дштука саксофона... Их не тревожили в бельевой целый час, и
они проверили, не изменилось ли чего по той причине,  что  живота  больше  у
Тани не было... Но все было как надо: горячее - горячим, влажное -  влажным,
сухое - сухим... И любовь, как выяснилось, нисколько не уменьшилась...

18

   Через трое суток после родов Таня почувствовала  себя  заново  рожденной,
как будто рождение ее  дочери  и  ей  сообщило  некое  качество  новизны.  В
сущности, так оно и было: она была новорожденной матерью, и,  хотя  она  еще
ничего не знала о пожизненном бремени материнства, о неотменимой и часто  до
болезненности изменяющей психику женщины связи с ребенком,  в  ней  брезжила
мысль, которой ей хотелось  поделиться  в  первую  очередь  с  дочерью.  Она
опускала в деликатно открытый рот ребенка коричневый  фасолевидный  сосок  и
старалась внушить тугому свертку, что они любят друг друга, мать и  дочь,  и
будут  радоваться  друг  другу,   и   друг   другу   принадлежать,   но   не
безраздельно... что у нее, Тани, будет еще своя отдельная жизнь, но  зато  и
Таня даст ей, когда та подрастет, свободу и право жить по-своему, и что  она
будет старшая дочь, а потом  еще  будет  мальчик,  и  еще  один  мальчик,  и
девочка... "И наша семья совсем не будет походить на другие, где папаши орут
на мамаш, ссорятся из-за денег, визжат дети, отнимая друг у друга игрушки...
а у нас будет дом в Крыму, и сад, и музыка..." Таня,  не  дорисовав  картины
счастливого  будущего,  засыпала,  пока  девочка  еще  сосала.  Удивительная
досталась ей девочка: сон от нее шел волнами, как тепло от  костра...  Такой
силы и властности сна Таня никогда не знала. Нянька  забирала  накормленного
ребенка и уносила, а Таня, отмечая какое-то около себя шевеление,  не  имела
воли проснуться...
   Спустя неделю Таню выписали, Павел Алексеевич  привез  ее  с  ребенком  в
большой  холодный  номер  дорогой  гостиницы.   Девочку   положили   поперек
широченной кровати карельской березы, укрыли поверх шерстяного одеяла еще  и
ватным. Вскоре пришел  Сергей  -  с  букетом  замерзших  роз,  шампанским  и
саксофоном. Он стащил с  себя  полную  сырого  мороза  куртку  и  кинулся  к
ребенку. Присел на кровать, чтобы разглядеть новое лицо  среди  многослойной
упаковки:
   - Ой-ей-ей, какая же маленькая. И как от нее сном несет!
   - Она ужасно снотворная девица, это точно, - согласилась Таня. - Ее как в
палату принесут, я тут же отрубалась.
   Вообще-то Таня не собиралась ехать в Москву, но получалось не совсем так,
как хотелось: Полуэктова должна была уезжать в Пермь только в конце  января,
а в квартире у Леши Александрова возник  затяжной  скандал  с  соседями,  не
желающими терпеть малого ребенка за фанерной стеной...  Ехать  в  Москву,  к
Таниным родителям, Сергей отказался: он  своими  был  сыт  по  горло.  Танин
отъезд его огорчил, главным  образом  из-за  того,  что  он  сам  уже  успел
раззвонить по всему городу, что у него родилась дочь, выпито было за  неделю
немало водки и сухого вина по этому  поводу,  а  теперь  и  предъявить  было
некого.
   Таня наскоро познакомила отца с Сергеем  и  отпросилась  погулять.  Павел
Алексеевич отпустил дочь на три часа, до следующего кормления, и  остался  с
внучкой. Через пять минут после Таниного  ухода  он,  облученный  снотворной
энергией младенца, уснул крепким сном и проспал до самого Таниного  прихода.
Ему снилось, что он спит, и во сне этого  вторичного  сна  стояло  на  дворе
лето, шумная детская компания собиралась на пруд. Он был самый старший среди
детей, и были еще его младшие сестры, в природе не существовавшие, но  очень
убедительно представленные Леночкой, исполнявшей роль восьмилетней, и  Томой
в образе двухлетней. Другие дети были знакомые, но тоже все переделанные  из
взрослых, с которыми он встречался в более поздние годы своей жизни.  Однако
двойственность  этих  детей  совершенно  не  вызывала  удивления   у   Павла
Алексеевича, беспокоило скорее  то  обстоятельство,  что  один  мальчик  был
неизвестно кто. И только в самом конце сна, когда все  гурьбой  высыпали  за
ворота их старой дачи в Мамонтовке, оказалось, что  в  неизвестном  мальчике
замаскировался этот Танечкин Сергей, и тогда Павел Алексеевич  успокоился  и
проснулся из более глубокого сна в более мелкий, прижал  к  себе  сверток  в
толстом одеяле, на минуту подумал, хочет ли он идти на пруд с этими ряжеными
детьми, но решил больше туда не возвращаться...
