о профессия  чертежника.  Он  из-за  революции  не  успел  получить
немецкого инженерного образования, которое  давали  мальчикам  в  их  семье.
Чертежник же он был первоклассный, работал на большом заводе  конструктором,
а также вел курс черчения в заводском рабфаке.
   Осторожный и внимательный, Антон Иванович  год  присматривался  к  Елене,
прежде чем подойти, потом год встречался с ней  по  воскресеньям  и  женился
лишь на третий год знакомства - без пылкой любви, но серьезно  и  обдуманно,
как все, что он делал.
   Родители Елены на свадьбу не приехали: отец был занят посевной  и  матери
ехать не разрешил. Георгий Иванович приглашал дочь с зятем переезжать к ним,
на Алтай. Дела  в  коммуне  шли  неплохо,  и  хотя  с  властями  было  много
разнообразных трений, не могли коммунары предполагать, что через  год-другой
всех арестуют, посадят по тюрьмам и лагерям, сошлют в такие места, где землю
кайлом не расшибешь.
   Тихо и мирно жили Антон и Елена в бабушкиной квартире.  Зарплаты  хватало
на скромную жизнь, а другой Елена и не знала. Во  всяком  случае,  после  ее
коммунарского детства московская жизнь  казалась  ей  легкой  и  привольной.
Самым интересным для нее было, пожалуй, черчение.
   Начальство Елену хвалило, отмечало как старательную и способную  девушку.
Поскольку  в  бумагах  ее  было  написано,  что  она  из  коммуны  (это   по
недоразумению выглядело хорошо - что  коммуна  толстовская,  не  было  нигде
сказано), Елене даже предложили учиться дальше,  на  рабфаке,  но  ей  этого
совсем не хотелось. Она с удовольствием сидела за кульманом,  и  даже  Антон
Иванович удивлялся ее рвению к работе.
   Однажды ей приснился сон, что Антон Иванович говорит ей какую-то  простую
обыденную фразу, а она видит эту фразу не обыкновенным образом, анфас, а как
бы в профиль: узкая, как рыбья мордочка, слегка волнистая и вытянутая кверху
острым треугольником. Жаль только, что, проснувшись, вспомнить фразу она так
и не смогла. Но  самый  этот  сон  сохранился,  не  выветрился.  После  него
осталась догадка,  что  каждая  фраза  имеет  свою  геометрию,  только  надо
напрячься, чтобы ее уловить.
   "Есть в словах что-то чертежное, - размышляла она. -  Есть  „чертежность"
во всем существующем, но высказать это невозможно".
   Она пыталась поговорить об этом с Антоном Ивановичем,  тот  лишь  покачал
головой:
   - Ну и фантазии у тебя, Елена...
   Сны эти, однако, изредка повторялись. Они были  совершенно  бессмысленны,
не сообщали ничего такого,  что  поддавалось  бы  пересказу,  но  после  них
оставалось неопределенно-приятное ощущение нового.
   И теперь, когда прошло столько лет и не было на свете Антона Ивановича, и
даже фотографии его Елена упрятала подальше - как бы ее подрастающая девочка
не узнала случайно, что Павел Алексеевич ей  не  родной  отец,  а  отчим,  -
всякий раз, усаживаясь на  свое  рабочее  место,  она  раскрывала  старинную
немецкую готовальню, флотовскую готовальню, и  вздыхала  о  покойном  Антоне
Ивановиче. Свою вину перед ним она никогда не забывала. Да и  чертежные  сны
время от времени снились - зачем, для чего...
   Павел Алексеевич Елениной работы не  любил  -  к  чему  это  утомительное
сидение в конструкторском бюро? Недоумевал. Елена оправдывалась:
   - Это хорошая работа. Я в ней понимаю.
   - Да чего же в ней хорошего? - искренне удивлялся Павел Алексеевич.
   - Не могу тебе объяснить. Это красиво.
   - Пожалуй, - лукаво соглашался Павел Алексеевич. -  Да  только  очень  уж
простенько, - поддразнивал.
   - Ах, Паша, что ты говоришь! - обижалась Елена. - Ничего  не  простенько.
Иногда очень даже сложно бывает.
   Павел Алексеевич ловил эту минуту, когда менялось ее обыкновенно  кроткое
выражение. Она слегка встряхивала головой, пушистые  завитки  с  боков  лба,
всегда выбивающиеся из пучка, подрагивали, губы морщились в уголках.
