ало
индивидуального, но прорезалось уже родовое:  брови  раскинулись  длинно,  и
несколько волосков  топорщилось  в  том  месте,  где  могла  прорасти  потом
фамильная кисточка. Пожалуй, она напоминала ежонка: длинный носик, слипшиеся
иголочками пряди волос... Но лоб, высокий лоб Гольдберга...
   Тане было уже два года, когда она появилась в жизни Павла Алексеевича,  и
была она красивым и ласковым ребенком, доброжелательным и доверчивым, а  эта
крошка была почти  совсем  никакая,  она  не  завоевывала  сердца  деда,  ей
просто-напросто от самого рождения дана была власть над Павлом Алексеевичем,
и он наслаждался, сидя рядом с ее корзинкой, помогая Тане купать ее, касаясь
красных нехоженых ножек... Это было чисто природное чувство, не  нуждающееся
ни в оправдании, ни в объяснении: так лев любит львенка,  волк  -  волчонка,
орел - орленка... И в этой точке открывалось, что любая педагогика есть бред
и холодный рационализм, и когда начинается педагогика,  отступает  природное
чувство, глубокое, животное чувство любви к детенышу... Самое низкое из всех
высоких чувств...
   - Я говорю это совершенно серьезно. Донорское молоко подберем.  Я  завтра
же подам заявление об уходе...
   - Пап, ну что ты говоришь? -  Таня  смотрела  в  морщинистое  лицо  отца,
ловила совершенно прежде неизвестное в нем выражение - просьбы... И от этого
ей становилось не по себе, и она возмущалась:
   - Да что ты в самом деле? Не представляю  тебя  на  пенсии!  Кашу  ты  ей
варить будешь, что ли? С коляской гулять?
   Он кивал:
   - Угу. С удовольствием. Я, Таня, мало семьей занимался.  А  сейчас  самое
время. Будем с мамой коляску прогуливать.
   - Мама в полном отсутствии, - хмуро замечала Таня.
   - Не знаю. Не уверен...
   Таня обняла его за шею, пощекотала за ушами:
   - Папка, ты чудной, ей-богу. Я  привезу  тебе  девочку,  обязательно.  Я,
знаешь, хочу много детей. Девочек и мальчиков, штук пять.
   Павел Алексеевич  взял  в  горсть  Танины  руки,  попорченные  стиркой  и
ремонтом, поцеловал и пошел на кухню выпить совершенно  необходимую  дозу  -
три четверти небольшого, в крупную грань, стакана. Что-то  перекраивалось  в
его стареющей голове: почему среди десятков тысяч детей, принятых  на  свет,
спасенных, даже спроектированных его интуицией, эта девочка  и  другие  двое
или трое, которые могут появиться от Тани, так драгоценны? "Ведь я  даже  не
могу  сказать  КРОВЬ...  Никакой  крови,  никакого  родства,  ничего,  кроме
иррационального, необъяснимого, капризного и никчемного выбора сердца..."
   Таня торопилась. У нее был целый список дел, которые она одно  за  другим
вычеркивала   -   невыветрившаяся   привычка   человека   ответственного   и
организованного... Самым дорогостоящим и трудоемким делом была  замена  всей
сантехники, включая и ванну, которой  в  последнее  время  стало  невозможно
пользоваться из-за постоянной течи; самым деликатным - крещение  дочки.  Для
проведения  этого  благочестивого  мероприятия  в  качестве  эксперта   была
привлечена Василиса, в качестве крестной - Тома. Для начала Василиса наотрез
отказалась идти в ближайшую к дому Пименовскую церковь, запятнавшую себя, по
Василисиному  пониманию,  былой  принадлежностью   к   "обновленчеству",   и
предложила ехать в какой-то деревенский  храм  в  дальнем  Подмосковье,  где
служил "правильный" священник. Но  Таня  удивительно  легко  расправилась  с
Василисиными принципами, сказавши, что в такую даль она ни за что не поедет,
поскольку и сама-то она точно не знает, с  чего  это  ей  взбрело  в  голову
крестить ребенка,  и  если  уж  возникают  такие  трудности,  она  готова  и
отказаться от этой блажи. На этом  Василиса  поджала  губы  и  стала  менять
домашние, подрезанные валенки на уличные, с  калошами...  Таинство  крещения
совершили в Пименовском храме. С того дня девочка окончательно  определилась
Евгенией, и  Таня  вычеркнула  последний  крестик  из  московского  делового
списка. Оставалось только перед отъездом искупать Елену в новой  ванне.  Уже
больше года ванной не пользовались, вставали под душ  и,  не  затыкая  ванны
затычкой, наскоро споласкивались, чтобы не залить соседей.
