не подходил.  В  клинику
ездил не чаще трех раз в неделю, часам к двум уже  возвращался.  Танечка,  с
которой  он  всегда  проводил  много  домашнего  времени,  теперь  постоянно
находилась в обществе Томы.
   Оба они, и Павел Алексеевич,  и  Таня,  стеснялись  оставить  Тому  одну,
обидеть ее, и только ранним утром Таня всовывалась на несколько минут к отцу
в кабинет - пошушукать, похихикать, шепнуть в ухо  одно  из  глупых  детских
прозвищ.
   Еще двое  детей  часто  появлялись  в  доме  -  сыновья  Ильи  Иосифовича
Гольдберга, Геннадий и Виталий, худые,  нескладные,  с  ломкими  голосами  и
буйными прыщами, они почти ежедневно приезжали обедать. Их пригласила Елена,
зная, как тяжело живет семья: Гольдберг сидел еще с сорок девятого  года,  а
теперь  Валю,  работавшую  в  лаборатории  еврейского  врача,   только   что
арестованного, сократили в один день. Оставшись без работы, она  заболела  -
теперь из одного сердечного приступа уходила в другой, делая перерыв  только
для поездки с передачей. Сама не переставала  удивляться,  с  чего  это  она
оказалась такая болезненная...
   Василиса, через корявые и благотворительные руки которой  протекли  сотни
денежных переводов и посылок, была недовольна  обеденными  визитами:  по  ее
понятиям, милостыню следовало  подавать  хлебом  и  мелкими  рублями,  а  не
господскими   котлетами.   Елена   догадывалась   о   причине   Василисиного
недовольства, но помалкивала...
   По  всей  стране  шли  собрания  возмущенных  граждан,  а  уж  в  системе
здравоохранения все эти мероприятия проводились с особым  вдохновением.  Все
сколько-нибудь  заметные  люди  обязаны  были   высказаться   и   заклеймить
преступников. Павла Алексеевича впервые озарило простой  мыслью,  что  всех,
поголовно всех врачей вовлекают в соучастие в  позорном  обвинении.  У  него
самого не было ни малейших сомнений  в  полной  невиновности  врачей.  Павел
Алексеевич переживал сильнейшую депрессию и  впервые  в  жизни  задумался  о
самоубийстве. Толстый, переплетенный в  красную  кожу  том  Моммзена  с  его
тщательнейшей историей Рима лежал постоянно на его столе и нашептывал  свое:
в  постантичном  мире,  столь  любимом  Павлом  Алексеевичем,   самоубийство
почиталось не грехом, а мужественным шагом из безвыходности, для  сохранения
чести и достоинства. Эту соблазнительную мысль Павел Алексеевич примерял  на
себя.
   Расхождения с женой, которые никак не штопались, а  скорее  всего  только
углублялись, удручали его. Любимая дочь была слишком мала, чтобы  делать  ее
наперсником. Ближайшие друзья оказались почти все арестованы:  генетик  Илья
Гольдберг, патанатом  Яков  Шапиро,  офтальмолог  Петя  Кривошеин...  Кроме,
пожалуй, одного Саши Маклакова, старого университетского товарища, давно уже
из практической  медицины  ушедшего  в  чиновники  и  совершенно  неожиданно
оказавшегося в числе вдохновенных гонителей евреев...
   Но самый большой сюрприз ожидал