   - Я имею в виду, что там  все  механическое,  никакой  тайны  нет.  -  Он
выставлял перед ней указательный палец:
   - В одном человеческом пальце больше тайны, чем во всех ваших чертежах.
   Она забирала в горсть его палец:
   - Может, это только в твоем пальце есть какая-то тайна. А в других - нет.
Может, в чертежах не тайна, а правда содержится. Самая  необходимая  правда.
Ну, пусть не вся, а часть. Одна десятая или одна тысячная. Вообще-то я знаю,
что у каждой вещи есть еще и другое содержание, не чертежное... Я сказать не
умею. - И она отпускала его руку.
   - Уже до тебя сказали, - усмехался Павел  Алексеевич,  -  Платон  сказал.
Называется "эйдос". Идея  вещи.  Ее  божественное  содержание.  Божественный
шаблон, по которому все наши земные изделия отливают...
   - Ну, это не для меня. Это слишком умственное, -  отмахнулась  Елена.  Но
слов Павла Алексеевича не забывала. Это была она, философия. Что-то подобное
говорили и в коммуне, но тогда она была мала для таких разговоров и под  них
засыпала.
   Павел Алексеевич смотрел на нее с горделивой нежностью: вот какая у  него
жена - тихая, молчаливая,  говорит  только  по  необходимости,  но  если  уж
принудить ее высказаться, суждения ее умны и тонки, и глубокое понимание...
   Елене иногда хотелось  бы  поделиться  с  мужем  своими  соображениями  о
"чертежности" мира, о  снах,  которые  снились  ей  время  от  времени  -  с
чертежами всего на свете:  слов,  болезней,  даже  музыки...  Но  нет,  нет,
описать это невозможно...
   Два  тайновидца  жили  рядом.  Ему  была  прозрачна  живая  материя,   ей
открывалась отчасти прозрачность какого-то иного, не материального мира.  Но
друг  от  друга  они  скрывались,  не  от  недоверия,  а  из  целомудрия   и
оградительного запрета, который лежит, вероятно, на  всяком  тайном  знании,
вне зависимости от того, каким образом оно получено.

9

   Научные проблемы, которые интересовали  Павла  Алексеевича,  всегда  были
связаны с конкретными  медицинскими  задачами,  будь  то  борьба  с  ранними
выкидышами, разрешение бесплодия, новые хирургические  подходы  к  иссечению
матки или кесаревы сечения при не правильном предлежании плода.
   Словосочетание "буржуазная  наука",  все  чаще  появляющееся  в  газетах,
вызывало у него брезгливую усмешку. Область науки, которой он  отдал  многие
годы жизни, совершенно не имела с его точки зрения классового подтекста.
   Безукоризненно честный в житейском смысле этого слова,  Павел  Алексеевич
прожил всю свою профессиональную  жизнь  в  советское  время,  давно  привык
пользоваться в статьях и монографиях некоторым  условным  языком,  казенными
зачинами с застывшими оборотами типа: "В кругу наук сталинской  эпохи..."  -
или: "Благодаря неустанной заботе Партии,  Правительства  и  лично  товарища
Сталина..." - и  умел  в  пределах  этой  "фени"  высказывать  свои  дельные
соображения. Это была для него  формула  вежливости  данного  времени  вроде
"милостивого  государя"  прошлого,  и  содержательной  части  работ  она  не
касалась.
   В начале сорок девятого года  началась  борьба  с  космополитизмом,  и  с
первой же газетной публикации Павел Алексеевич как будто проснулся. Это было
новое  наступление  на  здравый  смысл,  и  прошлогодняя  сессия   ВАСХНИЛа,
ударившая  по  генетике  и  евгенике,  теперь  не  казалась   ему   зловещей
случайностью. Павел Алексеевич, как академик и директор института, находился
теперь на таком  служебном  уровне,  что  от  него  требовались  уверения  в
лояльности. Следовало публично  высказаться,  поддержать  хотя  бы  словесно
новую кампанию. Высокое начальство настойчиво намекнуло ему, что пора.  Было
также многозначительно упомянуто о его проекте, уже несколько  лет  лежавшем
под сукном...
   О выступлении подобного рода не могло быть и речи - для Павла Алексеевича
это значило бы  лишиться  самоуважения,  переступить  границы  обыкновенной,
самой что ни на есть буржуазной порядочности.
