но всех знает", - удивился Бритоголовый.  Они  с  Новенькой
стояли чуть поодаль, не мешая встрече.
   - ...ландшафтная архитектура, о чем и  мечтала...  Последний  курс  я  не
успела закончить, оставалось два экзамена и диплом. А здесь,  видишь,  всему
научилась. - Женщина погладила криптомерию, и та потерлась о ее ладонь,  как
хорошая кошка. - Эта парочка все ссорится между собой, никак не могут друг к
другу приспособиться. Я их все примиряю.
   Лицо  ее  было  привлекательным,  хотя  и  грубоватым:   глубоко   вмятая
переносица, курносый нос, крупный рот... глаза же были большущие,  серые,  в
двойной черной обводке, одна вокруг  радужки,  вторая  -  из  густых  черных
ресниц под широкими мужскими бровями.
   - Сейчас, сейчас покажу вам, -  обратилась  она  уже  к  Бритоголовому  и
Новенькой. - Катя меня зовут.
   Новенькая  заметила,  что  на  Кате  мужская  майка-безрукавка,  в  каких
выступают  боксеры,  и  натягивалась  эта  майка  большой  молодой   грудью.
Многорядное коралловое ожерелье  сплошь  покрывало  шею...  Бритоголовый  же
увидел  то,  что  именно  скрывали   веселенькие   кораллы,   -   неряшливый
прозекторский шов от самой надключичной ямки вниз...
   - У меня лучше всего с деревьями получается, на одном  языке  говорим.  -
Катя указала на два отвернувшихся друг от друга дерева. - А эти  криптомерии
у меня любимцы... Может, вы  помните,  была  такая  дурацкая  игра  -  почта
цветов. Желтый нарцисс -  к  измене,  красная  роза  -  к  страстной  любви,
незабудка  -  верность  до  гроба...  -  Она  улыбнулась,  показав  неплотно
подогнанные один к другому зубы. - Так вот, самое смешное, что все более или
менее так и есть... Соответственно этому и высаживать их надо,  чтобы  текст
не нарушался... Садик-то этот для безымянных детей.
   Бритоголовый и Новенькая переглянулись: каких безымянных детей?
   Иудей шел чуть сбоку, бормоча под нос:
   - Уж мог бы догадаться сам, без подсказки... И твои там...
   Аллея из криптомерий вела вниз, к воде. Воды не было видно, но был запах,
обещающий воду, тот  сильный  запах,  который  за  десятки  километров  чуют
животные и несутся к водопою...
   Озеро было совсем небольшим, округлым и как будто  слегка  выпуклым.  Его
синяя вода была подвижной и искрилась.
   - Трудно смотреть? - догадалась Катя. - Я  тоже  первое  время  мучилась,
пока глаза не привыкли. Надо смотреть как бы немного мимо,  не  в  упор.  Ну
что, показать поближе? - последний вопрос адресовался к Иудею.
   Он кивнул. Катя взошла на легкий мосток, дугой висевший над озером, легла
на живот и опустила обе руки в воду. Она поболтала  немного  руками,  что-то
тихо сказала и поднялась,  держа  в  руках  нечто,  как  сперва  показалось,
стеклянное. Оно искрилось. Катя сунула этот слиток света, воды и голубизны в
руки Бритоголовому. Он принял его в сомкнутые ладони и прошептал:
   - Ребенок...
   Никакого ребенка Новенькая не видела.
   Озеро было полно, просто  кипело  от  шаров  -  прозрачных,  голубоватых.
Новенькая  вспомнила  про  длинный  картонный  ящик,  в  котором   хранились
рождественские елочные игрушки ее детства, и среди них, завернутые каждый  в
отдельную бумажку, самые любимые - шары...
   "Ну конечно,  все  правильно",  -  заволновалась  Новенькая.  Что  именно
правильно, она не смогла бы объяснить...
   - Здесь и нерожденные, абортированные... Иногда  они  дозревают  и  опять
восходят, - деловито объяснила Катя. - Вон, кстати, совершенно дозревший.  -
И она сунула руку, пытаясь выудить нечто, что явно не хотело быть выуженным.
   - Мы же с тобой в философии хорошо  пошарили,  -  начал  было  Иудей,  но
Бритоголовый его перебил:
   - Нет, нет. Я больше историей интересовался.
   - Да ладно. Помнишь лейбницевские монады? Очень близко, надо признать.  И
Блаженный Августин догадывался... Ну, про каббалистов я и  не  говорю,  они,
надо отдать им должное, при всей невыносимости их метода, много  накопали...
