дому неделю не выходил, пока не  съел
все до последней макаронины. Дело шло уже к ноябрю, и он  решил  в  тот  год
седьмого из дому не выходить. Этот розыск  его  не  только  испугал,  еще  и
раззадорил. Седьмого-восьмого он дома пересидел, еле удержал себя, даже руки
тряслись. А девятого вышел. И произвел всю операцию очень хорошо и удачно. В
руках у парня ничего такого не было, но зато  была  на  лице  его  бороденка
пижонская, и был он точно пидарас гнойный...
   Самочувствие у Семена после боевого вылета всегда поправлялось.  Он  даже
прирабатывал теперь время от времени в мебельном магазине грузчиком.  Только
перед  праздниками  он  начинал  беспокоиться  и  вспоминать,  куда  спрятал
заточку. Прятал он  ее  в  доме,  каждый  раз  на  новом  месте,  и  однажды
запамятовал, где схоронил, - весь дом обыскал, пока нашел.  А  всего-то  под
клеенку на столе, где стол к стене прислоняется, спрятал... Да и праздничные
дни он теперь  решил  обходить,  пару-тройку  дней  раньше  или  позже...  В
милиции-то сплошь дураки сидят, это  уж  Семен  хорошо  знал.  Им  скажут  в
праздники ловить, они в другой день нипочем не выйдут.
   В ноябре шестьдесят  шестого  пошел  черед  десятому  номеру.  Но  Семену
случилось сильно простудиться к этому времени. Был  у  него  кашель,  ломало
кости, и он откладывал уже не три дня, а почти целую неделю.  Даже  подумал,
что,  может,  и  вовсе  в  этот  раз  пропустит.  Но  как-то  не  получилось
пропустить. Тянуло на охоту. Только пятнадцатого  числа  надел  он  заветные
часики, снарядил заточку и вышел из дому  в  светлое  еще  время,  в  начале
четвертого. Доехал, как всегда, до Витебского вокзала и пошел по Загородному
проспекту. Но свернул не  в  сторону  Технологического,  а  пошел  в  другую
сторону, по Московскому проспекту...
   Он плохо знал Ленинград - родился он  в  Купчине  и  редко  добирался  до
города. Мать так и говорила всегда: в город поедем... В школьные годы возили
несколько раз на экскурсии.  Армейская  служба  выпала  тоже  в  поселке,  в
Курской области, в колонии, -  так  что  он  был  житель  не  городской,  не
деревенский, пожизненно  пригородный:  ни  лошадь  запрячь,  ни  на  стадион
пойти... До милицейской службы он и дорогу толком перейти не мог  и  до  сих
пор в незнакомых местах легко терялся...
   Московский проспект вывел его на площадь. Он посмотрел на крайний  дом  -
на табличке стояло "Площадь мира". Народ  шел  довольно  густо.  Здесь  было
много магазинов. Площадь была кривая, с многими улочками, на нее выходящими.
Он свернул в один переулок поуже и потише и подумал, что напрасно не пошел к
Технологическому, там все было знакомо.  Однако  переулок,  по  которому  он
теперь двигался, был, в общем-то, подходящим. Семен заглянул в один двор,  в
другой - они были здесь колодцами, проходной все не  попадался...  Тогда  он
зашел в глубокую подворотню и стал около двери бывшей дворницкой, выходившей
в арку. "Скупка вещей у населения" - скромненькая надпись на плотно закрытой
двери. Изредка шли прохожие, но  обзора  не  было,  разглядеть  как  следует
никого не удавалось. К тому же все больше топали  тетки  с  сумками.  Семену
пришло в голову, что в праздники на улицах  больше  молодых  мужиков,  а  по
будням сплошь тетки.
   Тогда он сделал по-другому: стал ходить по переулку от угла до угла, пока
не увидел "своего". Он шел навстречу, и  Семен  просто  задрожал  -  он  был
самый-самый... Те девять, которые были до него, просто  в  счет  не  шли  по
сравнению с этим. Парень был в джинсовой куртке, которая  была  ему  велика,
тощий и точно музейный работник. Светлый, по-бабьи завязанный хвост  мотался
по спине. И шел он медленно, расхлябанно. Даже ботинки успел заметить  Семен
- тоже были особенные, не простые ботинки... А в руке он  тащил  чемоданчик,
тоже какой-то особенный, не как у людей. У Семена дух зашелся. Это было  как
любовь с первого взгляда, как пламя узнавания. Такого острого чувства  Семен
никогда еще не испытывал. И не было в  этот  момент  никакой  ненависти,  им
владел восторг охотника, восхищенного красотой дичи...