   На следующий день, в четверть девятого утра, Павел Алексеевич с дочерью и
внучкой были дома, на Новослободской. Тома еще не  успела  уйти  на  работу,
Василиса вылезла из чулана и стояла  со  старой  Муркой  в  ногах,  в  своей
встречающей позе, при выходе из кухни в коридор, опершись рукой о стену.  Из
приоткрытой двери в Еленину комнату  сначала  высунулась  молодая  Мурка,  а
следом за ней Елена в наброшенном на плечи халате...
   - Танечка, я тебя так давно жду, - сказала Елена  внятно  и  радостно,  и
Таня, сунув дочь растерянной Томе, которая все не знала, что говорить и  что
делать, целовала мать, но та легонько отбивалась и тянулась к свертку:
   - Танечка...
   - Мамочка, это моя дочка.
   - Это моя дочка, - эхом  повторила  Елена,  а  на  лице  ее  изобразилось
мучительное напряжение.
   - Идем, мамочка, сейчас я тебе ее всю покажу...
   Таня  уложила  ребенка  на  материнскую  постель,  а   Павел   Алексеевич
порадовался, что Таня правильно себя держит: не отпугивает бедную  Елену,  а
вовлекает в новое событие...
   Таня разгребла одежки, выпростала маленькое тело. Девочка открыла глаза и
зевнула.
   Елена смотрела напряженно и как будто разочарованно.
   - Ну, как она тебе? Нравится?
   Елена стыдливо опустила голову, отвела глаза:
   - Это не Танечка. Это другая девочка.
   - Мам, конечно, не Танечка. Мы ее еще никак  не  назвали.  Может,  Мария?
Маша, а?
   - Евгения, - еле слышно прошептала Елена.
   Таня не расслышала. Василиса повторила:
   - Как еще? Евгения, по бабушке...
   Таня склонилась над девочкой, запихивающей кулачок в рот.
   - Не знаю... Надо подумать. Евгения?
   Пока домашние толпились над ребенком,  Таню  как  будто  приливная  волна
подняла вверх, подержала мгновенье и отпустила...
   - Папа, делаем ремонт, - сказала она отцу через пятнадцать минут,  обойдя
дом и заглянув в захламленные углы.
   - Да, собственно, давно пора, - согласился  Павел  Алексеевич,  -  только
сейчас, я думаю, не время. Ребенок в доме. Может, летом, когда  вы  на  дачу
поедете...
   - Нет, нет, я потом в Питер уеду, надо сейчас. Начнем с детской...  Потом
места общего пользования, кабинет, спальню...
   И она понеслась, так что только брызги грязной мыльной  воды  полетели  в
разные стороны...
   Вечером, когда Тома пришла с работы, половина ее цветов была  роздана  по
соседям, половина выброшена, мебель составлена на середину, все  увязано,  с
малярками договорено...  У  Павла  Алексеевича  возникло  ощущение,  что  их
ветшающий дом, стоявший как брошенный корабль на якоре, стронулся с места  и
куда-то целеустремленно поплыл, сонная  команда  очнулась,  и  даже  мебель,
расслабленная и осевшая, выстроилась и подтянулась...  Василиса,  никогда  и
ничего  из  дома  не  выбрасывавшая,   сдалась   под   Таниным   напором   и
собственноручно  вынесла  из  своего  чулана  истлевшее  одеяло,  подаренное
Евгенией Федоровной в девятьсот одиннадцатом году  сильно  не  новым.  Но  и
этого Тане показалось мало, она размашистым  веселым  движением  вынесла  на
помойку надбитые тарелки, прогоревшие кастрюльки, впрок  сохраняемые  пустые
стеклянные банки, все слежавшееся, нищенски скопидомское хозяйство Василисы.
   Безымянная девочка почти  безмолвно  присутствовала  в  этой  осмысленной
суматохе, ничему не мешая, почти не требуя к себе внимания. Таня поселила ее
в бельевой корзине, обшив  ее  изнутри  свежим  ситцем,  и  сначала  таскала
корзину из комнаты в комнату. Потом Елена попросила оставить  девочку  около
ее постели, и  образовался  тихий  угол,  которого  Таня  пока  не  трогала.