- Он вдруг хмыкнул:
   -  Что  там  ваш  Федор  Михайлович  насчет  слезинки  ребенка   говорил?
Всевышнему замечания делал, что гуманизма в нем мало...
   А Новенькая глаз не  могла  отвести  от  Кати  -  та  выудила  совершенно
прозрачный шар размером с большой  апельсин,  подула  на  него,  уложила  на
ладони и замерла. Шар чуть качнулся, слегка дернулся, начал было неуверенное
движение вверх, но, как будто испугавшись чего-то, снова приник к ладони.
   - Боится, маленький, - со счастливой улыбкой сказала Катя.  -  Им  сейчас
страшно очень... Трудиться идут. Кто на подвиг, кто на подлость... Но  этот,
этот очень хороший...
   - А есть плохие? - изумилась Новенькая.
   Катя вздохнула:
   - Да все разные. Есть напуганные, травмированные... А чем  больше  страху
они натерпелись, тем больше от них будет зла...
   Звучало это убедительно,  тем  более,  что  у  Новенькой  опять  возникло
ощущение, что она об этом что-то и сама знает.
   - Возьми-ка его, - сказал Иудей Бритоголовому.
   Бритоголовый почувствовал, что и сам очень хочет подержать  в  руках  это
существо. Он накрыл ладонью шар, прижавшийся к Катиной руке. Катя  повернула
ладонь так, что шар плотно лег в руку Бритоголовому. По  весу,  по  ощущению
живого тепла, беспокойства и доверчивости это  был  ребенок.  И  несомненно,
мальчик.
   - Ну, благослови, - сказал Иудей.
   - Это не по моей части, это по вашей, по еврейской. Я про это  ничего  не
знаю, -  улыбнулся  Бритоголовый,  но  не  Иудею,  а  запечатанному  в  шаре
существу, обещающему стать младенцем.
   - Он тебе не чужой. Да и мне...  А  не  хочешь  благословлять,  не  надо.
Просто пожелай ему, чтобы он стал хорошим врачом.
   - Это да, - согласился Бритоголовый. - Пусть будет.
   Шар легко оторвался от ладони и,  как  пузырек  воздуха  в  воде,  поплыл
вверх...  покуда  не  достиг  какой-то  невидимой  преграды,  возле  которой
замедлился, уперся в нее, с усилием пробил и исчез, оставив после себя  звук
лопнувшей пленки  и  унося  в  сердцевине  своего  существа  воспоминание  о
преодолении границы раздела двух сред...

4

   Манекен, несмотря на свое улучшение, беспокоил Бритоголового, хотя иногда
он сам на себя сердился: так получилось, что друг ему их  поручил...  Но,  в
сущности, кто он сам-то?  Такой  же,  как  они,  попавший  неизвестно  куда,
неизвестно зачем, растерянный и одинокий...
   Странное поведение Манекена Бритоголовый заметил еще до первого приступа:
тот  стал  проявлять  не  свойственные  ему  признаки  беспокойства   -   то
оглядывался, то  приседал,  укрывая  голову  кое-как  сделанными  лапами.  В
какой-то момент Манекен остановился, прислушиваясь, - откуда-то из  большого
отдаления на него налетел тонкий и страшный звук, направленный  ему  в  лицо
наподобие тонкой и злой иглы...
   В первый раз ожидание этой иглы было довольно коротким, она вонзилась ему
в лоб, и он упал, громко крича. Припадок  был  похож  на  эпилептический,  и
Бритоголовый сразу же сунул ему в рот - откуда взялась? - черенок серебряной
ложки и пристроил его голову к себе на колени, чтоб твердокаменная башка  не
билась  о  землю...  Никаких  медикаментов.  Сейчас  бы  хоть  кубиков  пять
люминала...
   Он пытался сжаться и уничтожиться,  но  вместо  того  делался  все  более
огромным, становился открытой мишенью для всех несущихся на  него  стрел.  И
чем сильнее было это безумное расширение, разбегание тела, тем  острее  было
желание сжаться в песчинку, уничтожиться... И  тогда  его  настигал  удар...
Сначала один, по голове - сокрушительный,  прожигающий  насквозь.  Удар  был
острым, сабельным, сверкающе-черного цвета. Потом еще и еще.  И  они  падали
один за другим, и обозначали все уменьшающиеся границы тела, и  лупили,  как
молнии, в уже обугленное, но еще содрогающееся дерево тела...