   Но дичь эта тащилась довольно медленно и все время обтекалась  прохожими.
Семен шел теперь  за  ним,  в  нескольких  шагах.  Ему  захотелось  еще  раз
посмотреть на его лицо, и он перешел на другую сторону переулка,  обогнал  и
зашел на него с фасада. Мордочка у него была с кулачок, лисья, и  был  он  в
задумчивости. Пидарас, ну я тебя сейчас сделаю...
   Семен опять пристроился сзади. Они миновали одну подворотню, и  пока  они
подходили к следующей, с дворницкой в арке, Семен  все  успел  сообразить  и
вытащил конец заточки из-под ремешка часов.  Когда  они  поравнялись  с  той
подворотней, Семен положил правую руку парню на плечо, а левую, с  заточкой,
пустил в дело. Заминка была самая ничтожная, джинсовка  придержала  движение
острия, но Семен чуткой и опытной уже рукой почувствовал, что входит хорошо,
и то обычное сопротивление скрипнувшей под острием межреберной ткани он тоже
прошел, и заточка скользнула дальше плавно, мягко, но и упруго...
   Парень охнул, дернулся сначала как будто  вверх,  а  потом  начал  падать
вперед, но Семен не дал ему упасть, схватил его  двумя  руками  за  плечи  и
затолкнул в подворотню. Парень норовил упасть, но  Семен  волок  его  вглубь
подворотни - хотел оставить его во  дворе,  чтобы  с  улицы  не  было  видно
лежащего  тела.  Но  тут  дверь  дворницкой  приоткрылась,  возник  большой,
приличного вида мужик и с интересом посмотрел на Семена.
   Семен бросил парня и  выскочил  из  подворотни.  Он  побежал  вперед,  по
обезлюдевшему переулку, без всякого маршрута, и одно только держал в голове:
заточку-то он не успел выдернуть...
   Два обстоятельства спасли жизнь Сергею.  Первое  -  оставшаяся  в  сердце
заточка. Второе - приличного вида мужик, вышедший из двери,  был  директором
скупки. А в прошлом он был фельдшером. Удерживая Сергея на весу, он  крикнул
в раскрытую дверь, чтобы вызвали "скорую" и срочно дали бы  ему  пластырь...
Впрочем, врачи, выводившие Сергея из клинической смерти, зашивавшие насквозь
проколотый перикард, говорили потом Сергею:
   - Чудо, Сережа, чудо. Один случай на миллион.
   Сергей просил отдать ему заточку,  но  это  было  невозможно,  она  стала
"вещдоком", и он ее даже и не видел.
   А Семена арестовали на третий день.  Он  был  обвинен  в  двадцати  шести
убийствах, из них три с изнасилованиями. Он признал "свои", а остального  на
себя не брал, отрицал. Но так уж было решено  свыше:  списать  на  него  все
милицейские "висяки". Ему дали высшую меру и привели ее в исполнение  спустя
полгода.  На  апелляцию   не   подавали,   психиатрической   экспертизы   не
проводили...

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

   Каждый раз, когда Женя останавливалась перед дверью квартиры, где  прошло
ее детство, она испытывала  сложнейшее  чувство:  умиление,  гнев,  тоску  и
нежность. Дверь была обшарпана, медная табличка с  фамилией  покойного  деда
помутнела. Возле двери, к раздражению соседей, второй  год  стоял  сломанный
стул, на котором  громоздился  ворох  набитых  каким-то  Томочкиным  дерьмом
пакетов. Дух убожества и коммуналки.
   Ключей у Жени  не  было  с  тех  пор,  как  поменяли  старый  замок.  Так
получилось, что ключа ее не лишали, а просто как-то забыли дать новый.  Женя
спросила  раз,  но  вопроса  не  заметили...  Позвонила.   Тома   колченого,
постукивая палочкой, шла по  коридору.  У  нее,  бедняги,  опять  разыгрался
артрит.
   - Женечка, ты? - Открыла. Заахала:
   - Какая ты кругленькая стала!
   Из бабушкиной комнаты выглянул Михаил Федорович со своим  запахом  шипра,
пота и почему-то старой кожи...
   "Как  я  к  ним  несправедлива  все-таки,  -  укорила  себя  Женя.  -  По
воскресеньям они не воняют. Они же по субботам моются".
   Женина внутренняя улыбка чуть отразилась на губах:
   - Здравствуйте, Михаил Федорович.