Поразительна была быстрота, с которой преображался дом: бывшая детская  была
закончена через неделю, и хотя  Томины  заросли  потерпели  большие  потери,
оставшиеся в живых растения свежо сверкали  на  фоне  песчано-желтых  обоев,
напоминающих о тепле африканских пустынь.
   Следующая  неделя  была  посвящена  кухне  и  ванной.  Домашнее   питание
отменилось. Таня покупала в кулинарии дешевую еду в  несметных  количествах,
кормила рабочих, домашних и набегавших время от  времени  знакомых.  Виталик
позвонил на третий день, и Таня его безразлично-радостно приветствовала.  Он
сразу же приехал, нахмуренный, с обиженным видом, но  она  не  сочла  нужным
замечать выражение его лица. Показала дочку с таким  видом,  как  будто  это
была лично ее вещица. На  его  предложение  переехать  на  Профсоюзную  Таня
обидно улыбнулась, но  пообещала  его  навестить,  как  только  управится  с
домашними делами здесь.
   - У нас сейчас Валентина живет, - сообщил Виталик главную новость.
   - А что же ты ее не привез? - удивилась Таня.
   -  Да  она  придет,  она  у  Павла  Алексеевича  часто  бывает.   Знаешь,
адвокатские хлопоты... Может, освободят досрочно. Статья, понимаешь,  такая,
что с ней по двум третям...
   "Это мне надо было бы делами Ильи Иосифовича заниматься...  Они  все-таки
все до  единого  удивительно  бестолковые",  -  думала  Таня.  Но  это  было
несправедливо:  Валентина  была  вполне  толковая  и  все,  что  ни  делала,
продумывала тщательно, выполняла последовательно...
   Спала Таня в кабинете у Павла Алексеевича,  между  бельевой  корзинкой  с
дочкой и телефоном - Сергей звонил по ночам,  они  подолгу  разговаривали  о
повседневной чепухе, о девочке, которую еще никак не назвали, о ремонте и  о
полуэктовских борзых, а потом Сергей ставил кассету,  чтобы  Таня  послушала
музыку, которую Сергей сегодня играл... А играл он в эту неделю много, почти
каждый  вечер,  поскольку  всюду  шли  новогодние  вечера,  и   было   много
приглашений - в институты, клубы и кафе... В новогоднюю ночь Таня совсем  уж
было собралась в Питер, хитро разузнала у Сергея, где  он  будет  играть,  и
даже купила билет на дневной поезд. Но накануне загнул  такой  лютый  мороз,
что Таня, так и не сказав Сергею о своих тайных  планах,  поездку  отменила.
Вспомнила, как холодно было в поезде, когда  она  возвращалась  в  Москву  с
новорожденной дочкой.  Испугалась,  что  простудит  девочку...  Это  решение
оказалось более чем мудрым, поскольку Сергей, следуя той же  логике  каприза
или сюрприза, сам приехал на эту ночь в  Москву  и  пережидал  промежуточные
несколько часов на вокзале.
   Ремонт к этому времени уже охватил, как пожар, всю квартиру. В доме пахло
краской, клеем и жареным гусем. Стол был накрыт в бывшей детской.  Тома,  по
Таниному  приказу,  нарядила   елочными   игрушками   двухметровую   фатсию,
называемую профанами фиговым деревом. Во главе стола сидел Павел Алексеевич,
рядом с ним в кресле принаряженная Таней Елена  с  детски  радостным  лицом.
Василиса облачилась в ковровый желто-малиновый платок и стеснялась его,  как
будто вышла с голыми плечами. Зато Тома и впрямь надела  платье  с  глубоким
декольте, то самое, сшитое  на  Танину  свадьбу,  и  устроила  на  маленькой
головке большого барана из начесанных волос. Гостей было  трое  Гольдбергов,
два брата  и  Валентина,  в  девичестве  Грызкина,  молодая  мачеха  Таниных
отставных мужей. Корзина с девочкой стояла поодаль, на  Томиной  кровати,  -
она-то и была  главным  действующим  лицом,  и  Павел  Алексеевич  прекрасно
понимал, что, если бы не она, не приехала бы Таня домой  и  не  устроила  бы
всей этой прекрасной пертурбации.