   А Бритоголовый, не давая сомкнуться его сведенным  челюстям,  придерживал
бьющуюся голову. Иногда  ему  помогал  Длинноволосый:  зажав  своими  рыжими
сапогами неустойчивый футляр, с которым не  расставался  ни  на  минуту,  он
обхватывал двумя  руками  выгибающееся  дикой  дугой  тело,  смягчая  удары,
которые наносил себе безумец...
   Потом Манекен поднимался, совершенно пустой и легкий, как  мешок,  и  все
это повторялось снова и снова... Бритоголовый смотрел внутрь  его  черепа  и
видел: два небольших полушария были покрыты  темной  блестящей  пленкой,  не
совсем определенной локализации, то ли  под  оболочкой  Dura  mater,  то  ли
непосредственно  по  Pia  mater,  и  после  каждого  приступа   эта   пленка
покрывалась новой сетью трещин, и маленькие участки  этой  пленки  отпадали,
рассасывались и проступали блекло-серые, с розовой  сетью  сосудов  здоровые
участки мозга...
   "Постоянные аналогии, - отмечал Бритоголовый, -  у  нас  ведь  тоже  есть
электрошоковый метод лечения шизофрении..."
   И он гладил присмиревшего дебила по голове, а тот  по-детски  поворачивал
под рукой голову так, чтобы не оставалось на ней места, до  которого  бы  не
дотронулась докторская рука...

5

   Раздался  длинный  низкий  вопль,  опускающийся  до  утробного   рычания.
Источником  вопля  оказалась  оседающая  на  землю  Толстуха.   Бритоголовый
профессионально подхватил ее сзади. Помог упасть поудобнее. Толстуха  лежала
согнув ноги в  коленях  и  пыталась  обхватить  свой  огромный  живот.  Лужа
растекалась под ее спиной...
   "Неужели рожает? - изумился Бритоголовый.  -  Странно,  что  здесь  можно
рожать... Впрочем, почему нет?"
   На тетке был  фланелевый  халат  в  крупных  махровых  цветах,  несколько
пуговиц успели отлететь  от  напора  ее  ворочающегося  тела,  остальные  он
расстегнул ловкими пальцами.  Задрал  подол  рубахи  к  стекающим  под  бока
огромным жидким грудям, и дух его захватило:  сначала  ему  показалось,  что
тело ее обвязано  множеством  толстых  жгутов  розового  и  лилово-багрового
цвета,  на  которых  растут  крупные  морские  моллюски,  похожие  на  Hiton
tonicella или Neopilina, размером почти с чайное блюдце  каждый.  Он  тронул
одну из раковин - это было не отдельное существо, а какой-то нарост-паразит.
Все эти веревки и ракушки проросшими тяжами держались в ее  животе.  В  этой
живой сети была даже какая-то уродливо-привлекательная художественность.
   Никогда ничего  подобного  не  видел  Бритоголовый  за  всю  свою  долгую
медицинскую практику. Инструментов при себе  не  было  -  только  серебряная
ложка. Он принялся обследовать пациентку хотя бы наружно, попытался сдвинуть
один из ракушечных наростов и пальпировать живот. При  первой  же  пальпации
ему показалось,  что  он  нащупал  ручку  плода.  Очень  высоко,  под  самой
диафрагмой.
   "Еще и ягодичное предлежание", - огорчился  он,  предвидя  дополнительные
трудности с поворотом на ножки, и хотел продолжить ручное  обследование,  но
произошло нечто  чудовищное:  только  что  прощупанный  им  кулачок,  пробив
напряженную стенку  живота,  выскочил  на  поверхность.  Толстуха  испустила
вопль.
   - Потерпи, потерпи, голубушка, - успокоил он роженицу.
   Что  это?  Прободение  стенки  матки,  стенки  брюшного  пресса,   кожных
покровов? Немыслимо! Какой же степени мацерации  должны  быть  ткани,  чтобы
прорваться под нажимом ручки плода? Он еще раз нажал на живот - он был тугой
и плотный.
   И тут заработало "внутривидение", открылась картина:  все  чрево  женщины
было набито младенцами до отказа - как рыба икрой. Кулачок  же,  который  он
держал в своей руке, принадлежал  вполне  сформировавшемуся  девятимесячному
плоду, о чем свидетельствовали плотные ноготки на пальцах, важный показатель
его зрелости...
   Двумя пальцами он расширил отверстие, откуда высунулась  ручка.  Роженица
застонала.
   - Ты уж потерпи, потерпи, богатыря родишь, - автоматически  бодрым  тоном
поддержал он женщину.
   Отверстие подалось легко, и Бритоголовый,  взяв  ручку  ребенка  в  свою,
изчез в нем чуть ли не до локтя - он надеялся развернуть  ребенка  головкой.