   Пока служил в армии, он приветствовал первым старших по чину. Теперь,  на
гражданке, когда подполковников вокруг не было, он сам прихотливо выбирал, с
кем  ему  положено  здороваться  первым:  с  директором,   заместителем   по
хозяйственной части (по научной - тот сам первый здоровался),  с  заведующим
поликлиникой, к которой был прикреплен...
   Михаил Федорович кивнул с достоинством:
   - Здрсс...
   Без имени. И остался стоять в дверях. Что было необычно.
   Женя сняла поочередно ботинки, склоняясь над своим животом то вправо,  то
влево. С отвращением надела старые, с грубыми зашивками тапочки и  двинулась
по коридору в бабушкину комнату. Тома остановила ее:
   - Женек, у нас перестановка. Нам Розины большой шкаф книжный  отдали.  Он
там не встал, пришлось его сюда... Михал Федыча коллекция как раз  вошла,  а
бабушку мы переселили в Василисину комнату...
   Кровь бросилась Жене в голову. Не  мытьем,  так  катаньем.  Выселили-таки
бабушку в чулан.
   - То есть как? - У Жени от ярости челюсть  задрожала.  Коллекция  Михаила
Федоровича была умопомрачительная по идиотизму: вырезки из газет и журналов,
касающиеся авиации...
   - Да какая ей разница? Она и не  заметила.  Там  тихо,  спокойно.  Сундук
Василисин вынесли, стул ее поставили.  Она  там  и  кушать  может.  Покойная
Василиса всегда там ела.
   Михаил  Федорович  все  стоял  в  дверях  бабушкиной  комнаты  в   полной
готовности вступиться.
   Женя ничего не ответила, удержалась. Пошла на кухню, даже не  заглянув  в
комнату, которая на прошлой неделе была бабушкина и всегда была бабушкина...
   Прошла через кухню, открыла дверь в чулан.  В  чулане  после  Василисиной
смерти ничего не меняли. Две большие иконы, с детства знакомые, Казанская  и
Илья Пророк, не то разбитый красноармейским топором в незапамятные  времена,
не то от старости треснувший, грубо склеенный, шов проходит по летящему вниз
красному плащу, отделяя его от смуглой руки... Ну где же вы  там,  помощники
беспомощные?
   Бабушка  сидела  на  венском  стуле  с  прорезанным  сиденьем,  лицом   к
маленькому окошку, выходящему в глухую кирпичную стену.  Под  стулом  стояло
ведро. В чулане пахло мочой и старческой немощью. Одна серая кошка спала  на
одеяле, покрывающем топчан. Вторая сидела на коленях у Елены  Георгиевны,  и
пальцы с неровно подрезанными ногтями лежали на полосатом боку.
   Женя поцеловала редеющие волосы с двумя изгибами на висках, куда  молодая
Леночка вкалывала невидимки. Старуха погладила кошачий бок.
   - Здравствуй, бабуля. Зачем же  ты  сюда...  -  начала  Женя  мучительно,
потому что понимала, что лучше бы ей помолчать в этой постыдной, невозможной
ситуации. - Сейчас ванну принимать будем...
   Старуха молча погладила ее по руке. На кухне лилась вода, стучали ножами.
Тома с мужем все делила пополам, и домашнюю работу тоже. Четыре  картофелины
чистили на пару, две он, две она. Из соображений семейной справедливости.
   Женя направилась в ванную.  На  кухне  мимоходом  заметила,  что  Тома  с
Михаилом Федоровичем перебирают гречку.
   В ванной было всегдашнее, неописуемое. На веревках висело  мокрое  белье.
По субботам у них был банный день. Полдня готовились, полдня мылись. А потом
отдыхали - с чаем, конфетами и пряниками. Патриархальный сюжет. Все всерьез.
В воскресенье утром, до  прихода  Жени,  производилась  недельная  стирка  в
крохотной стиральной машине, которую купил Михаил Федорович для  нужд  своей
маленькой семьи. Бабушкино поганое белье стирать в ней он не разрешал -  был
брезглив.
   Женя вытащила из-под ванны таз. Из цинкового бачка с перекошенной крышкой
достала ветхие тряпочки, обрывки простынь,  все  подмоченное,  подпачканное.
Памперсы, которые Женя когда-то покупала, в дело не шли: Тома  считала,  что
они синтетические, а синтетики Михаил Федорович не признавал. Женя давно уже
перестала приносить в дом что-нибудь для бабушки: Тома все новое  немедленно
убирала, приговаривая:
   - Ой, Женек, до чего рубашечка хороша, прям хоть в гроб клади...