   Теперь  Таня  наполнила  ванну.  Елена  прижимала  к  себе  локти,  слабо
сопротивлялась.
   - Надо раздеться. Смотри, мамочка, водичку уже набрали...  -  уговаривала
ее Таня, и та неохотно подчинялась.
   Худоба матери была болезненной, и дело было не в низком весе, - сама Таня
до пятидесяти килограммов недотягивала, и Тане  пришло  в  голову  при  виде
материнской наготы, что скелет человеческий уныл и беспол,  и  только  куски
пронизанного жиром мяса создают и женскую прелесть, и  мужскую  крепость,  и
даже само  различие  между  мужчиной  и  женщиной...  От  материнской  былой
женственности  остались  бледные  булочки  грудей  и  смутная   тень   почти
безволосого лобка.
   Наконец Таня усадила мать в теплую воду. Елена легла, вытянув ноги:
   - Как хорошо...
   "Я как Хам",  -  усмехнулась  Таня  и  намылила  мочалку.  Смотреть  было
неприлично, а мыть, подстригать, вытирать - пожалуйста...
   - Подожди, Танечка. Я полежу  немного.  Такое  блаженство...  Что,  ванна
прежде была испорчена? - спросила Елена очень здравым голосом.
   - Да. Теперь починили.
   Елена прикрыла глаза. Волосы сползли в воду, намокли. Таня  отвела  их  в
сторону.
   - В воде все  меняется.  У  меня  голова  в  теплой  воде  намного  лучше
делается. Я не хочу, чтобы ты жила дома. Я не хочу, чтобы ты жила со мной. Я
все забываю, и мне кажется, что я сейчас забыла гораздо больше,  чем  помню.
Но скоро я забуду и то, как много я забыла. Ты не пугайся, я не имею в  виду
ничего страшного, я просто умираю таким необыкновенным способом, из середины
головы. Мне сейчас очень хорошо. Мне давно так хорошо не было, и  я  хочу  с
тобой попрощаться. Меня съедает дыра. Почему-то происходящее со  мной  очень
стыдно. И я не знаю, останется ли что-нибудь в самом конце.  Скажи,  сколько
мне лет?
   - Тебе скоро исполнится пятьдесят два...
   - А тебе?
   - Мне двадцать три.
   - Хорошо. Вода остыла. Добавь еще горячей... Я ни в чем и  ни  в  ком  не
уверена. Иногда приходят чужие люди, а иногда знакомые... А бывает так,  что
Василиса, а в ней еще кто-то... Я и в себе не уверена... Ты про это знаешь.
   - Нет, мамочка. Я ничего про это не знаю...
   - Ладно, бог с ними. Я хотела тебе сказать, что сию минуту я - я, а ты  -
ты и я тебя очень люблю. И я сейчас с тобой  попрощаюсь.  А  потом  ты  меня
намыль... А потом уезжай...
   Таня хотела что-то возразить, но язык не повернулся, потому что все,  что
бы она ни сказала,  было  бы  жалкими,  ничего  не  значащими  словами.  Она
намылила волосы матери, слегка запрокинув ей голову, чтобы мыло не стекало в
глаза, потерла кожу головы, направила струю из  душа,  чтобы  смыть  пену...
Промыла все складки узкого тела, протерла насухо,  смазала  детским  кремом.
Потом надела длинную байковую рубаху и отвела в постель. Было  около  девяти
часов вечера. Вскоре пришел Павел Алексеевич - в тот день он читал  вечерние
лекции в Институте усовершенствования врачей. У Тани уже все  было  собрано.
Они поужинали вместе, и он проводил девочек на вокзал. Московский  период  в
жизни Тани окончился.

19

   Свое последнее заключение счастливчик Гольдберг ни дня не провел на общих
работах  -  сразу  взяли  санитаром  в  больничку.  Заведующая,  пожилая   и
разленившаяся до кучи, прости господи, говна тетка сонно перевалила на  него
половину своей работы. Несмотря на всю свою гнилость, двадцать лет  оттрубив
в лагерной медицине, меньше всякой другой области медицины имеющей право  на
это название, заведующая вяло отстаивала Илью Иосифовича перед  начальством,
и по меньшей мере два раза ей удалось избавить  его  от  перевода  на  общие
работы...