   При всем своем относительном  свободомыслии,  Павел  Алексеевич  все-таки
получил традиционное естественное образование, копирующее немецкий  образец,
да и все  мышление  его  было  организовано  на  немецкую  колодку.  Так  уж
исторически сложилось, что гуманитарные влияния в России приживались  скорее
французские, а в области науки и  техники  с  петровских  времен  первенство
оставалось за немцами. Сама идея универсализма, в латинском ее истолковании,
была  для  Павла  Алексеевича   привлекательна,   так   что   в   собственно
"космополитизме" не видел он никакого мирового зла.
   Накануне большого собрания в академии, в одно  из  последних  воскресений
весны он поехал в Малаховку, к  своему  другу  Илье  Иосифовичу  Гольдбергу,
медику и генетику, - посоветоваться. Менее подходящего советчика трудно было
найти.
   Еврейский Дон Кихот, всегда успевавший  сесть  прежде  полагавшегося  ему
процесса и совершенно не за  то,  за  что  следовало  бы,  к  этому  времени
Гольдберг успел отсидеть два  ничтожных,  по  масштабам  тех  лет,  срока  и
готовился к третьему. Между этими ходками было еще несколько  необыкновенных
удач, когда по случайности он не оказывался в нужное время в нужном месте, и
беда его обходила.
   Первый заход был в тридцать втором году,  за  выступление,  сделанное  им
тремя  годами  раньше,   в   двадцать   девятом,   на   домашнем   семинаре,
представлявшем собой  остаток  давно  не  существовавшего  Общества  вольных
философов  -  Вольфилы.  Тема  выступления  была  отнюдь  не   генетическая.
Гольдберг, любитель порыться в западных журналах, выкопал в "Nature"  или  в
"Science" статью Альберта Эйнштейна о временно-пространственных  отношениях.
Статья ему чрезвычайно понравилась  своей  математической  строгостью  -  до
этого  времени  он  никогда  не  встречал  работ,  где  философские  понятия
интерпретировались математиками, - и он сделал о ней сообщение.
   Дело было уж совсем плевое, ему дали всего три года. А сколько  бы  дали,
если бы могли вникнуть в то, чем  он  в  те  годы  сам  тогда  занимался,  -
популяционной генетикой человека?
   Когда он вышел, то  некоторое  время  проработал  в  Медико-биологическом
институте, где успел опубликовать несколько работ по  генетике  популяций  и
дрейфу генов. Но  и  тут  его  несносный  характер  помог  избежать  большой
неприятности - накануне разгона института он насмерть разругался с одним  из
ведущих сотрудников, разумеется, по глубоко принципиальным научным вопросам.
Ссора была столь эмоциональной, что дело дошло до драки. Свидетели инцидента
говорили,  что  более  комичного  зрелища,  чем  эта  рукопашная,  нельзя  и
вообразить. В пылу научной полемики Илья Иосифович  выбил  своему  оппоненту
зуб, и тот, униженный и оскорбленный, подал в суд.  В  результате  Гольдберг
получил год за бытовое хулиганство.
   Через две недели был арестован  директор  института,  крупнейший  генетик
Левит, и несколько ведущих сотрудников, среди которых был и научный оппонент
с  выбитым  зубом.  И  Левита,  и  Гольдбергова  врага  в  тридцать  седьмом
расстреляли, а Гольдберг - несусветный бред советской жизни!  -  освободился
ровно через год... Хулиганам советская власть благоволила...
   Счастливым образом Илья Иосифович увернулся и от  следующего  неминуемого
ареста: после освобождения он уехал в Среднюю Азию, где  занялся  совершенно
новой  для  себя  областью  -  генетикой  и  селекцией   хлопчатника.   Хотя
мракобесное наступление на науку было уже широко развернуто  -  генетические
лаборатории разогнаны, многих посадили, но еще не знали, сколь многих из них
расстреляли, - с хлопчатником дело обстояло особо: он был сырьем для военной
промышленности.  Лаборатория,  в   которой   пристроился   Илья,   оказалась
полусекретная, и до  него,  по  халатности,  по  недоразумению  или  в  силу
тугодумства администрации, не добрались...  В  этот  недолгий,  относительно
спокойный  для  него  период  Илья  успел  жениться  на  своей   лаборантке,
хорошенькой Вале Попковой, в тридцать девятом году  родились  -  ироническая
усмешка небес! - однояйцевые близнецы, которым отец выбрал многозначительные
имена: Виталий и Геннадий.