   В такие минуты Женя не знала, кого ей  следует  больше  жалеть:  бабушку,
обломавшую свою бедную психику, чтобы не  замечать  того,  с  чем  сражаться
невозможно, или тетю Тому, с  мышьей  мордочкой,  с  негнущимся  от  артроза
коленом, счастливую своим замужеством, гордую за свое прошлое,  настоящее  и
будущее, к которому она  делала  медленные  и  уверенные  шаги.  Она  писала
кандидатскую диссертацию о вирусных  заболеваниях  своих  вечнозеленых...  и
чувствовала себя  духовной  наследницей  своего  знаменитого  отчима,  Павла
Алексеевича Кукоцкого. Возможно, так оно и было...
   Женя разобрала свалку на стульчике-перекладине,  куда  сажала  для  мытья
бабушку.  Старые  тазы,  один  в  другом,  банки,  обтрепанные  мочалки.  О,
бедность...
   Замочила в самом большом тазу, отвернув нос, бабушкины тряпки,  затолкала
таз под ванну. После мытья  будет  стирка.  Вычистила  ванну.  Краны  текли,
из-под ванны сочилась вода. Все было ветхим, но  изобретательно  починенным.
Михаил Федорович был гений по части  подвязывания  веревочек,  подкручивания
проволочек, изобретения затычек и заплаток. Интересно, что он  там  делал  в
своей авиации?
   Наконец все готово. Вода  чуть  горячее,  чем  надо.  Остынет,  пока  она
бабушку разберет. Капнула напоследок шампунь в воду. Для пены. Тома  никогда
ничего не берет из того, что Женя в дом приносит. Они с Михаилом Федоровичем
шампунями не пользуются, заграничного не переносят. Патриоты.  Ни  мыла,  ни
лекарств, ни одежды. И  присказка  ко  всему  -  наше,  отечественное...  О,
убожество...
   Женя подняла бабушку со стула:
   - Пошли, бабуля, все готово.
   Елена Георгиевна послушно встала. Спина прямая, ноги  сухие,  длинные,  к
старости покривившиеся... Женя обхватила ее за хрупкие  плечи,  повела.  Шла
бабушка  хорошо,  только  рваный  тапочек  мешал,  задиралась   отклеившаяся
подошва. Три пары новых, не меньше, лежало у Томы. О, жадность...
   Вошли в ванную. Бабушка  указала  пальцем  на  защелку.  Женя  задвинула.
Медленное  раздевание.  Бабушка  как  будто  хочет   Жене   помочь,   но   и
сопротивляется одновременно. Теребит  петлю  халата.  Забыла,  как  пуговица
расстегивается. Силится вспомнить. Не может.
   Женя помогает раздеться.
   Черт ее  знает,  какие  у  нее  соображения,  почему  Тома  изобрела  эти
идиотские резинки под коленями?  Почему  нельзя  надеть  памперс,  подложить
пеленку, в конце концов?
   Разделись.
   - Ну вот, теперь подними ногу. Правую. Держись за меня. -  Живот  мешает.
Очень мешает живот. - Теперь другую...
   Елена Георгиевна легко поднимает свои длинные ноги. Ступня ужасная. Ногти
покрыты желто-серым грибком. Косточка выпирает. Откуда могут взяться  мозоли
у человека, который двадцать лет ничего, кроме домашних тапочек,  не  носит?
Елена Георгиевна стоит в воде по колено и не может  сообразить,  как  сесть.
Фигура - диво дивное. Тонкая талия, крутые бока. Грудь маленькая,  нисколько
не обвисшая, со свежим соском. Живот поджатый, пупок  укрылся  в  поперечной
складке. Еще одна складка - поперечный  шов  под  пупком.  Тело  безволосое,
белое, все присборенное, как мятая папиросная бумага. И лицо  белое.  Только
волосы на подбородке растут. Раньше Женя их выдергивала пинцетом,  а  теперь
стала ножницами стричь. Времени мало. Очень мало времени. А родится ребенок,
вообще непонятно, как буду успевать... Наверное, надо  будет  ее  забрать  к
себе, на Профсоюзную, как только отец переедет на новую квартиру.  В  старой
отцовской, с двумя смежными, разместимся как-нибудь...  Но  Тома  еще  может
заартачиться...
   - Садись, дорогая, садись, - подталкивает Женя бабушку легонько в спину.
   Та опасливо присаживается. Женя направляет ей в спину струю душа. Бабушка
стонет от удовольствия. Сейчас произойдет то, ради чего Женя приезжает  сюда
уже десять лет. С тех самых пор, как умер дедушка и она переехала к отцу.
   - Спасибо, деточка, - говорит Елена Георгиевна.