   Будь на ее месте врач-мужчина, Илья Иосифович не стерпел бы, несмотря  на
покровительство, ее сонного  равнодушия  к  больным,  вороватости  и  мелкой
подлости,  но  примиряло  его  с  заведующей  его  собственное  сострадание,
превосходящее все его принципы: при  ней  постоянно  паслась  двадцатилетняя
дочь-дебилка, которую  она  боялась  оставлять  одну  дома,  и  биография  -
горькая, советская и неизбывная, как непогребенный покойник, шла за  ней  по
следу...
   Публичное правдолюбие Гольдберга, неприличное, как  заплата  на  заднице,
молчало, может быть, впервые в жизни. За те два с лишним года, что он  тянул
лямку санитара по должности и помощника заведующей по службе, он ни разу  не
устроил ей бурного обсуждения, не обличил, не швырнул кружкой, не рявкнул...
При прощании она сказала Гольдбергу слова, его удивившие и даже  устыдившие:
она оказалась и умней, и лучше, чем он думал. А может быть,  дело  именно  в
том и состояло, что  Илья  Иосифович  с  его  старорежимным  великодушием  и
смехотворным благородством, обычно  принимаемым  за  непроходимую  глупость,
поднял врачиху на короткий миг на свой  уровень,  и  она  коряво  произнесла
неказистые слова, достойные предсмертной исповеди,  а  потом  спросила,  чем
может быть ему полезна... После чего села толстой задницей  на  свой  обитый
красным плюшем стул и выполняла еще целых двадцать лет свою скучную  службу,
потому  что  надо  было  кормить  дочь-дебилку  и  посылать  кое-что  вдовой
многодетной сестре, муж которой давным-давно пропал в родной системе...
   Словом, распрощался Илья  Иосифович  с  Елизаветой  Георгиевной  Витте  и
шагнул за ворота. Они закрылись за ним, и он  зашагал  на  станцию  с  малой
толикой денег и справкой об освобождении... Местный поезд останавливался  на
этой не значащейся на картах станции поздним вечером, а вернее сказать, даже
не останавливался окончательно, а притормаживал и в момент, когда, казалось,
остановится,  уже  и  трогался...  Сюда,  в  дощатый   павильон   почти   не
существующей  станции,  за  час  до  прихода  поезда   заглянула   Елизавета
Георгиевна, "Куча", как привык называть ее про себя Гольдберг, и  дала  Илье
Иосифовичу сверток с едой. Тетрадь, сшитая из  листов,  всунута  была  между
буханкой хлеба и двумя банками тушенки...
   -  Нравственные  основы  подорваны,  Паша.  Нравственные  основы   жизни,
нравственные основы науки... Но жив человек. -  Гольдберг  держал  костлявую
ладонь на тетрадке, сшитой из листов, которые прежде  хранились  порознь,  а
вместе собрались лишь накануне освобождения.
   Снова, спустя три года, они сидели в кабинете Павла Алексеевича,  друзья,
теперь сроднившиеся по прихоти детей, у которых ничего не  разберешь,  кроме
того, что девочка  Евгения,  их  общая  внучка,  жива-здорова,  проживает  в
Ленинграде с Таней и длинноволосым джазистом, принявшим на  себя  с  большим
удовольствием  немалые  заботы  отцовства...  Выпивали  старики  сначала   с
тостами, потом просто приподнимая  стакан  повыше  носа  и  останавливая  на
мгновенье руку...
   - Здоров...
   -  Дыра  из  дыр,  Паша,  дыра  из  дыр...  Однако  заведующая   мне   из
Новосибирского  университета  журналы  выписывала.  Американские,  немецкие,
французские... С тридцатых годов начиная. Вот,  Паша,  я  одну  брешь  вроде
прикрыл, которая после закрытия Медико-генетического института образовалась.
Эта книга не столько для ученых, сколько  для  врачей  такой  специализации,
которой пока еще нет... Учебник не учебник... Так,  введение  в  медицинскую
генетику...
   Павел Алексеевич взялся за бутылку, она уже была легонькой... "Как  же  я
одряб, однако... Илюша каков богатырь: худ, шея  как  у  ощипанного  петуха,
даже лысина стала морщинистой, и откуда берутся силы, энергия..."
   Прошло чуть больше двух недель с  тех  пор,  как  Гольдберг  объявился  в
Москве. За это время он успел встретиться с десятком коллег, вник в  научный
процесс и порадовался серьезному уровню мышления, - хотя больших  достижений
не обнаружил, - побывал в двух издательствах, представил  проект  написанной
уже книги и понял, что на  скорую  публикацию  рассчитывать  не  приходится.