Тот развернулся очень легко, но не затылком, а лицом.  Доктор  заставил  его
нырнуть и подвел руку под затылок.
   Женщина стонала, но уже  не  кричала,  Бритоголовый  же  бормотал  что-то
привычное, успокоительное, не отдавая себе в этом отчета:
   - Вот и хорошо, мамочка. Ребеночек  первый?  Второй?  Опытная,  значит...
Дыши поглубже, поглубже... И пореже, не части так... считай до десяти...
   Все получилось быстро, просто замечательно, мальчик выскочил. Нормальный,
живой, в густой смазке младенец лежал на руке доктора... без  пуповины.  Без
рук, без ног, без головы может родиться ребенок.  Но  не  без  пуповины  же!
Пупочная впадина была глубокая, чистая, вполне зажившая...
   Бритоголовый, несмотря на удивление, делал то, что  было  в  этот  момент
необходимым, - прочистил нос, ротовую  полость  и,  повернув  младенца  вниз
головкой, шлепнул  по  мокрым  ягодицам.  Раздался  низкий  обиженный  крик:
уа-уа...
   Как давно не слышал Бритоголовый этого горестного  звука  новой  жизни...
Жалкая музыка, хриплая песня  только  что  развернувшихся  легких,  пугающая
самого  исполнителя  проба  первого  звукоизвлечения  из   хрящевой   флейты
гортани... Младенец плачет от страха перед новым звуком.
   Но все здесь было иначе, вопреки правилам, привычкам, ожиданиям. Младенец
легко отделился от ладони доктора  и,  как  пузырек  воздуха  отрывается  от
подводного растения и поднимается вверх, все еще звуча на двух нотах, плавно
проплыл вверх около метра  и  исчез,  оставив  после  себя  звук  лопнувшего
резинового мяча и крутой водоворот в воздухе...
   Бритоголовый еле успел проводить его взглядом, как раздался  новый  вопль
роженицы, и он стал рядом с ней на колени:  среди  радужной  сетки  наростов
зияло два прорыва - из одного торчала ножка, из  другого  пробивалась  серая
головка. Место, из  которого  только  что  был  извлечен  младенец,  сошлось
складчатым пупком, так что  и  зашивать  не  было  надобности.  Бритоголовый
пытался прощупать, принадлежит ли головка и ручка одному ребенку или двум.
   Роженица  закричала.  Бритоголовый,  пытаясь  засунуть   ножку   обратно,
надавливал на живот женщины  так,  чтобы  головке  легче  было  прорезаться.
Ракушечный нарост  мешал  расширению  отверстия,  и  Бритоголовый  оттягивал
нарост серебряной ложкой, а пальцами левой руки раздвигал  дорогу...  Второй
мальчик тоже был без пуповины, но Бритоголовый  думал  теперь  лишь  о  том,
чтобы и этого ребенка не упустить в  небо.  Но  происшествие  повторилось  в
точности: ребенок закричал, зашевелил ручками и,  хотя  Бритоголовый  держал
его на этот раз крепко, прикрывая сверху второй рукой, выскочил  из-под  его
руки и мыльным пузырем, с тем же самым  чмокающим  звуком  отлетел,  оставив
очередную, быстро затягивающуюся воронку.
   С  третьим  Бритоголовый  провозился  гораздо  дольше,  он  шел   ногами,
развернуть его не удалось, к тому же он, крепко сжав кулачок, тянул за собой
обрывок  тяжа,  проросшего  внутрь  живота  роженицы.  Зато  на   этот   раз
Бритоголовый уже и не удивился, когда спинка светленькой безволосой  девочки
отлепилась от его мокрой ладони и ребенок взлетел в небо.
   Трудность с  двойней  заключалась  в  том,  что  они  оказались  в  одном
околоплодном пузыре и никак не проходили в отверстие, так что  Бритоголовому
пришлось  перекусывать  не  пуповину,  как  делают  звери  и  рожающие   без
посторонней помощи женщины, а упругую синюю  веревку,  обхватывающую  живот,
который хоть и несколько уменьшался, но продолжал оставаться огромным.
   Еще один ребенок удивил Бритоголового тем, что вышел  самым  естественным
образом, через родовые пути, но и он не порадовал его наличием пуповины. Это
был шестой. Седьмой родился следом за ним, тоже древним способом, но был  он
довольно сильно недоношен и с руки доктора слетел неохотно - тот даже слегка
пожалел, что не попытался его удержать. Строго говоря, последние  двое  были
близнецами, но один отставал от другого не менее чем на семь недель.  Такого
не бывает... Впрочем, среди близнецов довольно часто один угнетает другого в
период внутриутробного развития... Но рассуждать было некогда, потому что из
живота торчала ручка следующего клиента, жаждущего выскочить наружу...