   Семья прожила в запретной зоне секретной лаборатории несколько лет,  пока
не началась война. А когда  война  началась,  пылкий  Гольдберг,  окончивший
медицинский факультет в начале двадцатых годов вместе с Павлом Алексеевичем,
но, в отличие от друга,  никогда  практической  медициной  не  занимавшийся,
записался на  скорые  курсы  переквалификации  и  оказался  в  госпитале,  в
должности заведующего клинической лабораторией. Так, военврачом, он и прошел
всю войну от звонка до звонка, без ранений и даже с наградой не пустяковой -
с  Красной  Звездой,  полученной  за  эвакуацию  транспорта  с  ранеными  из
захваченного немецкими войсками городка. Самым комичным,  но  и  характерным
для Гольдберга  было  то  обстоятельство,  что  из-за  ссоры  с  начальником
госпиталя он грузил лабораторное имущество последним, когда  город  был  уже
взят, о чем он и не знал, а единственным раненым,  которого  он  вывез,  был
штабной полковник, за которым должны были прислать машину, но она не дошла -
дорога была уже отрезана.
   Когда Гольдберг закончил погрузку, он увидел колонну немецких  танков  и,
дождавшись  сумерек,  сел  за  руль  крытого  грузовичка  с   имуществом   и
полковником  и  выехал  беспрепятственно  из  города,   вовсе   не   проявив
свойственного   ему   шумного   героизма,   а,   напротив,    исключительное
хладнокровие, совершенно ему, бешеному и горячему, не присущее...
   По милости судьбы арестован он не был даже тогда,  когда  в  самом  конце
войны написал гневное письмо на имя члена Военного совета  о  мародерстве  и
массовых изнасилованиях немецких женщин, о недостойном  поведении  советских
солдат и  даже  офицеров,  носящих  высокое  звание  воинов-освободителей...
Начальник госпиталя, узнав о содержании письма, через знакомого смершевского
капитана остановил послание и, получив на руки, немедленно уничтожил,  после
чего провел Гольдберга через срочную демобилизацию и велел убираться на  все
четыре стороны, желательно подальше. Честный Гольдберг, ничего не знавший  о
маневре своего благородного начальника, еще и запрос писал в Военный  совет,
требуя ответа на изъятое письмо.
   Однако в глуши хорониться  Гольдберг  не  собирался.  Приехал  в  Москву,
выписал семью из Ферганы и  начал  поиски  работы  по  специальности.  Через
некоторое время  обнаружил,  что  науки,  столь  его  увлекавшей,  почти  не
существует. Он помыкался какое-то время без работы и пристроился  под  крыло
великой женщины, Маргариты Ивановны Рудомино, взявшей безработного  генетика
старшим библиографом в Библиотеку иностранной литературы, где он  почти  три
года и просидел с каталогами, картотеками, немецким,  английским,  польским,
литовским и латынью, выученной им в немецкой Питер Пауль  шуле,  лютеранской
школе, которую успел окончить Гольдберг. Школа эта чудом  просуществовала  в
Москве до середины двадцатых годов.
   Пребывание Ильи Иосифовича в служебном помещении на улице Разина, в  пяти
минутах  от  Кремля,  в  недрах  библиотеки,  почти  не  тронутой  цензурой,
несколько изменило его научные  устремления.  Он  перечитал  тонны  книг  по
истории - его заинтересовала гениальность как  феномен  и  ее  наследование.
Однако сама гениальность  плохо  поддавалась  определению,  формализации,  -
генетика же была наука строгая и оперировала явлениями качественными,  а  не
количественными.  Как  провести  границу   между   хорошими   способностями,
блестящими способностями и гениальностью? Гольдберг сличал энциклопедии всех
времен и народов и для  начала  составил  достоверный  список  гениев  -  на
основании их встречаемости в энциклопедиях. Каким-то  хитрым  статистическим
приемом доказал правомерность такого выбора. Далее он уже работал со  своими
избранниками, которых насчитывал по сотне  на  каждое  столетие.  Сети  свои
разбросал он так широко, что туда попали и золотой век Афин,  и  итальянское
Возрождение, и дворянский период русской литературы.