Падение Хрущева, происшедшее, пока Гольдберг отбывал  свой  последний  срок,
только тем и  было  для  него  интересно,  что  оно  означало  окончательное
крушение Лысенко с его приспешниками. Самым существенным событием  за  время
его отсутствия представлялась организация Института  генетики.  Естественно,
он первым делом помчался к новому его директору, знакомому с довоенных  лет,
хорошей выучки  генетику,  известному  в  молодые  годы  по  прозвищу  Боня,
произведенному от Бонапарта...
   Первые сорок минут встречи Гольдберг  разливался  соловьем,  щедро  сыпал
свой цветной бисер отнюдь не  перед  свиньей...  Зверь,  который  перед  ним
сидел,  смотрел  на  него  жесткими  голубыми  глазами,  обладал   стальными
челюстями, железной хваткой и алмазной крепости честолюбием, соответствующим
юношескому прозвищу... Но у  них  было  и  много  общего:  великие  учителя,
дефектная родословная -  если  еврейский  лесоторговец  может  сравниться  с
сибирским заводчиком, -  лагерный  опыт  и  первосортные  мозги...  Директор
слушал в высшей степени внимательно, но ни словом,  ни  движением  брови  не
обнаруживал своего отношения.
   Только через  сорок  минут  Гольдберг  почувствовал  мировое  оледенение,
доползшее до него по длинному, буквой "Т",  столу  от  лысого  коротышки,  в
буддийской неподвижности восседавшего во главе письменного стола,  в  центре
большого кабинета, в самом средоточии обновленной генетической науки.
   Гольдберг замолк, пораженный недобрым предчувствием. Молчал  и  директор.
Он умел держать паузу. Гольдберг - нет.
   Илья Иосифович остановил поток своих излияний, все по поводу  медицинской
генетики, от  самых  общих  организационных  соображений,  связанных  еще  с
проектом Павла Алексеевича по созданию генетико-консультационных центров, до
самых отвлеченных идей, для реализации которых понадобится  лет  тридцать...
Перебив сам себя, резко спросил:
   - Коля, ты дашь мне лабораторию?
   Директор действительно лицом  несколько  смахивал  на  Наполеона:  мелкие
черты,  пухлый  подбородок  мягко  переплывал  в  короткую  массивную   шею.
Исключительной значительности незначительное лицо...  Мозги  его  напряженно
работали, но никакого выражения на лице не  наблюдалось.  Отказать  волоком,
предоставить этому вострому дураку самому сообразить с течением времени, что
"да" в некоторых случаях означает всего лишь разновидность "нет", или  сразу
пырнуть ножичком... Врагами-то они все равно были и будут еще злейшими,  это
директор твердо знал. Расчета у него никакого здесь не было, речь шла только
о личном удовольствии. Поэтому он подержал  еще  некоторое  время  абсолютно
неокрашенную паузу - у его аспирантов  в  такие  минуты  начинались  схватки
медвежьей болезни -  и,  сверкнув  в  псевдоулыбке  новыми  чересчур  белыми
пластмассовыми зубами и перебрав  несколько  вариантов  с  оттенками  разной
степени обидности, ответил:
   - Нет, Илья. Ты мне совершенно не нужен...
   Все это пересказал Илья Иосифович своему другу.
   - Оказалось, Пашенька, что ему не нужен ни я, ни Сидоров, ни Соколов,  ни
Сахаров.  Шурочка  Прокофьева  ему   не   нужна,   Бельговский,   Раппопорт.
Тимофеев-Ресовский  особенно  не  нужен.  А  набирает   он   мелкую   сошку,
ландскнехтов и романтическую молодежь, которая из яйца вчера  вылупилась.  И
теперь я возвращаюсь, дорогой мой, к началу нашего  разговора:  нравственные
основы  подорваны.  Безнравственная  наука  оказывается   хуже   и   опаснее
безнравственного невежества...
   Тут Павел Алексеевич оживился:
   - Вот-вот, Илья, всегдашняя твоя  тенденция,  все  в  одну  кучу  валишь.