   Когда множественные роды наконец окончились, роженица  спросила,  где  ее
дети. Бритоголовый разглядел ее лицо - это была она, его главная  пациентка,
ради  которой  он  сражался  с  медицинскими  чиновниками,  с  коллегами,  с
друзьями, даже со своей семьей... Измученная непосильной  работой,  голодом,
родами, одиночеством, ответственностью, безденежьем...  И  он  объяснил  как
мог, что дети ее, надо думать, на небесах. Она горько заплакала:
   - А мне-то что же, никого, ни одного дитеночка...
   Она лежала, а он стоял перед ней на коленях. Путаница  наростов  и  тяжей
ослабла и болталась вокруг ее бедер, покрытых сплошь растяжками и ссадинами.
Он потянул за одну их ракушек, она осталась в его руке. Только что плотные и
живые, как черви, тяжи крошились в руках, и вся эта путаная сеть  слетела  с
ее тела  сухой  шелухой.  Какая-то  кожистая  пленка,  напоминающая  змеиный
выползок,  сошла  с  бедер  роженицы.  К  телу  ее  вернулось   человеческое
достоинство. Да и глаза ее, обведенные темными кругами  страдания,  смотрели
на доктора  с  благодарностью.  Он  хорошо  знал  этот  утомленный,  немного
отрешенный взгляд только что родившей женщины...
   - Идти можешь? - спросил Бритоголовый.
   - Я здесь останусь, - ответила она.
   Тогда Бритоголовый зарыл в песок остатки чудовищных наростов, подобрал  с
земли несколько сухих растений и зажег огонь.
   - Отдыхай, деточка, отдыхай. Все будет хорошо...
   Она зашевелилась, привстала, опершись на руку:
   - Как же хорошо...
   Бритоголовый оглянулся - его ждали. Впервые  за  все  время  путешествия,
уходя, он не угасил огня.
   Они  пошли  дальше,  обычным  своим  порядком,  по  одному,  по  двое,  и
Бритоголовый, оглядываясь, все  видел  вдали  голубоватый  огонь.  Потом  он
услышал позади себя чмокающий гулкий звук и, обернувшись  в  последний  раз,
уже не увидел ничего, кроме песчаных холмов  и  собственных  следов,  быстро
затягивающихся песчаной легкой поземкой...

6

   Они все шли и шли по однообразному  пустому  пространству,  печальному  и
всхолмленному, покуда наконец не пришли. Песчаная пустыня  закончилась.  Они
остановились на краю заполненного серым туманом гигантского провала.  Где-то
вдали мерещился другой берег, но это могло быть и  оптическим  обманом,  так
зыбко и неверно темнела зубчатая полоса, напоминающая не  то  прильнувшие  к
земле тяжелые облака, не то далекие горы, не то более близкие леса...
   - Надо отдохнуть, - сказал Бритоголовый  и  протянул  над  горстью  сухих
веток свою огненосную руку. Как всегда, тепло  и  свет  крошечного  детского
костра намного превосходили возможности жалкого топлива.
   Воин, сам себе назначивший обязанность приносить несколько сухих скелетов
бывших  растений,  которые  он  подбирал  еще   в   дороге,   тихо   спросил
Бритоголового, глядя в огонь:
   - А зачем ему топливо? Он и так прекрасно горит, твой огонь.
   - Да. Я и сам недавно это заметил, - кивнул Бритоголовый и протянул  руку
над пустым местом. Загорелся еще один костер. Сам собой, без всякой  пищи...
- Видишь, как мы все поумнели за последнее время...
   - Даже слишком, - мрачно отозвался Воин.
   Бритоголовый  вынул  из  кармана  горсть  сухого  квадратного  печенья  в
точечных, как старые письмена, знаках и дал каждому по одному:
   - Ешьте. Надо подкрепиться.
   Новенькая давно уже перестала удивляться. Вкус  печенья  был  невзрачный,
травяной, напоминал лепешки, которые пекла мать в голодные годы  из  сушеной
сныти с горстью муки. Есть их было приятно.
   - Здесь мы отдохнем немного, а потом будем перебираться на ту сторону.
   Сидели, впитывая усталыми телами проникающее тепло.
   Бритоголовый подозвал  Длинноволосого,  тот  нехотя  за  ним  последовал.
Вдвоем они начали копать на вершине ближнего