   Без  четверти  двенадцать  раздался  звонок.  Таня  побежала   открывать,
заготовив ехидную фразу соседке Розе Самойловне,  которая  заходила  сегодня
уже раз пятнадцать и успела одолжить все, что только в доме было, - от  соли
и табуретки до свечей и салфеток... В легкой суконной куртке  и  в  огромной
меховой шапке, с саксофоном и  спортивной  сумкой  в  руке  в  дверях  стоял
Сергей...
   Это  был  самый  странный  семейный  праздник,   который   только   можно
вообразить. Помимо Тани и Сергея, счастливых, не озабоченных ни прошлым,  ни
будущим, каждый из присутствующих переживал острое отчуждение и одиночество.
Как  будто  естественные  родственные  связи  разрушились,  перемешались   и
извратились: жена Павла Алексеевича давно уже стала ему ребенком, зато  дочь
за последние две недели оказалась  совершенно  неожиданно  настоящей  главой
семьи; Елена, впервые за три года сидевшая за многолюдным столом, испытывала
похожее  на  тошноту  беспокойство  от  множества  знакомых,  но   полностью
утративших имена людей. Даже дочь  Танечка,  очень  похожая  на  себя  Таня,
слегка двоилась, потому что лежащая в корзинке девочка тоже  была  Танечкой,
но частично, как если бы  был  проведен  разрез  или  частичное  сечение,  и
невидимые внутренние  очертания  предмета,  показываемые  обычно  штриховыми
линиями,  которые  выявил  этот  разрез,  как  раз  и  были  той   маленькой
девочкой... Василиса своим восставшим  из  тьмы  глазом  видела  на  плоской
картине световые пятна и цветные контуры тел, и нежное  пятно  Томочки  было
единственно успокоительным. Таня серой тонкой птицей порхала  вокруг  стола,
всем раскладывала на тарелки еду, кинула и ей,  Василисе,  кусок  скоромного
гуся, - и думать забыла, что Рождественский пост, -  и  все  притулялась  на
ходу, все трогала молодого длинноволосого в черном, не из духовных ли,  -  и
при муже, все при муже, и Елена вот так же, а муж сидит и смотрит, и  хорошо
ли... И,  исполнившись  отвращения  к  предъявленной  ей  картине,  Василиса
взмолилась:  Господи,  помилуй,  Господи...  Утверди,  Господи,  на   камени
заповедей Твоих  погибшее  сердце  мое,  яко  един  свят  еси  и  Господь...
Отлетали, опадали слова, забывались  и  путались  и  те  обрывки  псалмов  и
молитв, которые держала Василиса  в  слабеющей  памяти,  и  оставалось  одно
только сокрушение о близких, которые все сплошь плохо жили, и дурное делали,
и заповедей Божьих не соблюдали, и все так, и мирские, и духовные...  Грехи,
грехи наши тяжкие...
   Валентина Гольдберг, воспитанная в староверской чистоплотности - от тела,
избы и обихода до помыслов и действий, - ни в малой степени от своих предков
не уклонившаяся, несмотря на полный и окончательный разрыв с  ними,  скорбно
наблюдала за Таней. Павла Алексеевича  она  узнала  уже  после  ареста  Ильи
Иосифовича, доверилась ему и полюбила и теперь никак не могла свести воедино
хорошо ей известную от Виталика историю их странного  брака,  невообразимого
семейного треугольника, появление этого длинноволосого музыканта,  очевидно,
Таниного любовника, да и саму Таню,  которую  она  видела  в  первый  раз  и
заранее невзлюбила, а увидев, испытала к  ней  почему-то  явную  симпатию...
хотя кроме протеста и возмущения что еще может вызывать эта девица,  которая
ведет  себя  кое-как,  ни  о  чем  не  думает,  разрушила  отношения   между
братьями... распущенная, распущенная...
   Братья - или мужья - Гольдберги держались корректно, но было им не  "хоть
что", как полагала  Василиса.  Оба  они  болезненно  отнеслись  к  появлению
самозванца. Впервые за последний год они испытали одновременно одно и то  же
чувство - состояние, знакомое им с раннего  детства,  может  быть,  одно  из
первых осознанных впечатлений, - досады и справедливости  поражения...  Этот
музыкант и впрямь очень подходил  Тане,  и  видна  была  их  иноприродность,
инопланетность, что ли... то, что в Тане было слегка означено, на  нем  было
ясным-ясно написано. Особенно когда он расчехлил свой саксофон,  велел  Тане
немного его поддержать, и она немедленно,  не  ломаясь,  сгребла  с  пианино
наваленные на него газеты, предупредила, что более расстроенного инструмента
никто сроду не слышал, и села, не чинясь, и он показал ей  аккомпанемент  на
басах, и она перехватила. И Павел Алексеевич сразу же догадался, что Таня  в
последние месяцы наигрывала... А  Сергей  извлек  из  своей  дудки  какие-то
поисковые трели, Таня к нему подлаживалась, заходила то  справа,  то  слева,
так они потолкались на каком-то неопределенном месте, а потом Сергей спел на
своем саксофоне длинную радостную фразу, которая окончилась таким счастливым
воплем, что братья Гольдберги переглянулись родственно и почувствовали  себя
во дворе малаховской школы, на большой перемене, среди  вражды  деревенских,
поселковых и интернатских, где им особо доставалось за непринадлежность ни к
кому...