Путаешься в понятиях. Нравственного невежества быть не  может.  Нравственным
может быть малограмотный. И вовсе безграмотный человек, как  наша  Василиса,
может  быть  нравственным.  Из  твоих  слов  следует,  что  наука   антитеза
невежеству. Это ошибочно. Наука - это способ организации знания,  невежество
- отказ от познания. Невежество - не малознание, а установка.  Парацельс,  к
примеру, об устройстве человеческого тела знал меньше, чем  сегодня  рядовой
врач, но  невеждой  его  никак  не  назовешь.  Он  знал  об  относительности
познания. Невежество  ничего  не  предполагает,  кроме  своего  собственного
уровня,  именно  поэтому  нравственного  невежества  не  бывает.  Невежество
ненавидит все, что ему недоступно. Отрицает  все,  что  требует  напряжения,
усилия, изменения точки зрения. Да, впрочем, что касается науки, я не думаю,
что и у науки есть нравственное измерение. Познание не  имеет  нравственного
оттенка, только люди могут быть безнравственными, а не физика или  химия,  а
уж тем более математика...
   Гольдберг  засмеялся,  с  боков  рта   выглянули   последние   невыпавшие
премоляры:
   - Пашка, ты, может, и прав, но мне такая правота не подходит.  Если  есть
прогресс, благо  человечества,  значит,  та  наука,  которая  направлена  на
достижение некоторого условного блага, она нравственна, а которая это  благо
не имеет в виду - пусть провалится. Рака!
   - Ну извини, - развел руками Павел Алексеевич.  -  Если  следовать  твоей
логике, тогда наука может быть марксистско-ленинской, сталинской, буржуазной
и даже рабоче-крестьянской! Увольте!
   И они завелись на полночи, по косточкам перебирая науку в целом, теорию и
практику -  в  частности,  недалекое  прошлое  и  светлое  будущее.  Язвили,
ругались, хохотали, допили и вторую  бутылку.  А  под  утро  Илья  Иосифович
шлепнул себя по лысине, выругался:
   - Старый дурак, я ж Валентине не позвонил.
   И он набрал номер. Валентина сидела  все  это  время  на  кончике  стула,
обхватив свой высокий живот, образовавшийся со времени трехдневного свидания
с мужем в лагерной зоне, и составила уже точный  план  своего  поведения  на
завтра и на послезавтра, и первым  делом  наметила  поехать  утром  к  Павлу
Алексеевичу, у которого телефон не отвечал, - значит, обыск и не дают трубку
снять, - потом в районное отделение госбезопасности, потом к  адвокату.  Или
сначала к адвокату... А главное, основную рукопись книги немедленно  забрать
у машинистки и спрятать в хорошем месте...
   Илья Иосифович поднял трубку - гудка не было.
   - У тебя телефон сломался, гудка нет. Я поеду. Валентина  сходит  с  ума.
Она, знаешь, Паша, на седьмом месяце... - Гольдберг как будто извинялся.
   Павел Алексеевич попытался отговорить Илью Иосифовича ехать  домой.  Было
без малого пять утра. И только после того, как несгибаемый  товарищ  хлопнул
дверью, Павел Алексеевич сообразил наконец, что милая  нескладная  Валентина
рожает ребенка не от кого другого, а от старого, ссутулившегося и  высохшего
Ильи и что разговоры разговорами, но вовсе  не  в  науке  дело,  не  в  том,
нравственна она или не  очень,  а  самое  важное  заключается  в  том,  что,
уткнувшись носом в скрещенные ладони, покрытый пушком, скользкий от  смазки,
не набравший еще пигмента и оттого желтовато-бесцветный,  сосредоточенный  и
сам в себе совершенный, плавает младенец в тесноте своего  первого  дома,  в
Валентининой матке, дитя старости, но и любви, со всеми ее  физиологическими
неизбежностями - поцелуями, объятиями, эрекцией,  фрикцией  и  эякуляцией...
Павел  Алексеевич  вздохнул:  семенники,  кора  надпочечников...  андрогены,
несколько   разновидностей   стероидов...   попробовал   вспомнить   формулу
тестостерона...  И  по  этой  самой  причине,  активности  желез  внутренней
секреции, Илью Иосифовича жжет  глобальный  интерес  к  нравственной  основе
гносеологии,  а  его,  Павла  Алексеевича,  задавившего  свои   гормональные
всплески, терзает лишь частное беспокойство о Тане, о внучке  Жене,  о  жене
Елене, которую он оставит на Тому и  Василису  в  ближайшую  субботу,  когда
отправится в Питер навещать своих дорогих девочек...

20

   Ленинградская  жизнь  сразу  же  показалась  Тане  более  породистой,   с
интересным корешком, и как-то лучше обставленной во  всех  отношениях,  -  и
улицы