   Тома уверена, что Елена Георгиевна вообще  разучилась  говорить.  Это  не
так. Она разговаривает. Но только здесь, в закрытой на защелку ванной, когда
Женя усаживает ее в теплую воду.  Между  ними  необъяснимая  близость.  Женю
растил дедушка. Бабушка всегда молчаливо присутствовала,  ласково  наблюдала
за ней. Сколько Женя себя помнит, бабушка всегда была больна. И  всегда  они
любили  друг   друга,   если   вообще   может   существовать   бессловесная,
бездеятельная, воздушная - ни на что практическое не опирающаяся  -  любовь.
Женя гладит ее по голове:
   - Хорошо?
   - Блаженство... Господи, какое блаженство... Мы ходили в  Сибири  в  баню
все вместе - Павел Алексеевич, Танечка, Василиса... И веники  были...  Снегу
было много... Ты помнишь, деточка?
   "Интересно, за кого она меня принимает?" - думает Женя. Но,  в  сущности,
это не имеет никакого значения. Ради этого Женя и  приходит.  В  неделю  раз
Елена  Георгиевна   произносит   несколько   слов.   На   считанные   минуты
восстанавливается связь со здешним миром.
   - Зачем ты в чулан переселилась? - спросила ее Женя.
   - В чулан? Какая разница... Пусть. - И доверительно:
   - А почему ты Танечку не привела? - Встрепенулась и смутилась.
   Больше всего Женя страдала в те минуты, когда  чувствовала,  что  бабушка
переживает растерянность и недоумение. Женя намылила губку и  провела  вдоль
выпирающего позвоночника. Что ей ответить? Иногда Жене казалось, что бабушка
принимает ее за свою покойную дочь. Так оно, вероятно, и было, потому что  в
спутанных речах иногда проскальзывало  имя  Тани,  обращенное  к  ней...  Но
случалось, что бабушка называла ее мамой...
   - Вода хорошая? Не остыла?
   - Очень... Спасибо, деточка. - Подумала и сказала шепотом:
   - Сегодня на меня какой-то мужчина кричал.
   - Михаил Федорович? Михаил Федорович кричал?
   - Ну что ты, деточка, он себе такого не позволит. Кто-то чужой кричал.
   Женя слегка откинула голову, положила руку на лоб:
   - Головку помоем. Ты глаза зажмурь, чтоб мыло не попало.
   Елена Георгиевна послушно закрыла глаза. Пока Женя мыла  ей  волосы,  она
набирала в горсти воду и выливала себе на плечи, гоняла пальцами  -  играла,
как  играют  дети,  разве  что  без   плавающих   пластмассовых   уточек   и
корабликов... Потом сказала неожиданно:
   - На Томочку не сердись. Она сирота.
   Женя уже ополоснула вымытую голову, подняла наверх жгут волос  и  всунула
шпильку, чтобы не мешались...
   - А я кто? А ты? Мы все сироты.  Не  понимаю,  почему  ее  надо  особенно
жалеть?
   - Голова - одна сплошная дыра. Трудно, - пожаловалась Елена Георгиевна.
   - У меня тоже, - призналась Женя. - Вчера весь  дом  перерыла,  часа  три
паспорт искала. Не могла вспомнить, куда положила. Вставай,  пожалуйста.  Из
душа тебя окачу, и все...
   Женя помогла Елене Георгиевне выйти из ванны, вытерла  ее  расползающейся
от ветхости  купальной  простыней,  смазала  детским  кремом  ноги,  паховые
складки, опрелости, обещавшие со временем превратиться  в  пролежни,  надела
чистую рубашку и чистый халат. Повязала тюрбаном полотенце и, протерев рукой
запотевшее зеркало, велела бабушке посмотреть на себя:
   - Видишь, какая ты красивая.
   Елена Георгиевна покачала головой и засмеялась. Там,  в  зеркале,  видела
она совсем другую картину...
   В следующее воскресенье Женя не смогла приехать - накануне муж отвез ее в
роддом. В те воскресные послеобеденные часы, когда Женя обычно расчесывала и
сушила седые, переставшие с годами виться волосы Елены, уже произошло полное
раскрытие маточного зева и началось изгнание плода: головка ребенка вошла  в
плоскость входа в малый таз. Они все еще составляли единое целое, Женя и  ее
ребенок. Волны мышечных  сокращений  и  спадов  были  согласованны,  но  уже
наступал момент, когда он начал совершать первые самостоятельные движения...
   Женя кричала, когда терпеть было не под силу, наступало облегчение, потом
накатывало снова. "Наверное, если бы дед был жив, он сделал бы, чтоб не  так
больно..." - думала она в те минуты, когда