   Елена при первых же звуках саксофона вцепилась в обшлаг мужниной домашней
куртки: она услышала, а вернее  сказать,  увидела  происходящую  музыку  как
множество плавных  лекальных  кривых,  разбегающихся  из  темной  сердцевины
металлического горла, и самая главная из них, тугая и  матовая,  как  свежая
резина, превращалась в плоскую  кривую  и  раскатывалась  стройной  спиралью
Архимеда, которая все расширялась, заполняла  всю  комнату  и  разлетевшимся
рукавом выхлестывала в  окно...  А  сам  звук,  оказывается,  был  проекцией
какого-то неизвестного, неназванного продукта,  воспроизводимого  с  видимым
напряжением длинноволосым юношей со знакомым лицом...
   Павел Алексеевич удивился,  до  чего  же  ловко  Таня  аккомпанирует,  не
забыла, видимо, музыкальных уроков, - и порадовался.
   Сергей пригасил звук, выдул из саксофона остатки, и  Елена  увидела,  как
опали в воздухе кривые, вылиняли и растворились. Лицо  у  молодого  человека
было не просто знакомым, а наизусть известным: брови густые, светлые, в одну
линию, верхняя губа чуть нависает над нижней... Он положил саксофон рядом  с
корзинкой, мотнул головой, залез пятерней в волосы, отбросил назад  знакомым
жестом... "Полно песку в волосах", - пришло в голову Елене...
   А потом Таня унесла  корзинку  со  спящей  девочкой  в  кабинет  к  Павлу
Алексеевичу, и они там закрылись с Сергеем, и гости, проходя по  коридору  в
уборную мимо двери кабинета, слышали, что они смеялись. Часа два  болтали  и
смеялись. А утром Сергей ушел, когда  все  спали.  Павел  Алексеевич  уложил
спать Елену и прилег в спальне, на своем прежнем месте,  и,  не  раздеваясь,
проспал до позднего часа, - с вечера он выпил изрядно.  Елена  же  почти  не
спала, лежала с открытыми глазами и вспоминала, откуда знаком  ей  музыкант,
и, кажется, вспомнила...
   К концу января ремонт был закончен. Дом обновился, Василиса теперь ничего
не могла найти - и кастрюли, и тарелки, и постное масло, все стояло на новых
местах, и она от постоянных поисков так уставала, что в конце концов  унесла
в свой чулан хлеб, завернула его в полотенце и держала теперь  его  в  своей
тумбочке. Хозяйство Таня передала  Томе,  сделала  запас  крупы  и  макарон,
сахара и муки. Повесила новые занавески и купила стиральную машину...  Потом
объявила Павлу Алексеевичу, что уезжает.
   - Мама к ней привыкла, оставь ее у  нас.  Наладишь  в  Ленинграде  жизнь,
заберешь, - просил ее Павел Алексеевич.
   За то время, что внучка провела в их доме, он понял, что дожил до  такого
времени своей жизни, когда одна маленькая девочка способна заменить ему  всю
его  профессиональную  деятельность,   студентов,   учеников   и,   главное,
пациентов, и, что бы ни делал он в отделении  -  разглядывал  ли  трясущиеся
линии кардиограммы, влезал зрячими пальцами  в  кровоточащий  разрыв  матки,
пальпировал ли плодоносные животы, - ни на минуту не забывает он о девочке в
плетеной корзине. Он внутренне отмечал ее  новорожденное,  небогатое  время:
сейчас она спит, уже просыпается, сосет, срыгивает, тужится и сучит ножками,
производит серьезный акт испражнения  и  снова  засыпает...  единственным  и
постоянным его желанием стало пребывание рядом с этой корзинкой, с девочкой,
исходящей младенческим излучением, сладостным сном.  В  ней  было  еще  м