   Следующим  этапом  его  работы  был  поиск  какого-то   признака-маркера,
связанного с гениальностью. Он был совершенно уверен в  существовании  таких
маркеров, и вопрос заключался для него в том, как их найти. Он искал  что-то
вроде дальнозоркости в сочетании с родинкой на правом плече или  леворукости
-  с  диабетом...  И  Гольдберг  жадно  ворошил  биографии  великих   людей,
скрупулезно выискивая упоминания  о  болезнях,  которыми  болели  гении,  их
родители и дети, о физических особенностях, дефектах и отклонениях...
   Эта на редкость завиральная книга была  бы  им  написана  десятью  годами
раньше, если бы сам он, по своей дикой воле, не вылез на заседание  ВАСХНИЛа
с невнятным ревом в адрес сталинского любимца Трофима  Денисовича.  Прорычав
свои обличения пополам с фронтовым матом, никогда прежде и никогда позже  им
не используемым, он был увезен с  известного  заседания  непосредственно  на
канатчикову дачу... Именно там, временно отпустив своих гениев  на  свободу,
он и написал обличительный документ - с развернутыми мотивировками, ясной  и
четкой аргументацией и совершенно уничтожающей критикой  в  адрес  академика
Лысенко - для предъявления в Отдел науки ЦК и отдельный  экземпляр  товарищу
Сталину лично...
   И снова ему повезло: заведующий отделением, куда его поместили по "скорой
помощи", старый психиатр Шубников, почувствовавший к нелепому герою  интерес
и симпатию, поставил ему спасительный  диагноз  "шизофрения"  и  выпустил  с
третьей группой инвалидности.
   Прошло  уже  несколько  месяцев,  как  Илья   Иосифович   отправил   свой
трехсотстраничный шедевр в вышестоящие адреса, он вернулся к своим гениям  и
их наследственным заболеваниям и ждал ответа на свое послание.  Или  ареста.
Вот к такому товарищу  и  в  такое  время  поехал  Павел  Алексеевич,  чтобы
обсудить "текущий момент".
   Жил Гольдберг с семьей в  деревянном  двухэтажном  доме  барачного  типа.
Когда-то в нем было фабричное  общежитие,  потом  фабрику  закрыли,  рабочих
выселили, а дом распродали по квартирам. Одну из квартир и купил, вернувшись
с фронта, Гольдберг. Купил, собственно, Павел  Алексеевич.  Илья  Иосифович,
невероятно щепетильный в денежных  делах  со  всеми,  делал  исключение  для
своего друга и позволял ему благотворительствовать  на  том  основании,  что
Павел Алексеевич, в отличие  от  всех  прочих,  должен  был  понимать,  что,
помогая ему, он помогает всему человечеству  -  своим  изысканиям  Гольдберг
придавал огромное значение. Наука, по его глубокому убеждению, была призвана
спасти мир.
   Великий идеалист от материализма, посмеивался над ним Павел Алексеевич  в
редкие часы их мирных бесед.  Но  часы  мира  были  в  самом  деле  довольно
редкими. Илья Иосифович совершенно не терпел возражений, защищал свои  самые
завиральные идеи с большой страстью и быстро переходил  границы  корректного
научного спора. Даже терпимого Павла Алексеевича он умел вывести из себя,  и
их встречи обыкновенно кончались ссорами, криками, хлопаньем  дверями.  Илья
Иосифович  укорял  Павла  Алексеевича  в  приспособленчестве,  тот   пытался
оправдываться: он спасал не мир, а несколько десятков, в лучшем случае сотен
брюхатых баб и их приплод, и, по его мнению, дело того стоило.
   Илье Иосифовичу этого было мало - полет его мысли был высок до  писка,  и
он пророчил полную переделку мира с помощью  хорошо  поставленной  генетики:
через двадцать лет генами можно будет пользоваться как кирпичиками,  строить
из них новый мир, с многократно увеличенными полезными качествами растений и
животных, и самого человека можно будет конструировать заново - вводить  ему
те или иные гены и сообщать новые качества.
   - Какие качества? - сдержанно интересовался Павел Алексеевич.
   - Да какие угодно! - размахивал руками Илья Иосифович, и  остатки  тонких
волос взлетали над головой. - Мы  научимся  вычленять  из  генома  отдельные
гены, ответственные за гениальность